— С вами ничего не случилось? — спросил он озабоченно.
— Пьяный, наверно, — шумела толпа, обступившая место происшествия.
— Никакой он не пьяный. Я все видел, — вдруг услышал я знакомый тоненький голосок. Пиколо Пепи из моего отеля! Мальчуган в коричневой униформе, украшенной золотыми нашивками, подскочил ко мне, помог подняться и, отряхивая с меня пыль, подал портфель.
— Что ты видел? — раздался строгий голос полицейского. — Что здесь случилось?
— Пьяный под колеса свалился, — гудела толпа.
— Я не виноват, — защищался водитель «мерседеса».
— Нисколько. Я вам должен быть благодарен, — выдохнул я.
— Я все видел, — не унимался Пепи.
— Ну, тогда говори, — гаркнул полицейский и вытащил из кармана потрепанную записную книжку.
— Господин Горский живет у нас в отеле «Штаерхоф», здесь, за углом. Он ждал на переходе зеленый свет, — начал мальчишка.
— Дальше, — торопил его полицейский.
— Я возвращался в гостиницу. Вдруг вижу — господин доцент… Он задумчивый такой шел… А за ним двое мужчин. Эти типы его преследовали.
— Ты, парень, похоже, детективов начитался, — перебил его полицейский.
— Нет, господин полицейский, — завертел головой Пепи, — я все видел. У перехода эти двое встали прямо за господином доцентом. Они всех растолкали, лишь бы к нему поближе пристроиться. Тот, который поменьше, с черной густой бородой, все время через плечо оглядывался, и когда второй, длинный, у него, господин полицейский, на щеке шрам, кивнул…
— Этого высокого со шрамом я тоже видела, — перебила Пепи пожилая дама, — он отпихнул меня, лишь бы встать у самого перехода. И даже не извинился! — Она победно огляделась вокруг.
— Вам еще дадут слово, — оборвал ее полицейский. — Продолжай, продолжай, — кивнул он Пепи.
— Когда тот, со шрамом, кивнул, коротышка сзади так пихнул господина доцента, что он грохнулся на мостовую. Еще здорово, что «мерседес» быстро затормозил, — закончил рассыльный.
— А где эти двое? — Полицейский все подробно записывал в блокнот.
— Удрали, гады!
— Что ж, пройдемте в комиссариат, составим протокол. Вы, господин доцент, как пострадавший, мальчик, водитель и вы, — он указал на пожилую даму, видевшую мужчину со шрамом.
— По-моему, не стоит, — вмешался я. — Ничего ведь не случилось.
— Так вы не будете подавать жалобу на этих двоих? — удивился полицейский.
— А зачем? — вздохнул я.
— Ну, как знаете, — ответил полицейский, с видимым облегчением пожал плечами, потом захлопнул записную книжку, отдал честь и медленно, с достоинством удалился.
Я пожал водителю «мерседеса» руку, поклонился пожилой даме и вместе с Пепи отправился в гостиницу.
— Все на самом деле было так, как ты говорил? — спросил я.
— Конечно, — кивнул он.
Из номера я сразу же позвонил по телефону, который мне записал полковник Сова. Раздался приятный женский голос, но, когда я представился, трубку взял мужчина.
— Говорите, товарищ доцент, — коротко велел он.
Я рассказал обо всем случившемся. После секундного молчания он спросил:
— Вам уже угрожали?
— Да, дважды. Один раз в Вене, а потом здесь, в Граце.
— Когда в Граце?
— Вчера вечером.
— Почему же вы сразу не сообщили? Вам следовало позвонить еще в Вене.
— Я думал…
— Да, да, — перебил он меня. — Вы думали, что это лишь пустые слова. Нацисты не шутят, — добавил он серьезно. — Я предприму кое-какие меры. Но если вдруг возникнут сложности, звоните.
— Позвоню, — пообещал я.
— Ни пуха ни пера вам завтра на суде.
Мы пожелали друг другу спокойной ночи, я выпил снотворное и вскоре спал как ребенок.
Никогда у меня не было более внимательных слушателей, чем в тот октябрьский день в зале суда города Граца. Пока я говорил, стояла такая тишина, что казалось, будет слышно, как пролетит пресловутая муха, если бы ей вздумалось появиться.
Весной сорок пятого года группа чешских медиков получила задание подпольного ЦК КПЧ и Чешского национального совета изучить под эгидой Международного Красного Креста эпидемиологическое положение в Малой крепости в Терезине и помочь заключенным. Мы должны были определить общее состояние узников концлагеря и по возможности принять элементарные гигиенические меры, а также подготовить почву для других медицинских групп, которые были бы лучше оснащены и укомплектованы.
У ворот концлагеря мы долго препирались с караульными, предъявляли разные удостоверения и разрешения. С территории доносилась непрерывная стрельба. Каждый выстрел, каждый залп означал смерть, для нас была важна каждая минута.
В конце концов нас все же впустили и провели в офицерскую столовую, где приказали ждать начальство. Вскоре появился эсэсовский офицер Клейн. В последние дни существования Малой крепости он был назначен заместителем начальника лагеря. Выслушав нас, он, как бы оправдываясь, доверительно сообщил, что против воли его командировали в крепость и он знает, какой ценой ему вскоре придется платить за такое «повышение». Потом признался, что хорошо понимает чешский и, насколько это в его силах, постарается помочь нам. Он, правда, сомневался в возможности успешных переговоров с обершарфюрером СС Ройко, который в отсутствие Йокла вместе с гауптвахмистром СС Шмидтом стал полноправным хозяином лагеря. «Сам-то Генрих Йокл, как только узнал, что в концлагерь должна приехать комиссия Красного Креста, сразу сбежал на какое-то совещание в Прагу», — с плутоватой улыбкой добавил Клейн.
Между тем один из эсэсовцев вышел из столовой, чтобы предупредить Ройко. Долго ждать не пришлось. Вскоре я заметил, как какой-то разъяренный офицер несется к столовой. По дороге он сбил с ног заключенного, не успевшего вовремя увернуться. На щегольской форме эсэсовца темнели следы крови. Он был пьян. Обершарфюрер СС Ройко был вне себя от ярости — его отвлекли от «важного дела». Нетрудно догадаться, что это было за дело. Мы сразу заметили, что с приходом Ройко стрельба прекратилась.
В страшной реальности мы убедились воочию, увидев возле ворот сваленные на телеги около пятидесяти мужских и три женских трупа с простреленными черепами. В последний момент фашисты все же успели расстрелять членов подпольной организации «Авангард». Но вернемся к Ройко. Несколько минут он остервенело метался вокруг нас, потом хлебнул коньяку и принялся орать, что хорошо бы поставить всю нашу комиссию к стенке и перестрелять всех до одного.
Но потом, кажется, на него все же подействовали повязки с красным крестом на рукавах наших плащей. С разрешения Клейна мы наконец смогли начать общий, хотя бы беглый осмотр бараков, за исключением четвертого двора, куда нас не захотел впустить даже Клейн, ведь он прекрасно знал о тех зверствах, которые там творятся. Выстрелов мы больше, пожалуй, уже не слышали…
Вот так я и познакомился с Ройко. Мне никогда не забыть того дня.
Камеры так называемой больницы кишели изможденными телами весом по тридцать-сорок килограммов, люди с необработанными ранами, завшивленные, в грязных, драных лохмотьях; на одних нарах валялись больные сыпным тифом и другими инфекционными и неинфекционными заболеваниями, живые рядом с мертвыми, так что в первый момент в полутьме мы даже не могли разобрать, где трупы, где живые люди.
— Нет, я не в состоянии описать высокому суду то парализующее ощущение ужаса, которое испытал в Малой крепости. Ни в Индии, во время эпидемии холеры, ни в Гане, где свирепствовала черная оспа, я не видел такого кошмара, столько страданий и отчаяния, как в мае сорок пятого года в Малой крепости Терезина. И в ответе за весь этот ужас — Йокл, Ройко, Шмидт, но это не снимает вины и со всех остальных. Сами они могли не бояться заразы — у всех у них были прививки и необходимые средства для изоляции, дезинфекции и лечения. С заключенными дело обстояло иначе.
Мало того, что заключенных убивали, казнили, что сотни их умирали от голода. Крепость превратили в рассадник страшной эпидемии сыпного тифа и других инфекционных заболеваний, а в самом конце войны фашисты совершили еще более чудовищное преступление: людей, зараженных брюшным тифом или дизентерией, они выпускали на свободу. Цель у них была одна — поразить всю Чехию массовой эпидемией сыпного тифа. Это удалось предотвратить благодаря бдительности чешских медиков и помощи врачей Советской Армии. Несколько незначительных вспышек в районе Градца Кралова, в Южной Чехии и в округе Терезина были быстро ликвидированы.
Но рассказ о ликвидации эпидемии сыпного тифа в Малой крепости, о наложении карантина на концлагерь уже не входит в мои свидетельские показания на процессе о Ройко.
Мой рассказ, полагаю, произвел сильное впечатление на суд, на присяжных и журналистов, на всех присутствовавших в зале. Сам Стефан Ройко на вопрос председателя о точности и правдивости моих показаний ответил, к моему большому удивлению:
— Да, все так и было.
Голубой микроавтобус петлял по горному серпантину в Альпах. Наше посольство в Вене пригласило группу свидетелей из Чехословакии и других социалистических стран на субботу и воскресенье в Инсбрук.
Дорога заняла почти все субботнее утро, но игра стоила свеч, хоть миновали мы семь перевалов и семь рек.
— Три тысячи семьсот двадцать восемь метров! — с восхищением воскликнул художник Котал. Он сидел рядом со мной и всю дорогу усердно рисовал.
Характерное движение кисти, остро прочерченные карандашные линии, цепкий взгляд — все это вызывало живые воспоминания.
Он сидел в бараке на деревянных неструганых нарах — настоящий живой труп — и рисовал, рисовал… Тогда он выглядел старше, чем теперь, хотя на самом деле ему едва исполнилось двадцать пять. Воспаленные глаза пылали жаром, но рука оставалась твердой. На клочках оберточной бумаги огрызком карандаша он рисовал весь тот ужас, который видел вокруг. Грязные, завшивленные страдальцы, такие же, как и он сам, истощенные, прозрачные лица, испуганные, дико вытаращенные глаза, отражавшие вселенские муки и страдания.