— Хватит, — повысив голос, приказал полковник. — Что они задумали, эти двое, надзирательница Каделаго? Запутать нас? Провоцировать нас?
Надзирательница посоветовала:
— Не берите на себя слишком много, полковник. Они заботятся о своей шкуре.
— А я о своем терпении. Знаю, я снова впал в субъективизм, но все, даже наша добрая воля, имеет предел.
— Откровенно говоря, полковник, — возразила разгневанная надзирательница, — я этим двоим благодарна. Идет следствие, поймите, идет следствие. Если завтра кто-нибудь явится проверить наши действия...
Теперь возразил полковник:
— Хорошенькое дело.
— А почему бы нет, полковник Крус? Кто может быть уверен в себе? Мое правило — прикрывать тылы. Если завтра кто-нибудь явится с наилучшим намерением нас угробить, мы оба будем прикрыты; отказ от сотрудничества не оставляет повода для толкований.
— Кара всегда одна.
— К тому я и веду. Прибавьте, что мы не тратим зря довольствие, не занимаем помещение, не обременяем персонал. А мертвецов кто заставит выступить против судей?
— Приговор, — сдался полковник.
Надзирательница подняла руку, разжав ее: на стол упала связка ключей. Полковник приказал:
— На скамью!
Он сказал не «на табурет», а «на скамью». Подсудимых? Гусман вернулся на место, еле передвигая ноги. Сел и почувствовал, как придавила его усталость. Он постарался прийти в себя, понять свое положение, обдумать план защиты, даже бегства. Посмотрел на Баттилану: тот не выглядел ни усталым, ни пришибленным; он не сводил глаз с надзирательницы. А у Гусмана глаза слипались. Он решил, что, закрыв их, сможет все лучше обдумать, и вспомнил высокую белую колонну или, вернее, увидел темную улицу, разделенную надвое арками, в центре которой высилась эта колонна, увенчанная статуей. Какое-то таинственное внутреннее чувство влекло его к этому видению, тревога не унималась. Он узнал колонну: памятник Лавалье[3]. Когда же он был на площади Лавалье и какие воспоминания с ней связаны? В ответ он подумал: «Уже давно никаких». И тут же понял, что столь отчетливая картина явилась ему не в воспоминаниях, а во сне. Он стал внушать себе: «Никакой расслабленности. Каждая потерянная даром минута...» Мысль свою он не закончил, потому что увидел два высоких, хилых, бесцветных эвкалипта перед неровным рядом старых домов. «А это откуда взялось?» — спросил он себя в тоске, словно от ответа зависела его жизнь. И сразу опознал место. «Площадь Консепсьон, если смотреть с улицы Бернардо де Иригойена». Он понял, что новый сон на мгновение вернул его в Буэнос-Айрес, в свободную жизнь. Проснувшись, он не сразу пришел в себя. Теперь перед глазами у него был кожаный ремень и зеленоватая форма. Он взглянул вверх. Полковник, улыбаясь, смотрел вниз.
— Вздремнули? Как ни в чем не бывало. Завидую вашей выдержке. Прошу вас, отнеситесь ко мне с доверием. Поговорим как мужчина с мужчиной. — Он придвинул второй табурет и сел.
Гусман спросил:
— А Баттилана?
— Его утащила в свою клетушку надзирательница. Вот ненасытная баба!
— Я так и подумал, увидев ее грудь под гимнастеркой.
— Но характер холодный, никакого снисхождения не будет, уж поверьте мне.
Гусман подумал: «А ведь сейчас я мог быть на месте Баттиланы, изображая фаворита королевы». Всегда он так, вот лодырь. Не дал себе труда поухаживать за надзирательницей.
— Сейчас я вам докажу мою искренность. Эта женщина способна на все. Фанатичка. Но сейчас, между нами говоря, вы не считаете, что несколько перехватили в своем притворстве?
— В притворстве?
— Да, перехватили. Это вызывает подозрения.
— Я устал, — отговорился Гусман.
— Отлично знаю: при вашей профессии следует все отрицать. Уважаю ваше поведение, хотя для меня оно равно признанию. Видите, надзирательница оставила ключи на столе?
Гусман заметил ключи. Спросил:
— Чтобы я совершил попытку к бегству и меня расстреляли?
— А если не попытаетесь, мы что, помилуем вас? Ну, дружище! Слушайте меня внимательно: отвечаю откровенностью на ваше недоверие. Вот что я вам скажу: я удручен, затравлен. Будь я в вашем возрасте, бежал бы с вами куда глаза глядят. Но мне надо думать о будущем. Слишком я молод, чтобы пускаться в авантюры.
Гусман, уже не в силах совладать с нетерпением, спросил:
— Когда бежать? Сейчас?
— Надо дождаться ружейного залпа. Тогда можете быть уверены, что надзирательница не появится. Ни одной казни не пропустит.
— Кого расстреливают?
— Когда услышите залп, в вашем распоряжении останется три-четыре минуты.
— Для бегства? Кого же расстреливают? — повторил он, наперед зная невероятный ответ. — Расстреливают Баттилану?
— Эта сука сначала им попользуется, а потом с величайшим хладнокровием уничтожит. Беднягу уже ничто не спасет. Но вы — просто ума не приложу, куда вам деваться, когда вы выйдете отсюда? В этих краях мне известны два типа людей. Фанатики, их меньшинство, которые выдадут вас полиции, и остальные, которые из страха повредить себе выдадут вас полиции.
Гусман язвительно заметил:
— А полиция меня отпустит.
— Одного убивают, другого отпускают. Нужно ладить со всеми. С правительством и с революцией.
— Вы мне подаете надежду, чтобы схватить снова?
— Э, с вами не столкуешься. Но сами скажите, предоставится ли другой случай? Считайте, если хотите, что мы ни о чем не говорили, и поступайте по-своему. Оставляю вас. Желаю удачи.
Он еще ничего не придумал, когда раздался залп. Тут он вскочил, пробормотал: «Бедняга», прошел — шатаясь, спотыкаясь, озираясь на все двери — через эту бесконечную комнату. Остановился у стола и прислушался. Быстро схватил ключи. Сказал: «Только бы это не было ловушкой». Ему показалось, что голос его прозвучал слишком громко, и леденящая слабость сковала руки и ноги: страх. Он снова заколебался; как бы не ошибиться дверью. Вышел в серый коридор. Перед входной дверью с отчаянием вспомнил слова полковника: «В вашем распоряжении три-четыре минуты». Надо попробовать ключи; их было много, все они торчали в разные стороны, и он без конца перебирал связку, страшась снова вставить негодный ключ, вместо того чтобы испробовать новый. Прежде чем замок щелкнул, он насчитал двенадцать ключей. Толкнул тяжелую дверь. Наверное, он ожидал дуновения холодного ветра в лицо, так как отметил, что ночь теплая. Он всматривался в темноту, тщетно пытаясь разглядеть свой «гудзон». Уж не угнали ли его? Подождал, пока луч прожектора с башни скользнул по дому, и сразу бросился бегом к дороге. Он прыгал через лужи, один раз упал (световой луч прошелся над ним, не задержавшись). С трудом пролез сквозь проволочную ограду. «Гудзон» должен быть где-то здесь. «Только бы не забуксовал, — подумал он, — в холодные ночи дорога подсыхает быстро». Он сел в машину, вытащил подсос. Подумал: «Только бы схватил двигатель». В первую минуту ему показалось, что мотор не заведется. «Замерз», — пробормотал он. Мотор завелся, но оттого, что глушитель был не в порядке, раздался оглушительный рев. Гусман оглянулся на дом. Ему показалось, что там выключили свет, и в смятении он счел это «подозрительным». «Гудзон» побуксовал немного, зацепил за край твердого покрытия и вышел на дорогу. Гусман нажал на педаль газа. После первого мостика начались беспорядочные опасные провалы и выбоины. В предрассветный час было плохо видно даже при включенных фарах. Бегство на малой скорости выматывало нервы. Он включил радио; тут же выключил: надо прислушиваться, не преследуют ли его. В Рауч он не заехал. Понемногу увеличивал скорость; ему не терпелось добраться до асфальтового шоссе. Включил радио. Прослушал информационный выпуск. Сегодня вечером президент будет присутствовать на выпускном акте школы-мастерской в Ремедиос-Эскалада. Дурной вкус водопроводной воды в Большом Буэнос-Айресе — явление временное и не опасное для здоровья. Старик, погибший во время перестрелки между бойцами профсоюза и полицией, не имел никакого отношения к событиям. Гусман выключил радио и оглянулся: сквозь стекло он увидел пустынную белесую дорогу; на заднем сиденье — берет Баттиланы. Сказал про себя: «Все это кажется невероятным». Теперь перед его взором возникли совершенно явственно, со всеми естественными красками и малейшими подробностями, Карлота (родинка, шрам на животе) и Баттилана, обнаженные, радостные, ласкавшие друг друга, не стесняясь своей наготы. Гусман передернулся, как от приступа боли, и закрыл глаза. «Гудзон» вильнул, едва не угодив в кювет. Как вернуться домой? А если не домой, то куда? Чем объяснить управляющему, что он не выполнил его поручения в Аякучо? Разве тем, что заболел в Лас-Флоресе. Он заедет в Лас-Флорес, встретится с клиентами, пожалуется, что здоровье — будь оно неладно — подкачало... Объяснение жалкое, но придется управляющему его принять; а уж он-то в Аякучо не вернется ни за какие блага на свете. Чтобы заехать в Лас-Флорес, придется собрать всю свою волю. Сейчас им владело одно-единственное желание: попасть домой. Сможет ли он вернуться домой? Вернуться к жизни с Карлотой? Он уверен: она и была той занудой, что задержала Баттилану у телефона. Едва добравшись до шоссе, он остановил машину. Достал берет Баттиланы, пропитанный запахом его волос. Пробормотал: «Ну и свинья Карлота». Швырнул берет за кусты чертополоха; постарался скрыть его. Берет все равно оставался на виду. «Еще найдут», — подумал Гусман. Он не знал, куда же его спрятать. С отвращением — запах волос был тут, как живое существо — сунул берет в карман. Рука задела ключи надзирательницы. «Еще обыщут меня. Еще обвинят в смерти Баттиланы». Если его будут допрашивать, он скажет правду. Но кто поверит его правде? Кто поверит в происшествия этой ночи? В том, что Баттилана исчез, сомнений не будет, но его объяснения... Более правдоподобной будет прямая ложь: «Я уехал один». После завтрака с парнями он потерял Баттилану. С Карлотой поведет себя так, будто знать не знает о ее измене. Кто тогда сможет приписать ему злой умысел?.. Вероятно, он все предусмотрел, но — как знать — происходят такие странные дела. Карлота и жена Баттиланы реш