Настойчиво заявила о себе и другая тенденция современной чехословацкой прозы о войне: на сравнительно ограниченном материале как можно глубже погрузить аналитический зонд искусства, стремясь к максимальной полноте раскрытия ярко индивидуализированных характеров, а также акцентируя моральные аспекты и общечеловеческую значимость конфликтов. Широта эпических мазков в таких произведениях уступает место тонкой графической проработке деталей.
Совместить локальный принцип изображения с философско-историческим осмыслением войны и движения антифашистского Сопротивления стремились чешские прозаики Отакар Халоупка в повести «До самого конца» (1981) и Ян Сухл в повести «Эскорт во тьму» (1983). Действие первой из них сконцентрировано до двух с половиной часов майского дня 1945 года, второй — до нескольких дней. Крайне ограниченно и количество действующих лиц — у Халоупки это шесть девушек разных национальностей, жизни которых должны быть принесены в жертву за убитых гитлеровцев, и приставленная стеречь девушек молодая немка; у Сухла два основных персонажа — захваченный в плен немецкий офицер и конвоирующий его словацкий партизан. Фабула обеих повестей обнаженно-проста, и упор авторы делают на раскрытии внутреннего мира своих героев, их нравственных позиций. Характерно, что и член Союза немецких девушек Карин в повести Халоупки, и майор вермахта Ганс Вайнер у Сухла предстают не слепыми фанатиками-фашистами. Отказ от схематизма, в том числе и при изображении врагов (что заметно и в новелле О. Халоупки «Ода «К радости»), — важная черта современной чехословацкой прозы о войне.
Ганс Вайнер, мечтающий стать писателем, предстает в повести Сухла не столько олицетворением фашизма, сколько — в известном смысле — его жертвой. Он далеко не убежденный поборник идеологии нацизма, однако основательно «подмят» ею. Опасность этой идеологии в том отчасти и заключается, что она сумела, затуманив сознание миллионов «неплохих» и «интеллигентных» людей, как Ганс Вайнер, заставить их верой и правдой работать на себя, воспитала в них внутреннюю потребность к конформизму. Не будь фашизма и развязанной им войны, может быть, и нашел бы общий язык с Гансом Вайнером (потому что он был бы другим) молодой словацкий партизан Ян Вотава; точно так же могли бы стать братьями на почве любви к Бетховену чешский школьник, обожающий музыку, и немец, сменивший фрак скрипача симфонического оркестра на форму офицера вермахта («Ода «К радости» О. Халоупки). Но в том-то все и дело, что человеконенавистническая идеология фашизма разъединяет людей, разъединяет народы, и это в художественной форме убедительно показывают чехословацкие писатели.
Принято считать, что лицо прозы определяется романом. В таком случае лицо чехословацкой прозы о войне хорошо знакомо советским читателям, ибо практически все наиболее значительные романы на эту тему чешских и словацких писателей уже переведены на русский и другие языки народов нашей страны.
Роман можно уподобить тяжелой артиллерии, но, хотя она и «бог войны», все же не только она решала исход сражения. Тут не обойтись без легкого стрелкового оружия, с которым — продолжая аналогию — следует сравнить «малые» жанры прозы: повесть и рассказ. За последнее десятилетие в Чехословакии раздалось немало удачных, снайперских «выстрелов» в этих жанрах. И благодаря им объемнее стало наше знание войны и ее последствий, полнее стало наше представление о людях, проблемах вчерашнего и сегодняшнего дня. Включенные в этот сборник произведения отражают именно нынешнее отношение к войне, которую по-разному воспринимают те, кто прошел ее немилосердными дорогами, и те, кто сохранил о ней лишь детские воспоминания или впитал принесенный ею опыт благодаря «генетической памяти» поколений.
Наиболее яркие достижения современной чехословацкой литературы связаны с жанром романа; именно в этом жанре сказано все «главное» о героике, драматизме войны и движения антифашистского Сопротивления. Но и «малая» проза тоже внесла немало свежих штрихов в большую коллективную картину тех лет, которая создается художниками Чехословакии.
Новые авторы принесли новое видение событий, выдвинули новые проблемы. Штурм высот искусства, как и штурм безымянных высот в дни сражений, не обходится без потерь. Есть просчеты и у представленных в сборнике авторов, с именами доброй половины которых советский читатель познакомится впервые. Им приходится идти не по «минному полю» неразработанной проблематики. Наступление «новой волны» чехословацкой прозы о войне основательно подготовлено «орудиями главного калибра» — писателями, ставшими классиками. Это во многом облегчает, но и усложняет задачу тех, кто пишет сегодня. Ибо в искусстве нет проторенных дорог, и каждый хочет сказать свое слово, найти собственную интонацию, собственный «наблюдательный пункт», передать тонкие, еще не замеченные другими нюансы.
1970—1980-е годы составляют новый этап в раскрытии темы войны. Пусть не всё равноценно с эстетической точки зрения в публикуемых нами произведениях, однако они красноречиво свидетельствуют о неослабевающем внимании чешских и словацких писателей к этой важнейшей теме. Они отражают всенародный и интернациональный характер борьбы с фашизмом («Взламывание печатей» Б. Хнёупека, «Братья» Я. Паппа, «Легенда о шахтерском Геркулесе» Ф. Ставиноги), воздают должное воинам Советской Армии-освободительницы («Направление — Прага» К. Томашчика, «Жеребенок с душой человека» П. Шевчовича, «Соната для кленовой скрипки» М. Зелинки).
Книги о минувшей войне продолжают по праву оставаться в Чехословакии в авангарде литературного процесса, ибо содержащееся в них осмысление уроков прошлого ведет к углублению современной концепции истории, концепции личности, Книги эти постоянно стимулируют также рост жанрового многообразия прозы, расширение арсенала используемых в ней средств художественной изобразительности.
Есть несомненная закономерность в том, что прозаики Чехословакии и других стран социализма, пишущие о второй мировой войне, выступают столь часто в качестве разведчиков на литературном фронте в поисках максимального сближения правды художественной с правдой истории, жизни. К этому их побуждает грандиозность и ответственность темы, незатухающее пламя памяти народной.
Документальное начало и углубленный психологизм прозы о войне призваны дать читателю ощущение определенного «момента истины». Истины о днях, которые потрясли мир; истины не просто о крупнейшей в истории битве, но о борении противоположных идеологий, полярных систем моральных ценностей и принципов. А главное — истины о настоящих людях, прошедших жестокое испытание войной и извлекших из этого испытания уроки. Такую истину, продолжая художественное исследование человека и меняющейся социальной действительности, несет литература Чехословакии.
Вторая мировая война изобиловала критическими ситуациями, и настоящему художнику они дают материал не для хладной беллетризации истории, а для образного выражения социально-нравственного императива эпохи. Успехи пишущих о войне чешских и словацких авторов связаны в первую очередь с воплощением четкой концепции реального гуманизма.
Их произведения продиктованы также заботой о будущем и сейчас, когда возросла угроза миру на планете, приобретают особую актуальность, ибо пронизаны страстным фучиковским призывом: «Люди, я любил вас! Будьте бдительны!»
Святослав БЭЛЗА
Ян СухлЭСКОРТ ВО ТЬМУПовесть
Лесистые вершины четко рисуются на фоне высокого прозрачного неба, словно художник старательно обвел их тушью. Кустарники, которые по склонам подступают к лесам, и лиственные деревья, тонущие в темно-зеленой гриве ельника, из последних сил пылают огненными красками поздней осени. В горах еще держится мягкое бабье лето, но над рекой и в узких горных долинах с раннего вечера до позднего утра уже белеют клочья тумана — предвестники туманных, дождливых дней и осенней слякоти.
Над краем тускло тлеет хилое солнце, в его косых лучах горят пожаром грозди рябины и густо усыпанные ягодами кусты шиповника, обещая суровую зиму.
День на исходе, солнечный диск катится к горизонту. Вырубки затихли, обезлюдели, работы на полях закончились, только откуда-то из-под леса слышится протяжный, как бы причитающий напев и временами — ауканье. Ленточка дыма лениво протягивается сквозь лещину и выдает близость пастушонка. На травянистом склоне заяц то и дело присаживается на задние лапы, видно, он не очень доверяет этому покою. Грызнет стебелек — и тут же насторожит уши в сторону ближнего ельника.
И в самом деле, наблюдательный глаз заметил бы в поросли, которой заканчивается лес, едва заметное движение. Заяц на всякий случай убирается в безопасное место. Крайние деревца, отделяющие молодые елочки от кустарника на меже, дрогнули, затрещала хвоя. Из-под раздвинутых ветвей выглянула одна голова, вторая, третья. Трем парам мужских глаз открылся широкий вид на долину. Поверх узких горизонтальных полосок недавно убранных и по большей части уже лущеных полей мужчины глядят вниз, где узкая горная река спешит к излучине, из-за которой выглядывают первые крыши городка.
Двое приставили к глазам бинокли. Но даже невооруженному глазу отлично виден белый арочный мост, по которому шоссе пересекает реку. Посредине моста стоит чугунная статуя Яна Непомуцкого, на обоих концах прохаживаются немецкие часовые. А чуть повыше, метрах в двухстах против течения реки, — объект, к которому приковано внимание наблюдателей: лесопилка с густыми рядами штабелей пиломатериала по обе стороны дороги, ответвляющейся от шоссе.
Непрерывное движение пильных рамок заполняет воздух монотонным, приятным на слух жужжанием, к которому ухо быстро привыкает, а затем вообще перестает замечать его; он воспринимается как неотъемлемая принадлежность этой долины.
«Сколько же здесь рамок, три или четыре?» — пытается угадать Ян, не отводя бинокля от глаз. Пожалуй, три, решает он наконец. И все же он не совсем уверен, все-таки не один год прошел с тех пор, как он помогал дяде у пилорамы там, по ту сторону Бескид.