— Так завтра мне скажете?
— Обязательно… если вернусь… А теперь беги!
— Спасибо, — прошептал Дюро на прощанье и на четвереньках отполз от паровоза под густую ракиту. И вовремя, потому что переводчик уже учуял что-то неладное и навострил уши, удивляясь, как это дядя Бендик ни с того ни с сего разговаривает сам с собой.
Близилась полночь, когда Дюро увидел наконец светящееся окошко своего дома. По пути к Лазовиску прислушивался к каждому подозрительному шороху — не был ли он осторожными шагами дозора. Он вслушивался и в приближавшиеся звуки фронта; в ночном небе отражались его всполохи, а однажды над горизонтом даже вспыхнула красная ракета и рассыпалась роем мелких звездочек, которые падали две-три секунды и гасли одна за другой.
Когда отец выслушал, какие приключения были сегодня у Дюро, то решил:
— Завтра из дому ни ногой.
— И даже в школу?
— Даже на улицу! Могу я надеяться на твое честное слово или должен запереть тебя в подвале?
— А Пейко ты оставишь немцам?
— Человеческой жизнью можно рисковать только ради человеческой жизни… или ради великой цели, — протянул ему отец правую руку.
— Мне будет нелегко, но запирать меня не нужно, — стиснул ее по-мужски Дюро. — А ты действительно боялся за меня?
— Как никогда, — признался отец.
Следующий день пролетел, как летний вихрь. Отец решил перенести все ценные вещи в подвал и подготовить его к тому, чтобы пересидеть в нем бои. Под туго набитые тюфяки он заботливо на всякий случай уложил лопаты, мотыги, топор и кирку, чтобы было с чем выбраться на свет божий, когда фронт минует.
— Не лучше бы переждать в пещере под Бурной скалой? — спросил мальчик.
— Не первому пришло это тебе в голову, но все боятся идти туда.
— И ты боишься?
— Да, — признался отец и спокойно надел на плечи вещевой мешок, так как в местечко, полное разъяренных немцев, идти совершенно не боялся.
— А почему мы должны бояться Бурной скалы?
— Да потому, что она дымит и с Лазовиска там никого нет.
— А мы с ребятами так здорово все там подготовили, — с сожалением сказал Дюро.
— Бог знает кто там обосновался: то ли наши, то ли чужие?
— Ты думаешь, враг? — Глаза у Дюро расширились.
— На рассвете здесь шныряли жандармы, но тебя было не разбудить даже пушкой! — вставила мать.
— Это те… что с такими бляхами?
— Да, да. Они искали каких-то беглецов.
— Ну, если заметили тот дым… — Отец задумчиво вынул из кармана большие дедовские часы. — Если уж они решили прочесать горы, то могут обнаружить их в любой момент. А если им еще взбредет в голову бросить в пещеру пару гранат…
Дюро бросило в дрожь, когда он представил себе растерзанные тела, такие, какие он видел однажды в киножурнале.
— Ну вот, так-то обстоят дела с укрытиями, — собрался в дорогу отец. — Всюду сейчас опасно появиться, дома все же спокойней. Потому что первое, о чем сегодня спрашивает при встрече немец гражданского человека: почему ты не дома, если у тебя чистая совесть?
— Ничего не покупай, кроме соли, — напутствовала его мать. Она, конечно, не пустила бы его в местечко, если бы об этой чертовой соли позаботилась неделю назад. — Неизвестно, когда теперь в этой заварухе откроют лавку, а соли у нас меньше килограмма.
— И узнай еще у дяди Бендика, куда он отвез Пейко? — крикнул на прощанье отцу Дюро.
Он смотрел в окно вслед удалявшемуся отцу, а мать махала ему белым полотенцем, словно опасаясь, что он уже не вернется.
— Если б нам оставили Язмину или хотя бы коровку, — вытерла глаза мать. Но тут в ее взгляде появилась непреклонная решимость: — Что ж, на то мы и люди, что, когда нужно будет, сами впряжемся в плуг! — Она достала из-за печки молоток и гвозди, бросила взгляд на сына и велела ему подавать ей старые доски. Молча они забивали ими окна, чтобы после войны не искать стекло, которое трудно будет найти.
Они замолчали, устремив взгляды на дорогу, ведущую к Бурной скале. Оттуда постоянно слышались немецкая речь и пьяный смех. У полевых жандармов было явно хорошее настроение. За ремнями у них не было гранат, но каждый из этой троицы нес за спиной по три винтовки.
От Бурной скалы еще шел дым, но он уже редел и к вечеру вовсе прекратился.
Перед заходом солнца возвратился отец. Кроме соли, горсти гвоздей, трех плиток светлого клея, килограмма ячменной крупы, последнего номера «Словацкого мира» и пяти пачек трубочного табаку, он принес еще и газету, в которой сообщалось, что немцы намерены оборонять местечко изо всех сил, а для этого мобилизовали рыть окопы даже школьников.
— И пятиклассников? — спросил Дюро.
— В школе остались только первые три класса.
— Как хорошо, что ты меня не выпустил из дома!
— Тебе привет от каких-то Иордана и Сило.
— Это мои одноклассники. Что они делают?
— Скребут школьные коридоры. Вроде бы там будет перевязочная. А ты, говорят, получишь тройку по закону божьему и двойку по поведению, — нахмурился отец и выжидающе посмотрел на сына.
— Ты видел отца Эмерама? — простонал Дюро.
— Почему он тебя не жалует?
— Потому что не верит, что у коней есть душа. — Дюро с облегчением заметил, что губы отца невольно растягиваются в улыбке.
— А видел ты дядю Бендика?
— Бог знает где он, дома не появлялся. Вместе с кочегаром Мачинцем бросил паровоз. А поезд с коровами все еще стоит на станции. Скот в нем шалеет от голода и жажды. И вашего учителя Дриена нет нигде. И вообще, многие за вчерашний день и ночь куда-то исчезли. Хорошо, что я с вами.
— Теперь уж не пойдешь никуда? — спросила со страхом мама.
Отец ничего не ответил, хитро улыбаясь, пошарил рукой в мешке и выложил на стол плитку швейцарского молочного шоколада.
— А это у тебя откуда? — удивилась мама.
— Проходил мимо кондитерской Идризовича, говорю себе, спрошу старого Исмета, не продаст ли пару кило сахара. А Исмета боли в пояснице приковали к постели. Сам уж кое-как может спуститься в подвал, а снести туда что-нибудь не в состоянии. Пришлось ему помочь — целый час отправлял туда, в подвал, его турецкое имущество. Вот тебе расписка. Дюро, как начнется после войны сезон мороженого, будешь иметь каждый день бесплатную порцию.
Дюро свистнул от радости, а бумажку немедленно спрятал в секретную железную коробку из-под пряностей, в которой у него уже было двадцать восемь сэкономленных крон, три хрустальных подвеска, крыло африканской бабочки в целлофановом мешочке и старая немецкая почтовая марка достоинством в десять миллионов марок.
— Это похвально — помочь заболевшему, — вернулась к действительности мать, — но где же сахар? Идризович тебе его не продал?
— Говорит, что уже нет и в помине! — помрачнел отец. — Со своей кондитерской точки зрения посоветовал лучше всего купить турецкий мед. Навешал он мне его пять килограммов. — Отец еще раз запустил руку в мешок и извлек из него бумажный пакет с большими желтыми кристаллами. — Если это растолочь в ступе, растворяется почти как сахар, — бормотал отец.
— Ну вот, пора и спать, — сказала мать и погасила потрескивающую свечку.
Сразу после ее слов где-то рядом, совсем недалеко от Лазовиска, застучал пулемет. Коротко, сухо, резко. Тишина, наступившая после выстрелов, была настолько глубокой, что никто не осмелился прервать ее даже вздохом. Мать вышла в сени, взяла фонарь, зажгла его и спустилась в подвал, повесила его там на крюк. Вернувшись наверх, всего лишь минуту, словно колеблясь, постояла над разложенными постелями, а затем принялась сносить в подвал одеяла и подушки.
…Отец с матерью уже давно заснули, а Дюро сделал вид, что спит.
Тут загрохотали разрывы бомб, домик заходил ходуном, с ужасным воем посыпались на Лазовиск коварные мины. Дюро прижался к маме, мать к отцу, отец обнял их обоих тяжелыми, грубыми руками. Широко раскрытыми глазами смотрят они все трое на сыплющуюся штукатурку, раздувающимися ноздрями вдыхают смрадный дым пожара, проникающий вниз через малую подвальную отдушину.
— Яно, выходи тушить! — откуда-то сверху долетел голос соседа Регака. — В бога твоего… горим!
Отец, в упор посмотрев на сына и жену, тяжело поднялся.
— Ты должен идти, — сказала мама и закрыла глаза.
— Ты всегда была мне хорошей женой. — Он погладил ее по щеке, набросил на плечи куртку и вышел из подвала.
Уже было весеннее солнечное утро, когда мужчины собрались у еще дымившегося пожарища и из зеленой большой бутылки пили за свободу вместе с первыми советскими воинами.
— Так говорите, что в горах много одичавших коней? — спросил у бойцов отец.
— Да, — кивнул усатый сержант без каски.
— И они убегают от солдат? — ввернул сосед.
— Боятся… да… — Усатый опрокинул в себя стаканчик и хотел было двинуться дальше. Но едва он сделал три шага, как от Бурной скалы, почти касаясь вершин деревьев, появился самолет и начал поливать местечко свинцовым дождем.
— Сукин сын! — выругался усач, сжав кулаки последний раз в жизни. Отец бросил сына на землю и прикрыл его собственным телом. Веснушчатый высокий боец старался попасть из автомата в хвост самолета. Но тот, издевательски урча, скрылся за горами.
— Отец, его уже нет! Вставай!
Но отец беспомощно лежал на земле, в его ясных голубых глазах отражалась боль.
— Дюрко… ничего… жив… — пытался улыбнуться он.
Высокий боец держал на руках голову усача, что-то быстро говорил ему по-русски и плакал, словно малое дитя.
— Ой, умрет, ой, умрет! — заголосила мать, когда мужчины принесли отца в дом. — С простреленным животом… без врача… умрет…
Дюро гладил, ласкал горячие отцовские руки и не мог себе представить, что будет, если он уже никогда не сможет их погладить. Что, если эти в горячке распухшие губы, со свистом ловившие воздух, уже никогда ему не посоветуют, как надо пахать, сеять и боронить и вырастить на каменистых полянках такой урожай, чтобы исполнился отцовский сон о его будущем.
— Не плачь, Марина, мы поможем тебе, — утешал маму сосед Регак, как будто уже случилось наихудшее.