— Но ведь вы, вы не регулярная армия, вы… — Майор запнулся.
— …бандиты, — закончил вместо него Кепка. — Для вас мы бандиты. Но только у нас с вами разные словари. Мы партизаны, а вы для нас — оккупанты. Мы приняли такой способ борьбы, какой вы нам навязали.
— Повторяю, вы не имеете права…
— Имеем, имеем. И, кроме права, у нас есть сила. Короче, вы в наших руках. Будьте любезны принять это к сведению. Теперь можно и продолжать. Ваше имя?
— Это что, допрос? — вскинулся майор.
— Совершенно верно. И я бы вам посоветовал не молчать, а говорить правду, вам это пойдет только на пользу. Итак — имя!
Некоторое время майор упорно разглядывал свои руки, зажатые между колен. Затем поднял голову посмотрел в глаза Кепке.
— Ладно. Ганс Вайнер.
— На каком курорте вы лечитесь?
— В Корытнице.
— После какого ранения?
— Ранения? Почему ранения? Я ни разу не был на фронте.
— Странно.
— Что в этом странного?
— А то, — задумчиво сказал капитан, — что после пяти лет войны, после тотальной мобилизации, когда у вас призывают стариков и несовершеннолетних юнцов, мне это кажется странным, а вам нет.
— Не каждый может служить на фронте.
— Не может или не хочет, — утвердительно кивает Кепка. — Например, большие шишки или специалисты. — Но тут же до него доходит, что этого не следовало говорить вслух, и он поспешно задает следующий вопрос: — Сколько вам лет?
— Двадцать восемь.
«Ну что ж, я не очень промахнулся, когда дал ему лет тридцать», — думает Горан.
— Двадцать восемь — и уже майор? — искренне удивляется Кепка. — Не слишком ли рано?
— Смотря для кого, — отрезал немец.
— Видно, у вас влиятельные дядюшки, — поддевает его Кепка.
Майор отвечает пренебрежительной улыбкой.
— Чем вы занимались на гражданке? Или, может, вы профессиональный военный?
Этот вопрос несколько выводит пленного из равновесия. Он молчит, думает. Кепка внимательно наблюдает за ним, и ему кажется, что он затронул что-то важное. «Да, приятель, — думает он, — кабы знать, что ты за птица, тогда можно догадаться, чем ты здесь занимаешься».
— Я писатель.
Улыбка сползает с лица капитана.
— Писатель? — недоверчиво протягивает он и оглядывается на Горана. — Вот это номер, Лацо, ты слышишь? Выходит, ты взял в плен писателя. Что ты на это скажешь?
— А что тут скажешь? — Горан разочарованно разводит руками: кто мог знать, что такой чин окажется всего лишь писакой.
Капитан ловит себя на том, что невольно обращается к своим гимназическим познаниям в немецкой литературе, но имя Ганс Вайнер абсолютно ничего не говорит ему. «Осел, — тут же одергивает он себя, — когда ты заканчивал гимназию, эта звезда немецкой литературы был максимум в пятом классе».
— И что же вы написали?
— Точнее говоря, я бы только хотел написать.
— Так вы, собственно, собираете материал? — Кепка вглядывается в лицо майора, глаза его снова улыбаются.
— Писатель собирает материал постоянно, на каждом шагу, часто он подсознательно хранит в памяти увиденное, пережитое.
Внезапная мысль осеняет капитана:
— Для какой газеты вы пишете? Писатели ведь бывают военными корреспондентами.
Лицо майора выражает презрение.
— Я не был и не хочу быть военным или каким-либо другим корреспондентом. Кроме того, я ведь уже сказал, что не был на фронте, а информация о моих военных занятиях не представляет интереса.
— Ну а если она будет представлять интерес для нас? — Капитан переходит в лобовую атаку.
— Сомневаюсь. Послушайте, я не выдам никакой военной тайны, если признаюсь, что по желанию отца я получил образование архитектора, чтобы иметь, как выражался отец, верный кусок хлеба. В результате я попал в строительные войска и получил это звание. Я участвовал в сооружении Атлантического вала, который теперь уже взят, я строил кое-какие укрепления на Украине, которые теперь остались в тылу у русских…
— Видно, плохо строили, — ухмыльнулся Кепка.
— Возможно, — на удивление спокойно согласился майор.
— А что вы строите здесь, в Словакии, тоже какой-нибудь вал?
— Здесь я нахожусь на лечении.
— И что же вы лечите, разрешите спросить?
— Скорее вам бы следовало спросить, от чего я лечусь. — В глазах майора появилось какое-то странное веселье. — А я вам отвечу: в основном от иллюзий.
— Значит, от иллюзий, — с улыбкой повторил капитан. — Любопытно. А я-то думал, что на курорте лечатся после ранения. Или восстанавливают силы после лечения.
— И это тоже. Или вернее: это прежде всего. Как, например, в случае двух моих коллег, лейтенанта и старшего лейтенанта. Но существуют и исключения.
«А меня, любезный, прежде всего интересует твое исключение, — думает капитан Кепка, — в нем-то я и хотел бы разобраться». Но все дальнейшие вопросы не приближают его к цели ни на шаг. «То ли я такой неумелый, — сердится он в душе на самого себя, — то ли он такой хитрец; а может, мы имеем дело с какой-то своеобразной, довольно забавной, незначительной личностью, случайно попавшей к нам в руки, и звание майора ни на грош не увеличивает ее ценности».
— Ну, Лацо, что скажешь? — обращается он довольно растерянно к Горану, чувствуя, что топчется на месте. — Мне кажется, ничего больше из него не выжать.
Горан не совсем в этом уверен, хотя ему тоже ничего путного не приходит в голову. Все это время он внимательно следил за вопросами Кепки и соглашался с ними, они казались ему неглупыми, во всяком случае, ничего более умного ему самому не приходило в голову; при этом он не спускал с немца глаз, пытался найти щелку в его ответах, трещинку, в которую можно было бы вставить клин, — и тогда ударить… Невольно он сжал руки в кулаки. Ударить, выбить, выжать, выудить, выколотить из него. Им овладела бессильная злоба, но он тут же взял себя в руки. «Только этого не хватало, — с отвращением сказал он себе. — Не хватало потерять уважение к самому себе, уподобиться им. Бой есть бой, там действует правило: око за око, зуб за зуб или даже десять зубов за один — и это все нормально: чем больше ударов нанесет человек и чем они больнее, тем лучше. Но избивать беззащитного, отводить на нем душу, даже если это сукин сын и ничего иного не заслуживает, омерзительно, это не для меня».
— Я бы сначала взял в оборот тех двоих, а там посмотрим, — сказал он, подумав. — Потом можно снова взяться за него.
— Пожалуй, ты прав, — без особого энтузиазма согласился Кепка.
Но те двое, как очень быстро выяснилось, в самом деле были только ничтожными офицеришками, абсолютными нулями и как «языки» не имели никакой ценности. Лейтенант прибыл с Восточного фронта со сложным ранением ноги, старший лейтенант получил серьезное ранение в Нормандии. После длительного лечения в госпитале оба восстанавливали силы в Корытнице, а оттуда должны были отбыть в свои части. В Словакии они провели ровно два дня, этим объяснялась и та беззаботность, с которой они наняли коляску для загородной прогулки. По дороге в базовый лагерь, а главное, в самом лагере, когда они поняли, куда попали, они живо присмирели, куда девалась пренебрежительная надменность светловолосого арийца-лейтенанта, да и у старшего лейтенанта поубавилось шику, он явно поблек и приувял. Оба отвечали на вопросы с готовностью, добавляли подробности, о которых Кепка с Гораном не спрашивали, а в доказательство, что на курорте не успели даже толком осмотреться, выложили на стол документы с датами отъезда из рейха и прибытия в Словакию.
Кепка и Горан пришли к единодушному мнению, что эти двое говорят правду, хотя бы по той простой причине, что им нечего скрывать ни из своей недолгой боевой биографии, ни из своего еще более короткого пребывания в Словакии. И что особенно огорчало допрашивающих: они ничего не узнали о майоре. Оба офицера согласно и независимо друг от друга твердили одно и то же: «Мы познакомились с ним здесь только позавчера, мы не живем вместе, не сидим за одним столом, на прогулку пригласили его только потому, что он подвернулся в то время, когда мы договаривались с кучером, а в коляске было место».
— А почему вы не пригласили четвертого? — насторожился Горан. — Ведь там было четыре места.
— Потому что рядом никого не оказалось, а мы еще ни с кем не успели сойтись.
— Черт их возьми, — отвел душу Горан, — куда их теперь девать?
Он готов был сожалеть, что волок их сюда. Забрать бы оружие, кучеру приказать живее убираться вперед по дороге, а этих трех пижонов отправить назад пешком; можно было и разуть, чтобы пешая прогулка доставила им максимум удовольствия.
— Об этом пусть распорядится главный штаб, — сказал Кепка и закончил допрос.
— Вообще-то ты прав.
Вечером они с напряженным вниманием прислушивались к попискиванию приемника и следили за карандашом радиста после того, как тот снял руку с ключа.
Приказ из штаба гласил: майора доставить на партизанский аэродром, оттуда он будет переправлен в Киев. С обоими младшими офицерами поступить по собственному усмотрению. И был еще один приказ, неожиданный, заставший Кепку врасплох: приказ передислоцироваться на новое, указанное им место и соединиться с отрядом «Рассвет».
Он вышел из землянки, в которой жил вместе с радистом, и загляделся на небо. В прозрачном, чистом воздухе звезды сияли, как гирлянды фонариков. Каждый вечер, прежде чем лечь на жесткие нары, выстланные хвоей и мхом, он смотрел в небо. В звездах он не разбирался, никогда не ощущал ни малейшей потребности помнить их имена, и никогда ему не хотелось (даже в голову не приходило) избрать из их числа с в о ю звезду, как это делают многие, в том числе и его жена Юлия. Для него звезды были только чем-то вроде природной иллюминации в ясные ночи, к которой привык с детства. Когда Юлия впервые, незадолго до их свадьбы, показала ему с в о ю звезду, он удивился, почему она выбрала именно эту, а не какую-нибудь более крупную, яркую. «Это было в июне, — отвечала она, — когда звезды видны лучше всего, это было в день моего рождения. Я поднялась на холм за деревней и сказала себе: сегодня я найду свою звезду, которая будет со мной всю мою жизнь и принесет мне счастье. Там стояла молодая тонкая березка, теперь это уже большое дерево, я взялась за нее левой рукой, несколько раз обежала вокруг нее, упала навзничь в траву, зажмурилась, а потом резко открыла глаза. И первая звезда, которая бросилась мне в глаза, — я выбрала ее, она моя, самая прекрасная для меня, она приносит мне счастье». — «В самом деле?» — спросил он. «Она принесла мне и тебя тоже», — отвечала ему Юлия совершенно естественно и так убежденно, что это и удивило и тро