ени», успел увести машину из-под самого носа у полисмена и с легким сердцем направился в Аскот.
День был мерзкий во многих отношениях. Дождь со снегом почти непрерывно хлестал прямо в лицо. Все жокеи успели промокнуть насквозь еще до старта, и во время заезда было ни черта не видно. От очков, залепленных снегом и летящей из-под копыт грязью, не было никакого проку; повод выскальзывают из мокрых перчаток; в сапогах хлюпало. В такой день надо стиснуть зубы и постараться не свернуть себе шею, брать препятствия как можно осторожнее и, главное, не поскользнуться на той стороне. Что поделаешь, ноябрь!
Народу было немного — всех распугал ливень и неутешительный прогноз погоды. Те немногие, кто стоял на открытых трибунах, сбились в кучки, похожие на грибы под своими зонтиками.
Холли с Бобби приехали, но остаться не захотели. Они пришли после первой скачки, которую я выиграл скорее благодаря удаче, чем благодаря своему искусству, и уехали, не дождавшись второй. Они забрали деньги из пояса, я вернул его помощнику и сказал «спасибо». Холли обняла меня.
— С тех пор как ты звонил, позвонили еще три человека и сказали, что прочли опровержение и очень рады за нас. Они снова предоставляют нам кредит.
Подействовало!
— Только смотрите, не наделайте долгов снова, — сказал я.
— Ой, ну что ты! Мы же еще с банком не расквитались.
— Я взял часть этих денег, — сказал я Бобби. — На той неделе верну.
— Да они на самом деле все твои…
Он говорил спокойно и дружелюбно, но голос его мне опять не понравился. Усталый, бессильный, апатичный…
Холли, похоже, замерзла — она вся дрожала.
— Не заморозьте ребенка, — сказал я. — Сходите в бар для тренеров, погрейтесь.
— Нет, мы домой поедем! — Холли поцеловала меня холодными губами. — Мы бы остались посмотреть на тебя, но меня тошнит. Меня почти все время тошнит. Просто ужас какой-то!
Бобби обнял ее за плечи и повел прочь под большим зонтиком. Оба наклонили головы, защищаясь от ледяного ветра. Мне стало ужасно жалко их обоих. А сколько еще опасностей придется пройти, прежде чем у них все будет в порядке!
Принцесса пригласила к себе в ложу нескольких знакомых, из тех, что меня лично интересовали меньше всего — своих земляков-аристократов, — так что я ее в тот день почти не видел. Она вышла в паддок с двумя своими гостями, в красных дождевиках, перед заездом, в котором должна была участвовать одна из ее лошадей. Принцесса весело улыбалась, несмотря на хлещущий дождь, и спросила, каковы наши шансы. Потом она повторила этот вопрос полтора часа спустя. Я оба раза ответил:
— Приличные.
Первая лошадь пришла четвертой — и это было достаточно прилично, вторая пришла второй — это было тем более прилично. К загону, где расседлывают лошадей, принцесса не выходила — и ничего удивительного, в этом не было. Я тоже не стал заходить к ней в ложу — отчасти потому, что при этих ее знакомых нормально поговорить все равно бы не удалось, но в основном потому, что в последнем заезде я упал в дальнем конце ипподрома. К тому времени, как я доберусь до раздевалки и переоденусь, принцесса наверняка уже уедет.
«Ничего, — думают я, вставая с земли. — Из шести заездов одна победа, одно второе место, одно четвертое, два непризовых, одно падение. Нельзя же каждый день выигрывать четыре скачки из четырех, старик! И ничего не сломают. Даже швы выдержали». Я ждал, пока подъедет машина. В лицо летела ледяная крупа. Я снял шлем и подставил голову под струи дождя, чтобы слиться с этим непогожим днем. Я чувствовал, что снова дома. Зима и лошади, старая песня в крови! Кекс к моему приходу оказался весь съеден.
— Вот гады! — сказал я.
— Ты же не ешь кекс, — заметил мой помощник, стягивая с меня промокшие сапоги.
— Иногда ем, — возразил я. — Например, в такой сырой день, как сегодня, после того как свалюсь с лошади.
— Есть чай. Горячий.
Я выпил чаю, чувствуя, как кипяток согревает меня изнутри. В жокейской раздевалке всегда есть чай и фруктовый кекс. Это помогает согреться и прийти в себя. Жокеи обычно не едят сладкого, но иногда хочется. Служитель сунул голову в дверь и сообщил, что меня кто-то спрашивает.
Я натянул рубашку и ботинки и вышел через весовую. У меня было вспыхнула безумная надежда, что мне привезли чек от Нестора Полгейта. Но надежда быстро угасла. Это был всего-навсего посиневший от холода Дасти со слезящимися от ветра глазами. Он торчал в дверях весовой.
— Конь в порядке? — спросил я. — Мне сказали, вы его поймали…
— Поймал. Бестолочь. Вы как?
— Все нормально. Доктор меня уже осмотрел и допустил назавтра к скачкам.
— Ладно. Я передам хозяину. Ну мы поехали.
— Пока.
— Пока.
Он удалился в сгущающиеся свинцовые сумерки. Добросовестный Дасти решил лично проверить, в достаточно ли я хорошей форме, чтобы управиться завтра с его подопечными. Бывали случаи, когда он рекомендовал Уайкему меня отстранить. И бывали случаи, когда Уайкем его слушался. Дасти временами бывал куда придирчивей медиков.
Я принял душ, переоделся и вышел с ипподрома через дешевые трибуны.
«Мерседес» я оставил не на ипподроме, а на платной стоянке в городе. Возможно, они и не решились бы вторично устроить мне засаду на пустынной стоянке для жокеев, но я не хотел рисковать. А так я спокойно сел в свой «мерседес» и покатил в Лондон.
Там, в своем уютном убежище, я снова увеличил свой счет за телефон, и без того астрономический. Сперва позвонил своей услужливой соседке и попросил зайти утром ко мне в коттедж и сложить в чемодан какой-нибудь костюм, несколько рубашек и еще кое-какие вещи.
— Конечно, Кит, о чем речь! Но я думала, что сегодня-то, после Аскота, вы непременно приедете домой!
— Я тут у знакомых, — сказал я. — Я попрошу кого-нибудь, чтобы заехали к вам и забрали чемодан. Можно?
— Конечно-конечно!
Потом я уговорил другого жокея, тоже жившего в Ламборне, забрать чемодан и привезти его мне в Аскот. Он обещал, что привезет, если не забудет.
Потом я позвонил Уайкему, рассчитав, когда он должен вернуться домой после вечернего обхода конюшен, и сообщил ему, что та его лошадь, которая выиграла, держалась до последнего, две лошади принцессы в порядке, а одна из лошадей, не занявших призового места, решительно безнадежна.
— А Дасти говорит, что в последней скачке, на Свинли-Боттоме, ты здорово слажал. Он сам видел.
— Ага, конечно, — сказал я. — Если Дасти в такую метель, да еще в сумерках, видит, что происходит за полмили от него, значит, глаза у него куда лучше, чем я думал.
— Хм-м… — протянул Уайкем. — А как было дело?
— Передняя лошадь упала, ну и мой через нее кувырнулся. Он все равно не пришел бы первым, если вас это утешит. Он уже начинал уставать, и ему очень не нравилась эта погода.
Уайкем заворчал в знак согласия.
— Да, он у нас нежный, солнышко любит. Кит, завтра в большой скачке будет Ледлэм, лошадь принцессы. Он в прекрасной форме. Раз в сто лучше, чем на прошлой неделе, когда ты его видел.
Я вздохнул.
— Уайкем, Ледлэма давно уже нет в живых.
— Ледлэм? Разве я сказал «Ледлэм»? Нет, не Ледлэм. Как же зовут этого коня?
— Ледник.
— Родной брат Айсберга, — на всякий случай уточнил он.
— Он самый.
— Да, конечно, — Уайкем прокашлялся. — Ледник. Разумеется. Так вот, Кит, он должен выиграть. Серьезно.
— Вы будете? — спросил я. — Я надеялся увидеть вас сегодня.
— В такую-то погоду? — он искренне удивился. — Нет-нет! Вы уж там с Дасти и с принцессой без меня как-нибудь обойдетесь…
— Просто у вас на этой неделе целая куча победителей, а вы их даже не видели…
— Я видел их у себя в загоне. И на видеозаписях. Ты скажи Ледлэму, что он молодец, — он у тебя Гималаи перепрыгнет!
— Ладно, — сказал я. В конце концов, какая разница, Ледлэм или Ледник?
— Ладно. Отлично. Спокойной ночи, Кит.
— Спокойной ночи, Уайкем, — сказал я. Потом позвонил на свой автоответчик и прослушал сообщения. Одно из них было от Олдержона, того самого чиновника, владельца лошади, на которой я выиграл в Тоустере.
Я немедленно перезвонил ему по лондонскому номеру, который он оставил, и, похоже, застал его, когда он собирался уйти.
— А, Кит! Послушайте, вы сейчас в Ламборне?
— Вообще-то нет. Я в Лондоне.
— В самом деле? Чудесно. У меня есть кое-что, что может показаться вам любопытным, но меня просили никому это не отдавать. — Он поразмыслил. — Вы свободны сегодня после девяти?
— Да, — сказал я.
— Хорошо. Тогда приходите ко мне. Я уже буду дома.
Олдержон дал мне свой адрес. Он жил на улице к югу от Слоун-сквер, и от моей гостиницы до него было не больше мили.
— Кофе и бренди вас устроят? Организуем. Ну, всего хорошего.
Он бросил трубку. Я тоже положил свою, сказав про себя: «Класс!» Я не особенно надеялся, что Эрик Олдержон что-то для меня сделает, и уж тем более не рассчитывал, что он сделает это так быстро.
Некоторое время я сидел, размышляя о кассете с интервью Мейнарда и о приведенном в конце списке компаний, пострадавших от его филантропии. Просмотреть кассету было негде, приходилось полагаться на собственную память, и единственная фирма, которую я мог вспомнить, была «Перфлит Электроникс». Это название я запомнил, потому что в свое время проводил в Перфлите каникулы, катаясь на яхте с одноклассником.
В справочной мне сообщили, что фирма «Перфлит Электроникс» в списках не значится.
Я почесал в затылке и решил, что единственный способ что-то найти — это съездить и поискать. Ездил же я в Хитчин — а завтра поеду в Перфлит.
Я поел, сделал еще несколько звонков, а в девять отправился на Слоун-стрит и нашел дом Эрика Олдержона. Дом был узкий, двухэтажный, стоявший в длинном ряду таких же домов, выстроенных во времена королевы Виктории для людей с низкими доходами; теперь же эти дома служили временным пристанищем для богачей. Все это Эрик Олдержон любезно сообщил мне, открыв темно-зеленую дверь своего домика и приглашая меня внутрь.