Перевела со словацкого Н. Шульгина.
Петер ШевчовичЖЕРЕБЕНОК С ДУШОЙ ЧЕЛОВЕКА
Ребята едва удерживались от смеха, овладевшего ими еще на переменке, когда в их пятый класс вошел отец Эмерам. Но, как только он злобно стукнул рукой об стол и закричал: «Тихо!», сразу все успокоились и смиренный вид приняли даже самые разудалые весельчаки. Так боялись они человека в коричневой францисканской рясе, опоясанной конопляной веревкой.
Этот монах с крючковатым носом и острыми скулами стал учить школьников закону божьему в конце прошлого года вместо старого почтенного священника Тухини, которого фашисты запрятали неизвестно куда за помощь партизанам.
Придя на первый урок, Эмерам окинул класс сверлящим взглядом и сказал: «И прислужника божьего может смутить сатана». С той поры ребята всякий раз, когда монах входил в класс и впивался в них колючими глазами, молча вставали, избегая встречаться с его ястребиным взором.
— Что вас так рассмешило? — прощупывал он всех взглядом, пока не уперся наконец в сидящего на первой парте Матуша Шкреко.
— Дюро Хмелик забожился… — начал было нерешительно Матуш. Но когда Мишо Чапко кольнул его пером в мягкое место, тотчас замолк, словно набрал в рот воды.
— Чапко, останешься после уроков! — изрек отец Эмерам. Он поощрительно потрепал Матуша за чуб, потом засунул руку под рясу и что-то там поискал. — Ты получишь святой образок, Матуш, если мне станет известно, что сказал Дюро Хмелик!
— Он божился, что у коня есть душа! — пропищал Матуш. — И даже будто лучше, чем у некоторых людей.
Пятиклассники снова стали давиться смехом. Монах благодарно протянул Матушу заработанную предательством награду, хлопнул ладонью о стол и подчеркнуто строго сказал:
— Ни единому зверю не дал господь бог души, ибо душа бессмертна. Господь дал душу только человеку, а с нею и вечную жизнь, ибо только человека сотворил по подобию своему.
Дюро Хмелик открыл было рот:
— Но…
— Не рассуждая о бессмыслице, — резко оборвал его отец Эмерам, — в эту тяжкую военную годину лучше помолимся за спасение словацкой нации. — Он ткнул пальцем в распятие Христа и висевший рядом портрет пана президента, истово перекрестился и мрачно продолжал: — Ничего вы, неразумные, не смыслите! В этой войне верх может взять антихрист. Храни бог от него народ, в котором он так разочаровался. По утрам и вечерам мы избиваем себя плетью в монастыре, чтобы вымолить прощение грехов. Вот такими бичами! — Он вытащил из-под рясы связанные в одну несколько плеток с рукоятью, обтянутой кожей, и грозно подержал плеть перед собой, словно архангел Гавриил огненный меч.
Школяры почти перестали дышать. И только жалобно захныкала Людка Браздова. Вероятно, потому, что у гардистов, которые арестовали ее отца заодно с почтенным господином священником Тухиней, были такие же плетки.
Патер снова запрятал плеть под рясу.
— Помолимся же за спасение тех, кто не предал нас, и за справедливую кару божью для вероотступников.
Дюро Хмелик глядел в окно, из которого была видна почти вся площадь села. С самого начала учебного года на ней, размокшей и раскисшей от дождей, разместилось великое множество брезентовых палаток немецких солдат, и теперь нигде, даже перед корчмой Шпитцера, не было видно ни одного мужчины в штатском.
— Во имя отца, сына и святого духа, аминь… — осенял большими крестами Эмерам.
Школьники боялись, что тот, кто не повторит почтительно за святым отцом эти слова, получит плетью.
— Отче наш, иже еси на небеси… — начал монах молитву.
— Отче наш, иже еси на небеси… — пугливо затянули дети.
А в это время на площади началось что-то необыкновенное. Около старого колодца с журавлем остановилась автомашина, из нее выскочил тонкий офицерик, вскочил на каменное ограждение колодца и стал что-то выкрикивать. Солдаты в черных мундирах обступили офицерика широким кругом, сняли винтовки с плеч и держали их прямо перед собой, как бы приветствуя кого-то. Тут вдруг почти одновременно пооткрывались ворота крестьянских дворов, окружавших площадь, и уже другие солдаты, в серых униформах, стали выгонять на площадь коров, волов и откормленных хозяйских коней.
Дюро уже не повторял слова молитвы, он впился в окно, широко раскрыв рот. За солдатами из дворов выбегали причитающие женщины, некоторые с детьми на руках, и со слезами на глазах упрашивали немцев не забирать скот.
В этот момент из дома выбежал дядька Грнач с вилами в руках спасать домашнюю животину. За ним — тетка Грначка, чтобы уберечь его от беды. Костистыми пальцами она крепко схватила мужа за ворот и вцепилась в него словно клещ. Но Грнач недаром слыл в селе силачом — однажды в бродячем цирке он вышел бороться с медведем и выиграл сто крон, — резко оттолкнув жену, так, что она упала, он, насупившись, пошел с вилами на молодого, совсем еще зеленого солдата, уводившего его живность со двора.
Солдаты подняли винтовки к плечу.
Только над одним стволом всплыло облачко белого дыма. Дядька Грнач сразу остановился, словно чему-то удивляясь, потом зашатался, как пьяный, выронил из рук вилы и грузно рухнул на землю.
— Но избавь нас от греха вечного, аминь… — понизил голос Эмерам.
— Убили дядю Грнача! — крикнул на весь класс Дюро и с глазами, полными слез, обернулся к соседке по парте: — Бетка! Твоего отца застрелили!
Он схватил свой ранец и рванулся к дверям.
— Куда?! — поймал его за руку монах.
— Оставьте меня! — Дюро ловко, как уж, вывернулся из его рук и выбежал из класса.
Он пересек площадь, заполненную ревущим скотом и плачущими женщинами, и выскочил на луг, на котором немецкие артиллеристы рыли капониры для пушек. Прошмыгнул мимо палаток с дымящимися полевыми кухнями, которых еще вчера здесь Дюро не видел, и побежал к горам узкой лощиной: здесь теперь стояли танки, охраняя подступы к селу.
Мальчик бежал, соревнуясь со временем и волнуясь за жеребенка, у которого, как он считал, была совсем человечья душа и который все понимал с полуслова, ему недоставало только человеческой речи, чтобы быть не четвероногой скотиной, а настоящим товарищем.
— О, Пейко мой, Пейко!..
Это было два года тому назад. Как-то отец рано утром сдернул с него одеяло: «Вставай, Дюрко, у Язмины родился жеребенок!»
Мокрое, скользкое, беспомощное существо неопределенного цвета недвижно лежало в стойле на соломе, а старая Язмина нежно облизывала его шершавым языком. Зажмурив глаза, жеребенок часто дышал. И только это говорило о том, что он жив.
— Не умрет? — посмотрел Дюро на отца.
— Еще какой конь из него вырастет!
— Он будет моим?
— Если ты это заслужишь…
— Бедняжка, как он жалок…
В этот момент жеребенок открыл большие карие глаза и боязливо повернул голову к матери. Язмина поняла его страх и ободряюще ткнула жеребенка мордой. Жеребенок шевельнулся, но в глазах все еще была неуверенность. Язмина недовольно завертела головой и дважды поддала ему под ребра, чтобы был посмелее, ибо страх никому еще не помогал.
Жеребенок тяжело вздохнул, но мать послушал: изо всех сил уперся копытцами в землю, еще не зная, как распорядиться всеми четырьмя ногами; он грустно посмотрел на мать, словно хотел сказать, что никогда не сможет встать на них.
Язмина укоризненно заржала, потом легла на солому возле жеребенка и приказала ему глазами, чтобы он смотрел на нее. Затем она встала осторожно и медленно. Язмина снова облизала его языком и отошла в сторонку. Ему наконец удалось опереться о землю всеми четырьмя копытцами. Он еще неуверенно опирался на них, но уже смотрел на свою родительницу с такой радостью, что Дюро неудержимо потянуло погладить его.
— Сегодня ты его не трогай, — остановил отец. А когда прочел на лице сына недоуменный вопрос, взяв в руки фонарь, пояснил: — Язмина тебя ударит!
— Почему?
— Она сама должна сперва с ним поиграть. А завтра он будет и нашим. Каждая мать должна натешиться своим дитем, понимаешь?
Война уже круто шла к концу, но где-то так далеко от Словакии, что для пятиклассников существовала только в газетах и радио. А сегодня она пришла в их село — и Дюро летит птицей, чтобы спасти жеребенка.
Дорога кажется мальчику бесконечной и трудной. Она то вьется между холмами, то спускается к берегу ручья, то снова забирается вверх. Спустя час он достиг наконец ровной котловины, посреди которой стоят семь приземистых с коричневыми крышами домов Лазовиска, похожих на старые заматерелые боровики.
Ну а теперь быстро во двор дома, где спрятан от бурь войны Пейко. Быстрей, быстрей добежать! Вскочить на Пейко, впиться пятками в его бока, зажать шею коленями, запустить руки в конскую гриву и горячо зашептать в трепетное ухо: «Пейко, плохо. Скачи!» Жеребенок поймет, призывно заржет и понесется вскачь в темные горы, чтобы остановиться у Бурной скалы, на которой из-за частых ударов молний не растет ни одно дерево. Под скалой густые заросли лещины, а за ними широкая пещера, о которой сегодня знает мало людей: она не отмечена даже на военной трехверстке. Посередине ее старый очаг. Когда ребята разводили в нем огонь, Бурная скала курилась, словно вулкан.
— Здесь и спрячем наших коней, — решили недели две назад парни из Лазовиска.
— А от кого их надо скрывать? — спросил тогда Дюро.
— От немцев, конечно же, и от некоторых словаков. Паршивая овца всегда найдется в стаде.
Потихоньку натаскали в пещеру сена, соорудили из березок ясли. Здесь переждут смертоносный вихрь войны кони, а может быть, и ребята, если их отпустят родители. На тот случай в пещере припасены копченое сало, керосин, мука, домашняя колбаса, а в дальнем углу — картошка, морковь, капуста и яблоки. О, чего только не надавали заботливые мамы ребятам для их кошек, крыс, ласок, хорьков и всяческой бродячей твари. И скамейки в пещере березовые, и столики, и нары, и даже ведро сливового варенья, которое так таинственно исчезло в один прекрасный день у бабки Петрашки. Словом, пещера для многих осталась тайной, и, принимая во внимание, что шла война, можно сказать, даже военной тайной.