Я обнаружил, что «Знамени» вообще свойствен высокомерный и пренебрежительный тон, что основное его содержание составляют насмешки и издевки и что, прочитав его, человек должен исполниться воинственности, злобы и обиды на весь мир.
Любое происшествие, которое позволяло выставить кого-то в дурном свете, приветствовалось. Похвалы же — отнюдь. «Снижение» сделалось своего рода искусством. Например, женщина, сколь бы преуспевающей и замечательной она ни была, никогда ничего не «говорила»: она могла «прочирикать», «пискнуть» или «простонать». Мужчина же либо «прогремит», либо «прошипит», либо «проскулит».
Слово «ярость» появлялось на каждой странице. Вещами непременно «швырялись». Когда о человеке говорили, что он что-то «отрицал», это звучало так, что он «виноват, но не желает признаться»; а слово «заявить» в словаре «Знамени» было синонимом слова «соврать»: если о ком-то говорилось: «Он заявляет, что…», это явно означало: «Он говорит, что… но, разумеется, врет».
С точки зрения «Знамени» уважение и почтительность были чем-то бесполезным, зависть — чем-то нормальным, все людские побуждения были грязными, и любить можно было только собак. И, видимо, публике это нравилось — по крайней мере, по словам «Знамени», число подписчиков росло с каждым днем.
Если предположить, что тон газеты отражает личность своего владельца, как, например, тон «Глашатая» отражал личность лорда Вонли, то владелец «Ежедневного знамени» должен был быть низменным, мелочным, расчетливым и опасным человеком с явными садистскими наклонностями. М-да, перспективы мрачные. Это означало, что вряд ли можно было надеяться, что, воззвав к лучшим чувствам «Знамени», нам удастся уговорить его оставить Бобби в покое, потому что лучших чувств у «Знамени» не было.
Холли спустилась вниз. Она выглядела бледной, но повеселевшей. Бобби вернулся с Поля бодрый и веселый. И необходимость разрушить их хрупкую радость заставила меня еще больше возненавидеть «Знамя».
Холли тихо заплакала, а Бобби принялся расхаживать по комнате, ища, что бы расколотить. А вопрос «Зачем?» все еще оставался без ответа.
— Вы знаете, — сказал я, — на этот раз вам стоит посоветоваться с адвокатом. К черту расходы! Нужно немедленно оплатить все серьезные счета и взять у всех кредиторов расписки в том, что им уплачено, размножить их на ксероксе и разослать всем, кто получил копию «Знамени», и в само «Знамя», издателю Сэму Леггату, заказным письмом, и еще всем владельцам, и вообще всем, с кем ты имеешь дело, и приложить к этому твое письмо, в котором должно быть сказано, что нападки «Знамени» беспочвенны, и что ты не понимаешь, на чем они основаны, и что конюшня процветает и ты вовсе не собираешься бросать свое дело.
— Но банк не оплатит наши чеки! — всхлипнула Холли.
— Давай сюда самые крупные счета, — сказал я Бобби. — И в первую очередь счета кузнеца, ветеринара и за перевозку лошадей. Надо заплатить им и всем прочим, кому вы должны крупные суммы.
— Чем?! — сердито осведомился Бобби.
— Я заплачу.
Оба они внезапно умолкли, словно мои слова потрясли их до глубины души. Я с удовольствием отметил, что этот простой выход даже не приходят им в голову. Да, эти двое не привыкли сидеть на чужой шее.
Холли не могла скрыть вспыхнувшей в ней надежды, но все же с сомнением спросила:
— А как же твой новый дом? На него ведь должно быть, ушли все твои сбережения! А за старый коттедж тебе еще не заплатили.
— Ничего, денег у меня хватит, — заверил я ее. — А теперь давайте займемся делом. Мне скоро отправляться в Пламптон.
— Но мы не можем… — начал Бобби. — Придется. Так что не спорьте.
У Бобби был такой вид, точно его огрели обухом. Но он все же принес пачку счетов, и я выписал несколько чеков.
— Вот, — сказал я. — Отвези их сегодня лично и возьми расписки в получении по всей форме. Сейчас напишем письмо, которое ты отправишь вместе с ними. И смотри, отксерь их и обрежь так, чтобы они влезали в конверт. Это надо успеть сделать к сегодняшней дневной почте. Конечно, тебе придется потрудиться, но чем быстрее ты с этим управишься, тем лучше, верно?
— И Грейвсу тоже? — спросил Бобби.
— Непременно!
— Прямо сейчас и начнем, — сказала Холли.
— И не забудьте про торговца кормами, — сказал я. — Он вам напишет что-нибудь хорошее. Ему не понравилось, что «Знамя» пытается им вертеть.
— Мне не хочется об этом говорить, — медленно начала Холли, — но…
— Банк? — спросил я. Она кивнула.
— С банком пока подождем. Может быть, завтра вам стоит сходить к директору с этим письмом и расписками. Возможно, вам удастся уговорить его восстановить ваш счет. На самом деле, ему стоит это сделать. Банк получает с вас достаточно много процентов, особенно с тех долгов за жеребят. К тому же у тебя есть сами жеребята. Это тоже гарантия.
— Увы… — сказал Бобби.
— Не все сразу, — сказал я.
— Позвоню своему адвокату. Прямо сейчас, — сказал Бобби, взяв трубку и посмотрев на часы. — Он уже должен быть на месте.
— А я бы не стал, — сказал я.
— Но ты же сам сказал…
— У тебя в доме доносчик, — сказал я.
— Что ты имеешь в виду?
— Твой телефон, — сказал я.
Он понял. На лице у него появилось отвращение, и он наполовину простонал:
— О господи!
— Такое часто делается, — сказал я. В Ламборне и в самом деле было время, когда у людей развилась настоящая телефонофобия: все боялись, что их подслушивают. Иногда люди ходили звонить за несколько кварталов, чтобы не пользоваться своим домашним телефоном. Конечно, прослушивать чужие телефонные разговоры — дело незаконное, но тем не менее всем известно, что такое бывает сплошь и рядом.
Так что мы без долгих разговоров развинтили все телефоны в доме, но ничего похожего на «жучки» не обнаружили. Однако все мы лучше разбирались в лошадях, чем в электронике. Поэтому Бобби сказал, что сходит к автомату, позвонит в телефонную компанию и попросит приехать и проверить.
Бобби стоял на коленях у стены кухни и ставил на место телефонную розетку, а мы с Холли стояли рядом посреди кухни и смотрели на него. Поэтому первыми, кого увидел внезапно явившийся посетитель, были мы с сестрой. Высокий мужчина со светлыми, начинающими седеть волосами, уложенными в безукоризненную прическу. Правильные, приятные черты, гладко выбритый округлый подбородок; подтянутая фигура веером деловом костюме, весьма породистом. Человек лет пятидесяти, сильный и властный, казалось сразу заполнивший собой всю кухню. В руке у него был сложенный номер «Ежедневного знамени». Увидев нас с Холли, он уставился на нас с нескрываемым отвращением. Мейнард Аллардек. Отец Бобби. Я всегда помнил, что он мой враг, и он тоже его помнил. Мы знали друг друга в лицо. Поскольку оба вращались в одних и тех же кругах лошадников. Мы знали друг друга всегда — но предпочли бы никогда не встречаться.
— Филдинги! — с ненавистью бросил Мейнард и спросил меня: — Кой черт принес вас в этот дом?
— Это я его пригласил, — ответил Бобби, выпрямляясь.
Мейнард резко развернулся в его сторону, и отец с сыном впервые за четыре года посмотрели друг другу в глаза.
Они долго стояли, застыв на месте, словно заново изучая знакомые черты. Возможно, они впервые увидели друг друга как чужих, новых людей. Но если кто-то из нас и надеялся на примирение, как оказалось, что у Мейнарда было на уме совсем другое. Он пришел не помочь и даже не посочувствовать, а выразить свое негодование. Он взмахнул номером «Знамени» и, не здороваясь, воскликнул:
— Да как ты смеешь втягивать меня в свои дрязги! Я не потерплю, чтобы ты жаловался на меня всяким репортерам! Ты сам во всем виноват! Если тебе было угодно породниться с этой бандой, так будь любезен сам отвечать за последствия и не вмешивай меня во все это!
Бобби растерянно заморгал. Наверно, и мы с Холли тоже. Нас поразила ярость Мейнарда и его внезапная атака, но больше всего — его странная логика.
— Но я ничего не делал! — ответил Бобби. Он едва не упал. — В смысле, я вообще не разговаривал с репортерами! Я бы не стал жаловаться. Они сами все это написали.
— А все это — насчет того, что я отказал тебе в деньгах? Откуда бы они могли это узнать, если ты им ничего не говорил? А?
Бобби сглотнул.
— Но ты же всегда говорил… В смысле, я думал, ты говорил, что не дашь мне денег…
— Конечно, не дам! — Отец уставился на него исподлобья. — Дело не в этом. Какого черта ты распространяешься об этом публично? Я этого не потерплю! Понял?
— Я никому ничего не говорил! — неуверенно запротестовал Бобби.
Я подумал, как отец и сын похожи внешне, и насколько разные у них характеры. Мейнард был раз в шесть сильнее Бобби, но в отличие от него не имел представления о честной игре. Мейнард умел заставлять деньги работать за себя; Бобби работал, чтобы ему платили. Мейнард никогда не забывал обид; Бобби мог поколебаться, сдаться, передумать. Да, Бобби, конечно, был слабее; но в этом и была его сила.
— Ты наверняка трепался направо и налево!
Тон Мейнарда был невыносимо оскорбительным. Я подумал, что если бы Бобби хотел сообщить всему миру, что отец бросил его на произвол судьбы, у него были бы для этого все основания.
— Мы думаем, что кто-то прослушивает наш телефон! — поспешно сказал Бобби.
— Ах вот оно что! — угрожающе сказал Мейнард, сурово уставившись на развинченный аппарат. — Стало быть, ты ябедничал на меня по телефону?
— Да нет! — с запинкой пробормотал Бобби. — В смысле, я не ябедничал. Но кое-кто советовал мне попросить денег у отца, а я говорил, что не могу.
— А это все откуда? — вопросил Мейнард, потрясая в воздухе газетой.
— Кто сказал, что я добиваюсь титула? Я этого не потерплю! Это наглая ложь!
И тут я понял — возможно, из-за нескрываемого страха, звучавшего в голосе Мейнарда, — что именно это упоминание о титуле его и разгневало.
«Это не ложь, — уверенно подумал я. — Это правда. Он, видимо, действительно усердно охотится за титулом. Дед говорил, что Мейнард в девять лет хотел быть лордом. А теперь, в пятьдесят, это все тот же Мейнард, но только богатый, влиятельный и, вне сомнения, имеющий доступ к нужным людям. Возможно, именно сейчас он строит тонкие, но совершенно незаконные комбинации…»