– Ах, это! – сказала я. – Да, действительно…
Мы помолчали. Потом я спросила:
– А вы что, родственница? А то странно как-то: старое захоронение, 1903 год, и вдруг вы пришли…
– Что же тут странного? – сказала она. – Можно и через сто лет прийти. Время мы сами выдумываем…
Я удивилась, не нашлась, что сказать.
– У меня к вам есть разговор, – сказала она и поднялась со скамеечки. – Приходите завтра.
– Куда? – не поняла я. – Сюда, на кладбище?
– А что? – У нее вдруг стало презрительное лицо, словно я сказала глупость. – Что вам здесь мешает? Смерти боитесь? Так ведь смерть-то не здесь. Она там, в городе.
У меня вдруг начала болеть голова, и эту женщину с выщипанными бровями я видела словно в каком-то тумане.
– Приходите, приходите, – повторила она. – Я хочу вас поблагодарить за него. – И опять кивнула на черный памятник.
– Вы меня знаете? – спросила я. – Вы меня раньше видели?
– Завтра, завтра, – заторопилась она. – Все завтра.
Встала и пошла по дорожке, не оглядываясь.
Я вернулась домой – разбитая. Мигрень кончилась, но в голове стоит какой-то звон, и я плохо понимаю, что происходит. Нюры нет, она на «даче».
На какой даче? Что с ней там делают? Позвонить, может быть, Феликсу? А где гарантия, что он скажет мне правду?
Сейчас уже поздно, темно. Мой Феликс, наверное, лежит в постели с этой женщиной, из-за которой он нас бросил. Мне безразлично. Даже если бы я была там, в той же комнате, и видела, как он обнимает ее, мне и тогда было бы безразлично.
Куда-то я собиралась пойти завтра… Ах да! На кладбище. Нет, не пойду. У этой, бледной, в кольцах, кстати, знакомое лицо. Я ее уже видела…
14 июня. Сегодня весь день лежу. Тролля выпустила на улицу и сказала: «Поешь и погуляй». Кормить его нечем. Но у меня еще остались деньги, завтра я встану и куплю ему яиц и овсянки. Он очень умный. Если я сказала «поешь и погуляй», он и поест (найдет что-нибудь!), и погуляет. Счастье мое.
Через час я (как была, в халате) спустилась вниз, открыла подъездную дверь и впустила его. Потом опять легла.
Где моя доченька? Ау!
15 июня. Утром позвонила двоюродная сестра Платонова. Он умер ночью. Похороны послезавтра. Говорит: «Слава Богу, что мы не успели проесть все квартирные деньги, а то не на что было бы хоронить».
Хоронить будут у нас, на Ваганькове, в родительскую могилу. Я, конечно, пойду.
Отпевание в десять.
Вечером приехала Нюра со своим. Она заглянула ко мне в комнату. Слава Богу, жива. Но лицо тревожное. Что-то, наверное, случилось. Может быть, сиамец?
– Мама, – сказала она. – Ян там мясо жарит. Принести тебе?
Еще чего! Чтобы я из его рук хоть крошку взяла! Лучше сдохну!
Надеюсь, они накормят собаку.
17 июня. В церкви было душно, работал вентилятор. Батюшка все время вытирал пот с лица. Батюшка молодой, но красный и толстый, как женщина. Пели хорошо, только – мне кажется – немножко торопились. Никто не плакал. Народу мало. Увидела несколько знакомых. Все постарели, не узнать.
Меня поразило то, что Платонова в гробу не было. Лежащий там покойник не имел с ним ровно ничего общего. Это был просто какой-то умерший, я бы сказала, условный умерший, с восковым, как у всех умерших, лицом, с восковыми руками. Ни одной платоновской черты! Ничего, что напоминало бы полного, кудрявого Колю!
Прощаясь, я наклонилась, поцеловала ледяной лоб, перекрестила его.
Ко мне подошла двоюродная со своей дочкой, и я сказала:
– Все, кого мне доводилось провожать, были похожи на себя, а он – нисколько.
– Да, – быстро ответила она. – Так бывает. Душа покидает тело по-разному. Одна быстрее, другая медленнее. Чем она, знаете, меньше привязана к земному ко всему, к плотскому, тем ей легче. Некоторые – ох, как мучаются, пока оторвутся! А наш – сразу ушел.
Ну вот. Платонов ушел, а я с ним ни о чем не успела поговорить. А он совсем ушел. Сразу. Ах, какая пустота, Господи!
20 июня (6 часов вечера). Этого не было, это неправда.
По порядку. Тихо, по порядку! Я должна записать.
Сегодня опять поехала на кладбище. Думала, к Коле зайду, цветы на родителях полью. Поехала. На докторской могиле сидит та же самая женщина в кольцах.
Приветливая, спокойная. Все как тогда. Выщипанные брови.
– Вот хорошо, – говорит, – что вы пришли. Мне вам нужно кое-что рассказать.
Меня как ударило: про Нюру!
– Нет, – говорит. – Не про Нюру, про вашего сына.
– У меня нет сына, – говорю я.
– Разве? – спрашивает она. – Нет, он у вас есть.
Я подскочила.
– Слушайте, – кричу, – бросьте мне голову морочить! Нет у меня никакого сына!
– Ну, тогда давайте вспоминать вместе, – говорит она. – Май 1974 года помните? Роддом на Первомайской? Вас привезла «Скорая», так? Рано утром, в четыре? Вспомнили?
У меня опять в голове зазвенело. Прошу ее:
– Молчите, не надо…
Она отмахнулась:
– Слушай меня. Муж тебя вынес на руках, помнишь? Потому что тебе нельзя было двигаться, а ни носилок, ни санитаров не было. Из тебя хлестала кровь. И тут ты взяла да пошутила от страха, помнишь? Что ты сказала?
– Не помню, – бормочу я, а в голове – звон, звон, сейчас разорвется!
– Ты сказала: «Несешь меня, как Пушкина после дуэли».
Кажется, да. Пошутила…
– Тебя осмотрели и велели мужу ехать домой. А тебя – на стол. Помнишь?
…Господи!
– Повезли в операционную. Ты спросила: «Что будет с ребенком?» Помнишь, что тебе ответили?
…да, я помню!
– Тебе ответили: «О ребенке забудь». Ввели наркоз. И ты провалилась!
…помню, помню… Я провалилась в голубую воду и поплыла в ней…
– А когда ты очнулась, все уже было позади, ты лежала в палате и была не одна…
…я была не одна. Рядом с кроватью стоял хирург, который делал мне кесарево…
– И что он сказал тебе? Ну, вспоминай!
…помню… я помню…
– Он сказал: «Молодец, поздравляю, мальчик у тебя!» И ты заплакала.
…отпусти меня, хватит!
Она сделала паузу, словно что-то мешало ей…
– Вечером, – тихо заговорила она опять, – в твою палату вошла врач-педиатр. Она была высокая красивая блондинка. Назвала тебя «мамочкой». Помнишь, что она сказала?
…посмотрим, мамочка, куда ваш ребенок повернет… Очень слаб, весь в отеках. C большими проблемами. И мозг, и легкие. Так что, мамочка, особенно не надейтесь…
– Ты не спала всю ночь. Просила дежурную няньку принести ребенка…
…не надо!
– Утром опять пришла блондинка и сказала: «Возьмите себя в руки, не отчаивайтесь, вы – молодая, здоровая… У вас еще будут дети». Помнишь, что ты сделала?
…я вскочила с кровати, чтобы побежать туда, к нему. Я кричала: «Неправда! Покажите мне его!» Да, я кричала…
– Блондинка не смогла с тобой справиться, ты вырвалась. Она испугалась, что ты сорвешь повязку, и позвала няньку – огромную мускулистую бабу… Нянька схватила тебя за руки, а врачиха за ноги. Ты рыдала на всю больницу!
…пожалуйста, пожалуйста, покажите мне его! Пожалуйста! Ну что вам стоит! Я же только посмотрю!
– В палату начали заглядывать другие больные, и тогда нянька гаркнула, обрызгав слюною твое лицо. Помнишь?
…помню, помню… Она обрызгала меня слюной и проорала: «Свяжем тебя сейчас, хулиганка! Доиграешься!»
– Потом пришел еще один врач, пожилой, седой. Приказал сделать укол. Тебе сделали укол, ты затихла. И он сказал: «Я с ней посижу…»
…он пододвинул стул и сел рядом с кроватью. Он почти ничего не сказал мне, так, общие слова, но я его не забуду…
– Тебя выписали на восьмой день, помнишь? Феликс встретил тебя с цветами.
…ужасно! Он стоял в раздевалке – подтянутый, красивый, с большим букетом сирени. Вот почему меня преследует этот запах! Нянька – не та, страшная, а другая, молоденькая, поддерживала меня под руку. Я увидела его с этим букетом, и что-то оторвалось у меня внутри.
– Ты подошла к нему. И он – помнишь? – обнял тебя и сказал: «Ну, ладно. Все будет хорошо. Первый блин…»
…я чуть не ударила его, но сдержалась. В конце концов, кроме него, у меня не было ни одного родного человека…
На Ваганьковском кладбище, кроме нас двоих, тоже никого не было. Я сказала себе: нет, это не так. Рядом лежат мои родители, в двух шагах – Платонов. У меня есть близкие люди, я не одна. Эта мысль принесла неожиданное облегчение.
– Вот, – продолжала она, и я увидела себя, отраженную в ее зрачке. – Все, что могла, ты вспомнила. Остального ты просто не знаешь.
– Чего остального? – спросила я.
– Ребенок-то жив, – сказала она. – Тебя обманули.
Я не закричала, нет, это точно. Я, кажется, решила убежать от нее, но осталась. Обхватила черный камень «врача-человека» и поползла на землю.
– Ты мне лжешь, – сказала я, вжимая в камень лицо. – Признайся, ты лжешь! Кто ты?
Она усмехнулась:
– Не узнаешь? Я ассистировала при твоей операции.
Да, лицо ее было мне знакомо, но ассистентка? Не было там никакой ассистентки!
– Я принимала твоего сына. Он родился очень слабым. Но дело в том, что…
– В чем? – спросила я.
– Он был больным ребенком, неполноценным.
– Почему мне его не показали? Кто его хоронил?
– Он не умер, говорю тебе! – В голосе ее послышалось раздражение. – Его перевезли в специальный детдом. Твой муж подписал отказ.
– Что? – спросила я. – Какой отказ?
– Ну, он же всегда был предателем! – сказала она (где я слышала именно эти слова?). – Он предал тебя при первом же испытании. Решил за вас обоих.
– Что решил?
– Отказаться от своих родительских прав. Он обошел все законы. Тебе сказали, что ребенок умер. И ты поверила.
У меня почернело в глазах. Я поверила!
– Врешь! – сказала я ей. – Врешь, гадина!
– Ищи, ищи, – ответила она. – Ищи сыночка, ищи! Я же нашла своего. – И показывает на черный памятник. – Но опоздала, видишь? Опоздала, не спасла. Без меня закопали, ищи.
И смотрю: опять, как тогда – встает и уходит, торопится.