— О том, — сказал Чермак, — что в этой дыре попусту расходуется взрывчатка для победы великогерманского рейха. За здорово живешь тут бросаются материалом, который сгодился бы в другом месте.
— А как ты это себе представляешь? — допытывался Ондржей. — Ведь взрывчатка под строгим контролем…
— Мы это себе представляем так. — Чермак сделал ударение на первом слове. — Можно спалить ее меньше, чем запишет в книжечку штейгер… Остаток уже ждут в другом месте.
— А что штейгер? — спросил Ондржей.
— В порядке, наш человек. И если из-за этого недоберешь в получку, он запишет тебе «липу»…
— Я не спрашивал о деньгах, — сказал Ондржей, еще недавно ради денег исколесивший пол-Европы, и выпрямился на затекших ногах.
Так он стал членом нелегальной коммунистической ячейки.
Партийная организация, годами преследуемая гестапо и службой безопасности, продолжала свою работу. Многие ее члены были казнены или сидели в концлагерях. Партия, загнанная в глубочайшее подполье, искала на Болденке новые связи, новых соратников. Одним из них и стал Ондржей.
Его жена ни о чем не знала. Дома он держался как обычно, был спокоен и добросердечен. Лишь вечером перед сном иногда уверял жену, что любит ее как прежде, когда они вдвоем бродили ночами по терриконам. Иной раз он делился с ней своими соображениями, какой будет жизнь после войны, или ронял замечание, что, если вдруг что-то случится, она должна воспитать Пепика так, как если бы он воспитывал того сам.
Йозефка в полусне обещала, не связывая эти разговоры ни с чем иным, кроме его работы. Ведь он теперь был забойщиком, а Болденка каждый год, главным образом перед рождественскими праздниками, требовала своей дани.
Гестапо усилило свою тайную деятельность, особенно в период гейдрихиады[18]. Агенты наводнили пивные, заводы, привокзальные залы ожидания. Болденскую ячейку раскрыл какой-то Голуб, бывший горняк из Пршибраской области. Один из шахтеров-подпольщиков, привыкший к вечному чувству товарищества под землей, как-то ляпнул, что в новой Европе даже такое товарищество потеряло силу. Как это, собственно, было, никто никогда так и не установил. После войны Голуба повесили. Перед смертью он рассказал, что болденскую ячейку выследил чисто случайно, шестым чувством прирожденного шпика.
О готовящемся ударе гестапо болденские товарищи узнали слишком поздно. Чермак постучался в окно казенной квартиры Ондржея как раз в ту минуту, когда гестаповская машина с командой из четырех человек заворачивала к шахтерскому поселку Хабешовне.
Три гестаповца ворвались в маленькую кухоньку с пистолетами в руках, и один из них скомандовал:
— Хальт! Руки за голову и повернуться к стене. И без глупостей! Мы любим стрелять и стреляем метко.
Это замечание гестаповец бросил, подметив недоброе выражение глаз Ондржея. Они пришли арестовать шахтера, изнуренного тяжким трудом и скудным военным пайком, а встретили тут двоих, один из которых напоминал рослого гладиатора.
Они вытащили из постели перепуганную, ничего не понимающую Йозефку и перевернули вверх дном всю ее скромную квартирку. Несколько раз пнули в маленького Пепика, который спросонья мешался у них под ногами в этой сутолоке.
Ондржею и Чермаку надели наручники. Ондржей мрачно разглядывал свои браслеты. Он выглядел словно силач на ярмарке, готовящийся к выступлению.
Гестаповцы кивнули на дверь.
Была морозная январская ночь.
Возле гестаповской машины крутился промерзший водитель. Он безуспешно пытался завести ручкой заглохший и застывший мотор. Самый высокий и толстый гестаповец, выждав с минуту, раздраженно оттолкнул его и попробовал сам крутануть ручку.
Мотор два раза простуженно кашлянул и смолк.
Верзилу по очереди сменяли двое гестаповцев, шофер пробовал помочь им из кабины стартером, но результат был прежним. Водитель вышел снова. После нескольких бесплодных попыток он истерично взвизгнул и принялся дуть на озябшие пальцы.
Толстый гестаповец наблюдал за ним с возрастающей злобой.
— Не думаешь ли ты, скотина, что мы будем мерзнуть здесь до утра! — заорал он прямо в посиневшее лицо водителя.
Шофер беспомощно пожал плечами.
— Я, наверное, смог бы завести, господа, — подал Ондржей непривычно смиренный голос.
— Ты? — удивился толстый гестаповец.
Но, глянув на фигуру Ондржея, казавшуюся в коротком полушубке еще более мощной, кивнул. Ондржей протянул закованные руки.
— Стой! — крикнул гестаповец поменьше. — Это опасно. Не стоит связываться.
— Не дури, — ответил тот, что был повыше ростом. — Не замерзать же тут! — Он вытащил свой неизменный пистолет. — Сними…
У Ондржея и в мыслях не было заводить «господам» машину. Он не питал ни малейших иллюзий относительно того, что ждет его в гестаповском застенке. Это была последняя возможность использовать силу своих могучих рук. Вырвав ручку из решетки радиатора, он изогнутым ее концом нанес удар прямо в лицо вооруженному гестаповцу.
Изогнутая ручка была неподходящим орудием. Она выскользнула из руки Ондржея. Он еще успел ударить второго гестаповца кулаком — «отделал ему вывеску», как когда-то своему хозяину-пекарю. Это уже был не паренек, разозлившийся на то, что его грубо растолкали. А враг — не хозяин пекарни. Ондржей ударил, чтобы убить.
Третий гестаповец, наконец опомнившись, разрядил в широкую грудь Ондржея всю пистолетную обойму.
Так погиб мой дядя Ондржей, брат моего отца, кузнец-горняк, шахтер-забойщик и цирковой борец, член подпольной коммунистической организации.
Вот и конец легенды о шахтерском Геркулесе, легенды, ничем не напоминающей историй античных героев. Легенды о его славной жизни и мужественной гибели. Согласно словарю «легенда» — это повествование о жизни священных особ или же предание, вымышленная история. Период второй мировой войны дал понятию «легенда» и иное, не раскрытое словарем значение. Однако самое главное: в этих новых легендах вообще ничего не нужно выдумывать.
Перевела с чешского Т. Большакова.
Мирослав РафайСВЕТ В ОКНАХ
Йозеф Ганусек возвращался домой, После обеда он вышел прогуляться и теперь неторопливо брел по набережной. Быстро смеркалось, в окнах загорался свет. По мосту тихо проехал полупустой троллейбус.
Пошел снег. Медленно кружась, с туманной высоты бесшумно летели хлопья. Ганусек снял перчатку, и несколько холодных звездочек упало ему на ладонь. Уличные фонари, помигав, загорелись во всю силу.
Кто-то шел навстречу. Ганусек сделал шаг в сторону и уступил мужчине дорогу. Мир и спокойствие окрест. В самих сумерках ощущение покоя. Рядом, перекатываясь через камни, шумела река, неустанно спеша в серую даль. Снежинки погружались в воду, словно хотели отведать ее на вкус.
Справа тянулись вряд усердно ухоженные коттеджи. Ганусек проходил мимо, с интересом заглядывая в освещенные окна, откуда веяло теплом и добротой. Он поднял воротник и застегнул пальто на все пуговицы: промозглый ветер, тянувший с реки, пробирал до костей. Домой, однако, не хотелось.
Сегодня Ганусек не работал. В такой вот праздничный день он всегда брал отгул. Это уже вошло в привычку, и жена не спрашивала, почему он дома, а сам Ганусек ничего не объяснял. И хотя он не помогал ей по хозяйству — не накрывал праздничный стол, не пылесосил, не бегал за покупками и даже не наряжал новогоднюю елку, — жена была рада уже тому, что он где-то рядом.
До обеда он прочитывал праздничные газеты, потом аккуратно складывал их и, перекусив, отправлялся на непременную прогулку по берегу реки, неутомимой и скромной труженицы, деловито несущей свои воды.
В доме напротив зажглись окна на первом этаже. Ганусек увидел картины на стенах, мебель, резвящихся детишек. Но тут к окну подошла женщина и задернула шторы. Вздохнув, Ганусек двинулся дальше. Свет в окнах словно притягивал его.
Из приоткрытого окна соседнего одноэтажного дома доносилась бравурная мелодия — по радио передавали концерт. Ганусек перешел через улицу, оставляя за собой четкие следы на белом снегу, и остановился, прислонившись к железному забору. Прислушался. Но радио вдруг замолчало, и в неожиданной тишине Ганусеку показалось, что он слышит ласковый шорох падающих снежинок. В комнате кто-то закашлял, а потом чистым и спокойным голосом запела женщина.
Ганусек утратил ощущение времени и уже не знал, как долго стоит здесь. Он размышлял о своей жизни, вспоминал, сколько пришлось ему пережить! Он всегда старался, чтобы люди вокруг знали, что он хочет быть им полезен. В голове, словно сумасшедшие, мелькали тысячи подробностей, в памяти снова вставала вся жизнь с ее радостями и огорчениями, и он пытался разобраться в каждой мелочи, уловить все детали, которые сплелись в книгу его жизни. Ганусек вспоминал время, когда сам ушел в горы к тем, кого тогда преследовали по пятам. Он слышал лай собак, далекие резкие голоса, треск выстрелов, перед глазами вставали полыхающие дома, которые сжигали фашисты, обуреваемые ненавистью.
Огней в домах становилось все больше и больше, и вскоре он увидел, что свет струится изо всех окон. Казалось, эти огни зовут его к себе в гости, чтобы он вошел в дом и увидел тех, вместе с кем изо дня в день ходит на работу, радуется, надеется.
Кто-то тяжело положил ему руку на плечо.
— Что вы здесь высматриваете в чужих окнах? Отправляйтесь-ка лучше к себе домой.
Ганусеку показалось, что он сам уже говорил себе эти слова, но тогда дом был далеко, не вернуться.
Он обернулся на голос. Рядом стоял высокий, широкоплечий мужчина, казавшийся еще крупнее в мохнатой шубе и меховой шапке, надетой набекрень. Ганусек чувствовал на себе его испытующий взгляд и видел плотно сжатый в немом вопросе рот.
Ганусек знал его в лицо, они частенько встречались на улице по дороге на работу или домой, в дождь и в снег торопливо проходили мимо, но не здоровались, ни разу не перекинулись даже словом.