— Еще жив, — оборвала она его. — Несите его к доктору!
— На руках?
— Если бы он остался в подвале… — залилась слезами мама.
— Я не должен был его звать на пожар, ведь я все равно сгорел… — виновато бормотал Регак.
— Но он бы не был человеком, если бы не пошел!..
Дюро захотелось выйти на пустой скотный двор. Здесь по крайней мере никто не видит, как задумчиво осматривает он свои худенькие руки, а потом и плуг, бороны, косы, сбрую. Со всем этим может управиться только взрослый мужчина. Ну что ж, мама впряжется в плуг, а я… по крайней мере постараюсь удержать его в земле, чтобы борозды были глубокими и ровными. Если бы был хотя бы Пейко.
Что говорили бойцы? Будто бы в горах есть одичавшие кони. Если бы так…
Он выбежал со скотного двора и помчался на лужок, где они вместе с Пейко проводили когда-то самые прекрасные минуты. Он остановился посередине изрытого окопами лужка, окинул взглядом ряд опаленных войной сосен, зажал язык четырьмя пальцами и пронзительно засвистел. Только сойка щебетнула ему в ответ. Через минуту он свистнул во второй раз. Тишина была ответом.
На вспаханной полоске, протянувшейся далеко к пригорку, паслись три фазанихи и их яркоперый петух. Дюро чувствовал, что все-таки что-то должно произойти. Не может быть, чтобы день, в который пришла свобода, остался таким печальным.
Он засвистел в третий раз.
В лесу затрещали ветки и затопали уверенные шаги.
Он зажмурил глаза и ущипнул себя за бедро, чтобы проверить, что не спит: с горы действительно шел к нему Пейко. Жеребенок осторожно осмотрелся, а потом победно заржал и понесся к мальчику. А после, как бы удостоверившись, что людей уже не нужно бояться, из леса вышла незнакомая молодая светлая кобылка. Нежным пофыркиванием позвал ее Пейко к себе. Он гордо и победно посмотрел на мальчика, как будто хотел сказать: «Ну, что ты скажешь?»
— Прекрасная… — похлопал его Дюро по шее и сунул руку в карман, в котором носил железную коробку с турецким медом. Он осмотрел кристалл в руках, положил его на камень, ударил по нему другим, и, когда он делил осколки на равные горсти, Пейко нетерпеливо тыкал его мордой.
— Жаль, что не понимаю лошадиной речи, а то бы послушал, как ты убежал от них, — протянул ему лакомство мальчик.
Пейко с удовольствием проглотил его и любовно посмотрел на кобылку.
Она сразу же поняла и потянулась своей благородной головой к мальчику.
— И ты, оказывается, сластена! — протянул он ей лакомство.
Пейко зафыркал, кивая головой.
— Будешь зваться Язминой, — сказал кобылке Дюро, повернулся и, весело насвистывая, пошел домой.
Кони спокойно шли за ним, но, когда увидели бойцов, испуганно стали.
— Ну идите, идите же, эти вас не обидят.
Они все-таки продолжали стоять, пока Дюро не вскочил на спину Пейко, не ухватился, как обычно, крепко за гриву и не приказал:
— Домой!
Отец Эмерам вместе с такими же, как и он, под стражей расчищавший улицу после боя, немало удивился, когда перед школой, где сейчас расположился советский полевой госпиталь, остановилась телега, на которой сидел Дюро с вожжами в руках. Напрасно он ожидал, что мальчик поздоровается с ним. Однако на этот раз не решился на него наброситься.
— Работай, монах, работай, — погонял его школьный сторож Зубряк с автоматом через плечо и красной повязкой на рукаве. — А ты не Дюро ли Хмелик? — весело закивал он мальчику. — Разве у вас не забрали коня?
— Взяли, но он вернулся! Потому что у него есть душа! — крикнул Дюро мрачному Эмераму и засмеялся вместе со сторожем. — У русских здесь есть доктор?
— Конечно, и еще какой! А у тебя к нему дело?
— Отца моего ранили, боюсь, что умрет, — погрустнел сразу Дюро.
— А ты не бойся! — ободрил его старый Зубряк и исчез в воротах школы. Через минуту из них выбежали к телеге двое бойцов с носилками.
— Но тебе в школу нельзя! — остановил сторож мальчика перед воротами.
Солдаты с носилками остановились, чтобы Дюро мог попрощаться с отцом. Мальчику свело скулы, и он смог выдавить из себя только два слова:
— Выдержи, папа!
— Спасибо тебе… — улыбнулся отец, превозмогая боль.
А на площади играл духовой оркестр, ветер хлопал веселыми флагами, как бичами, люди танцевали, пели, ликовали и пили, обнимались с бойцами, незнакомые не боялись незнакомых, ворота и окна домов были раскрыты настежь, дружно вызванивали колокола, а школьники, не боясь, что их заругают, писали мелом на каждой стене: СЛАВА КРАСНОЙ АРМИИ! ДА ЗДРАВСТВУЕТ ЧЕХОСЛОВАКИЯ, ДА ЗДРАВСТВУЕТ СВОБОДА!
Перевел со словацкого Л. Росанов.
Милан ЗелинкаСОНАТА ДЛЯ КЛЕНОВОЙ СКРИПКИ
С инженером Марко я познакомился в шестьдесят четвертом году — он тогда был прорабом на Лесной стройке, а я работал на той же стройке в отделе труда и зарплаты.
Я всегда представлял себе прораба плечистым, грубоватым парнем с громким голосом, а Марко был человеком худым, невысокого роста, с нежными чертами лица, с тонкими длинными пальцами и грустными глазами. У него было двое детей, хороший дом, машина, ну и все прочее, что свидетельствует о достатке и благополучии.
Честно говоря, в душе я удивлялся, что рабочие любят Марко. Было непонятно, чем же молчаливый инженер может нравиться шумливым и дерзким парням. Со мной он был строгим и, как мне подчас казалось, неоправданно требовательным. О нем шла молва как о человеке, который всегда выбирает самые трудные участки работы. Говорили, что он неоднократно вытягивал всю стройку из прорыва и брался за такие дела, к которым другие даже боялись подступиться. Благодарности и премии он принимал так, словно они его и не касались. Все это было необъяснимо для меня, грешным делом, я начал думать даже, не было ли у него в прошлом судимости, не заглаживает ли Марко теперь какую-нибудь старую вину.
Я стал более внимательно присматриваться к этому человеку, старался исподволь проникнуть в его личную жизнь. Но, увы, меня ожидало разочарование: мне так и не удавалось обнаружить за ним чего-либо предосудительного. Всегда он был безупречен, всегда хорошо работал. Всегда был скромен и требователен. В корчму не ходил. С рабочими не пил. И все же ни разу никто не упрекнул его в том, что он сторонится коллектива. Рабочие уважали его тягу к одиночеству и каждый понедельник любезно интересовались, как он порыбачил в субботу.
И все же любопытство не давало мне покоя: у этого человека была какая-то тайна. По любому случаю и без случая я, хотя мне теперь и стыдно вспоминать об этом, стал проходить мимо дома Марко, желая найти хоть косвенные признаки того, что далеко не все там так благополучно, как кажется с первого взгляда. Так я увидел его жену и детей. Жена показалась мне необыкновенно привлекательной, а дети прелестными…
Постепенно мой интерес к тайне инженера Марко стал угасать и угас бы совсем, если бы не один непредвиденный случай.
Как-то сентябрьским солнечным днем я вошел в его времянку. Марко сидел за маленьким столиком и просматривал наряды. Казалось, что Марко совсем не замечает меня. А мой взгляд остановился на его мизинце, который был неестественно вывернут. Раньше я этого не замечал!
Меня пронзило какое-то странное жалостливое чувство, а потом возникла мысль, что между изуродованным мизинцем и тайной инженера непременно есть какая-то связь. Откуда этот изъян? Я стоял и ждал, не примет ли палец инженера нормальное положение. А Марко, не поднимая головы, бросил мне:
— Что же вы стоите? Садитесь. Я сейчас закончу.
Я сел, но взгляд мой был прикован к руке инженера. Мизинец так и не изменил своего положения.
Наконец Марко оторвался от бумаг.
— Слушаю. Что случилось?
Он заметил мой взгляд и убрал левую руку со стола.
— Ничего… ничего особенного, — быстро заговорил я, думая совсем о другом. — Просто я вспомнил, что жена попросила меня купить сливки, а я забыл кошелек в столе, на работе… И вообще, как я теперь доберусь обратно?..
Вскоре мы расстались, и после этого случая я долго не видел Марко.
Кончалась зима, холодная и вьюжная, какая бывает в северных районах Словакии. Снегу навалило до крыш. Очевидно, прорабу Марко трудно было выполнять задания в таких условиях. Не знаю. Да я почти и не вспоминал о нем.
Кончалась зима.
В субботу днем я обычно садился к окну и мечтал о весне. Весна! Скорее бы она пришла! Как мне хотелось взять удочку и пойти на Удаву ловить форель. Я мечтал о том, как буду ловить на мотыля, и притом сам, без присмотра пана Гамачека — моего учителя. Я отрывал очередной листочек календаря и включал радио: не начнется ли потепление. А чтобы скоротать время, охотно помогал жене: чистил картошку, пылесосил ковры, разбирал вещи в шкафах. Каждое утро я ходил в магазин да еще заносил бутылку молока бабушке Гаврилковой.
Наконец наступил март, задул с юга теплый ветер. Он принес с собой запах рыбы и речных водорослей. С крыш закапало. Однажды мне почудилось, что кто-то спрашивает меня:
— Зинковский! Чувствуете, какой воздух? А? Вы только вдохните!..
Я открыл окно и высунулся. По улице шли цыгане в расстегнутых пальто, и в глазах у них поблескивали веселые искорки. Пришла весна.
На первую рыбалку я выбрался утром шестнадцатого апреля, а двадцать шестого стало уже совсем тепло и на небе появились большие звезды: они отражались на темной поверхности воды, из которой временами выскакивала форель.
Я бродил по колено в воде и пытался поймать большую килограммовую форель, но мои усилия были тщетны. Я сам придумал лозунг: «Ловить красивую рыбу на красивых мотылей!» — и с удивительным терпением предлагал форели мотылей, делая вид, что меня вообще не интересует, возьмет она их или нет… Так или иначе, но каждый раз мой улов составляли лишь несколько рыбешек.
В конце концов мне надоело зазря проводить время у реки. В ярости ударил я удочками по воде. Брызги взлетели к вершинам деревьев. Над хребтами гор кружили ястребы. С полей тянуло лежалой пшеничной соломой. Я снова вернулся к своей серебряной блесне, спрятав на дно рюкзака коробочку с мотылями так, чтобы они мне больше не попадались на глаза.