— Словаки! Советские! Французы! — продолжил Шмидке.
— Благодарность вам и благословение! — сказал седовласый детванский священник.
— Шагом марш!
Людской поток двинулся. Без музыки. Песнь была в каждом из них. Раз-два! Пальцы сжимали винтовки, автоматы. Башмаки отбивали ритм. Лица обращены к офицерам.
О, первая партизанская!
Брезик про себя считал их, опытным взглядом старого бойца оценивал выправку, лица, обращенные к генералу в момент приветствия. Так когда-то маршировал он в Секешфехерваре. Правда, из-под палки.
Эти же по своей воле.
Из патриотической любви к отчизне. Ради веры в будущее.
Уже сегодня, завтра многие из них уйдут на фронт.
Что ждет их в будущем?
— Ну как? Обратил внимание на минеров? — спросил его после парада Величко. Сам в новой словацкой офицерской форме.
Разговорчивость Величко возбуждала подозрение. Не задумал ли он чего? Поэтому на вопрос Брезик ответил вопросом:
— Да, обратил, но никак не пойму, зачем мне это?
— Потому что назначаю тебя комиссаром к нам. Это почетное место. Здесь нужен настоящий парень.
Поливал дождь. Ветер развевал знамена.
— Так вот оно что, — дошло до Брезика. Опираясь на палку, он направился к минерам.
Начинал воевать.
Наконец-то!
Перевел со словацкого А. Петров.
Богуш ХнёупекПАРТИЗАН МИЛО
Осужденных привели на поляну, когда подразделения уже построились.
Слева — словаки. Справа — французы. В середине — русские.
Те двое стояли перед строем, почти у края леса. Бледно-мертвенные лица. Плечи опущены. Глаза взывают о помощи.
В конце словацкого строя стоял юноша немногим моложе, чем они. Как его только ноги держали. Глаза вытаращены. В лице ни кровинки. Живот подвело. По телу мурашки.
Никогда еще не встречался со смертью. Не видел, как умирают люди. И не представлял себе страшного уравнения преступления и наказания, в которое сейчас должны добавить неизвестное…
Звали его Мило Гамза. Из Белой. Он, как и его отец, а отец, как дед, а дед, как прадеды, все они зарабатывали на кусок хлеба топором лесоруба. Лес их колыбель и кладбище. Здесь рождались, кормились, умирали. Они знали тут все и каждого. Тайны леса читали как книгу жизни. Знали, как распускаются почки на деревьях; как пробраться тропками, о которых никто не ведал; где проходят какие звери; кто утащил у старого лесника Олдхофера сухари; какая из девушек и когда ходит по малину, а какая — за черникой. Разве можно после этого не знать, что происходит у Турца — в окружающих горах, лесах, долинах?
Когда впервые Мило услышал о тех, что перебираются сюда как к острову спасения, прибежал домой:
— И я пойду!
— Посмотрите! У щенка зубы прорезаются, — заворчала мать.
— В лесу как на войне! Тебе этого мало? — отрезал отец.
Но парень не сдавался.
Турец, тайник, окруженный горами, в стороне от магистралей, был убежищем для преследуемых, бежавших сюда из Германии. Здесь не грозила опасность, как в рейхе. Тут не надо было бояться каждого шага. Слова. Взгляда. Встречи. В деревнях можно постучать в окно, попросить поесть, переночевать, избавиться от лагерной робы с позорной меткой. Их принимали охотно, пускали переночевать, помогали переодеться, даже денег давали. Со многими можно было договориться.
Много говорили о беженцах в Валчи, Гадере, Нолчове. О Жингоре из Быстрички, который отказался идти на фронт. Зима стояла лютая, а беженцев все прибывало. Всех их надо было надежно спрятать по лесам, в сараях, на сеновалах…
Мило снова канючил:
— Пустите меня к партизанам!
— Не пыжься! Молоко на губах еще не обсохло! — оборвал его отец.
— Хочешь быть как те, о которых говорят: только клянчить умеют, а не работать. Завербуйся! И не стыдно тебе? — запричитала мать…
Вскоре произошло вот что. Тогда уже шел слух, что Жингор собрал группу. И не какую-нибудь. Пятнадцать парней. Русских и, говорят, наших. Двух из них он куда-то отправил. С поручением. Но их поймали. На допросе они выболтали даже то, чего не знали. Начальник жандармов поднял на ноги всех, кто способен был ходить, — и всех к лагерю. Но по дороге, нарочно не придумаешь, опять наткнулись на партизан. Снова на двоих. Началась перестрелка, бах-бах! Начальника, так ему и надо, убили сразу, а одному из двоих пуля угодила прямо в живот. Другой убежал и поднял весь лагерь. В то время уже спустилась ночь. В воздухе словно кружились ведьмы. Снег валил, как из мешка. Обжигал ветер. И в этом аду, по снегу выше колен, партизаны уходили от преследователей. Уже под утро, промокшие, совершенно обессилевшие, еле дотянули до Валчи и навзничь повалились на солому. А вечером шли дальше. Метель не утихала. Все заволокло, в двух шагах ничего не видно. Холод страшный. Промерзшие до костей, прошли сквозь многие долины, сбив с толку жандармов. Что ни говори, а ночь есть ночь. Растерялись друг с другом. Жингор блуждал в одиночестве до тех пор, пока ему, выбившемуся из сил, не предложил убежище лесничий в Канторе.
Турец не спал. Перед ним, как на сцене, где кулисами были заснеженные долины, горы, леса и поля, разворачивались волнующие события. Несколько словаков и десяток беглых русских готовились к первому поединку справедливости с силой. Города и села наблюдали за каждым эпизодом с затаенным дыханием. Но, конечно, не были лишь зрителями. Горячо поддерживали тех, кто поднялся против властителей.
Симпатии Турца переросли в нескрываемую поддержку, когда раненый советский партизан Бугадзе на восьмой день после операции, перехитрив всех, в одежде, которую достали ему врачи, в пальто, подаренном уборщицей, черным ходом убежал из госпиталя и скрылся. Даже не сняв швов.
Вот так из куска хлеба и миски супа, соломенной постели в амбаре, высушенных солдатских ботинок у печи в лесной избушке, указания дороги, нужного сообщения, обычной улыбки, которая придавала сил и согревала преследуемых, выросло сопротивление силе. Оно было всюду и нигде, нигде и всюду, неясное, невидимое, неощутимое, так как было в подсознании всех этих людей из лесов и долин, из деревень и хуторов, лесников, что кормили незнакомых, врачей, которые оказывали помощь, уборщиц, отдававших, может быть, последнюю рубаху, жандармов, которые «не замечали» их и якобы ничего о них не слышали, всех тех, которые знали, но не предали. Не предали! Ни один!
Без них никогда не было бы сети лесных лагерей. Это настоящее вооруженное сопротивление, выражение ненависти, отпора, борьбы.
Здесь были убежища, блиндажи, шалаши, охрана, связь, снабжение. В Валчи, Нецпалах, под Врутками, Требистовом, Быстричкой, в Канторе.
В день святого Георгия тронулся лед, вскрылись реки. Шла весна. Капало с крыш. А советские продолжали гнать немцев.
Приходили новые добровольцы. Советские из плена. Чехи из протектората. Поляки с Оравы. Из близи и издалека. Их было столько, что принимали только тех, кто вне закона, особенно дезертиров, а из них тех, кто имел оружие.
Ну и хлопот было!
Легко сказать: летом — дом под каждым кустом. Но где сейчас спрятать всех?
Легко сказать: ешь хлеб, пей воду — не будет тебе на шкоду. Но как долго все это можно вынести?
Настало время рубить, копать, тесать, ломать скалы, мастерить, снабжать, найти новых людей, которые дали бы муку, жиры, бобы, табак; кто добровольно мог бы дать сбрую, телеги, коней.
Это было уже сверх возможностей тех, кто скрывался в лесах, выше сил тех, кто помогал до сих пор.
Это под силу только организации. Сильной, продуманной, тайной. Была такая. Революционные национальные комитеты, В Валчи, Дражковцах, Дольнем Кальнике, Требостове… Они росли, как грибы после дождя. Двенадцать советских беженцев вместе со словаками соорудили избушки, землянки и шалаши в Канторе, в той тихой пологой долине у Склабины. Здесь легко было скрываться, а здешний лесничий Бодя был своим человеком. Вместе с женой он заботился, чтобы партизаны были сыты, дважды в день пек хлеб, помогал чем мог.
— Отец! — вбежав в дом, выпалил Мило. — Я иду к партизанам.
— А мне-то что! — отрезал отец.
— Муж мой! — закричала мать. — У тебя что, разум помутился? Пять детей на шее, Мило уже зарабатывать может, а ты: «А мне-то что!» Как это просто! Пойдет в лес безобразничать?
— Лучше, когда молодое вино перебродит, — забормотал отец. — Кто же выбросит немцев, если не такие хлопцы? Не мы же — седые развалины, про которых смерть забыла, Мило мал, да удал! Вырос как сосна в лесу, Из него будет настоящий парень. Закаляются смолоду.
— Боже! — загоревала мать. — Совсем уж в старости разум теряешь?
«Нет, эту стену не пробить ни головой, ни просьбами», — подумал Мило и решил ничего больше не говорить. Только зря ссориться будут.
Помогла Мило повестка. Не как в той народной песне, где посылает записку королева, нет, господа из Братиславы приказывали ему явиться на принудительные работы. Теперь уж отец сказал сам:
— Мило! Собирайся в Кантор, пока за тобой не пришли. Иначе завтра может быть поздно.
На этот раз мать промолчала. Только заплакала.
Словно по вызову, приехал из Братиславы брат. Он там служил.
Привез хорошие подарки: винтовку в разобранном виде и сверток генеральных карт. Ценный клад. Оружие теперь есть. Возьмем все это с собой и незаметно, чтоб никто не догадался, втроем отправимся. Он, Йожо, Медведь и Дюро Дюрик. За нами придет Пало Грегор — солдат-дезертир из их деревни, который сейчас в Канторе. Соберемся словно на прогулку, возьмем еды. Только чтобы старый Олдхофер не пронюхал. Ведь он лесник и знает лес лучше других.
Так все и получилось. Пришел Грегор, спрятал под пальто винтовку и карты. Когда прокрались за деревню, на радостях от волнения захватило дух. Не выдержали, вынули винтовку, набили обойму патронами и давай стрелять. Звуки выстрелов весело разлетелись по лесу — салют на прощание со старой и навстречу новой жизни. Эхо разнеслось по лесам, даже сойки закричали испуганно.