Здесь последует перерыв, потому что сказать больше нечего.
Что произошло, то произошло.
Хэнк воспарил, когда санитар в морге ставил свою подпись на каком-то листке бумаги. Он увидел собственное тело, лежащее на столе; сказать по правде, не самое интересное зрелище. Хэнк и раньше не раз видел себя голым, как, впрочем, и других людей. Куда пойти? Чем заняться? Все, что окружало его, не отличалось новизной. Ну ладно, пару раз люди занимались сексом. Хэнк изрядно насмотрелся кинофильмов, в которых герои занимаются сексом. Согласитесь, неприятно, когда другие не догадываются о твоем присутствии — или умышленно тебя не замечают. Жив ты или мертв, вскоре это начинает доставать. Мы хотим, чтобы нас увидели. Мы хотим приходить к людям, если они рады нам, а если они не рады нам, это вселяет печаль, как когда-то при жизни.
И все же это была не жизнь, то состояние, в котором он пребывал. Оно столь же далеко от жизни, как пицца, которую подают в самолете, далека от Италии, даже если в тот момент ваш самолет пролетает именно над Италией. Люди не видели Хэнка, и его начал одолевать голод. Нет, пища ему была не нужна, но разве мы с вами никогда не заходили в кафешку и не заказывали себе что-нибудь перекусить просто так, от нечего делать, а ведь мы с вами отнюдь не привидения. Девушка у стойки встала и посмотрела на рот медового медвежонка. Медвежонок был сделан из прозрачного пластика, а вместо органов, костей и крови внутри у него был мед. Девушка у прилавка была совсем юной, и звали ее Лайла, если это имя не прикол, и она пристально разглядывала отверстие в голове этого самого медведя, пытаясь понять, в чем дело.
— Он все равно липкий, — крикнула девушка, обернувшись. Хэнк стоял совсем близко, никому не видимый, надеясь, что она поднимет глаза и, если он попросит, даст ему пончик. Пончики лежали тут же, под прозрачной крышкой, покрытые слоем сахарной глазури, в ожидании той секунды, когда кого-то из них выберут, и тогда эта хорошенькая девушка зажмет их щипцами и вытащит наружу. Но Хэнк ощущал пустоту, как обычно бывает с теми, на кого не обращают внимания, и потому покинул заведение, ничего не отведав. На протяжении почти половины пути его переполняла печаль. Он прошляпил собственные похороны, потому что никто не удосужился сказать ему, когда те состоятся, а еще его постоянно преследовал вопрос: а вдруг это действительно рай, и он своим поведением все только портит? Неужели даже здесь он способен лишь все испортить?
И причина этому беспокойству — любовь. Надо сказать, с ней вечно случаются подобные вещи. Вы видите человека, и вам хочется расплакаться.
— Поставь на место медового медведя, моя дорогая, та, о ком я так долго мечтал, и взгляни на меня! Принеси мне пончик, которого жаждет моя душа!
Но все это время вы, к своему разочарованию, понимаете: предмет вашего обожания о вас и не ведает. Хэнк какое-то время, словно футбольный мяч, погонял по улице какой-то мусор, затем, неслышный и незримый, влетел в чей-то дом. Его обитатель как раз вскрывал конверт. Где-то дальше в этом же квартале жила соседка, женщина гораздо старше его по возрасту, она и отправила письмо. Хэнк обнаружил, что ему ничего не стоит прихватить со стола ручки — теперь вы знаете, куда они пропадают, когда вы не можете их найти. Но его за этим делом застукал кот.
— Мистер Миттенс, в чем дело? — поинтересовалась у кота женщина. — Признавайтесь, что вы такого увидели, мистер Миттенс? Почему вы так странно себя ведете?
Хэнк показал коту средний палец, причем уже не в первый раз, и пошел себе дальше, держа ручки словно букет чахлых роз, потому что был уверен на все сто процентов, что его никто не видит.
Как выяснилось, он был не прав. Вернувшись в парк, Хэнк вновь посетил место преступления, возможно, в надежде, что застанет там преступника. Он прошел к конюшням, где девочки любовались лошадьми, в то время как мальчишки мечтали о том, когда же наконец их отпустят домой. Хэнк старался держаться подальше, по опыту зная, что лошадь — животное непредсказуемое. Вместо этого он постоял на газоне, отбрасывая тень на женщину, которая, сидя на одеяле, поглощала печенье. Моя жена обожает печенье, обычное печенье с шоколадной картинкой наверху, на которой изображен мальчишка, поглощающий это самое печенье. То есть мальчишка на печенье видит печенье на печенье, так что чему удивляться, что женщина заметила Хэнка и сказала, обращаясь к нему:
— Эй!
— И вам тоже эй! — радостно отозвался Хэнк.
— Я хочу сказать, ты загораживаешь мне солнце, — ответила женщина, правда, с улыбкой. — Присаживайся на одеяло, а не то ты застишь мне свет.
Хэнк сел на одеяло, и теперь солнце освещало их обоих.
— Можно мне одно печенье? — спросил он.
— Боюсь, что нет, — ответила женщина. — Мой муж на протяжении многих лет поглощал не только свою долю, но и мою. Я впервые здесь в парке одна, без него. И дала себе слово, что съем все сама, а Джо не получит ни печенюшки. Пусть даже не рассчитывает.
— Смотрите, как бы вам не стало плохо, — предостерег ее Хэнк.
— Я и сама боюсь, — согласилась женщина. — Когда семейная лодка разбилась, некому подержать вам в туалете голову, если вас вдруг начнет тошнить. Но есть и иные причины. Дело не в одном лишь печенье.
— Разумеется, не только в нем, — поддакнул Хэнк.
Женщина вздохнула. Шутки насчет печенья иссякли, и теперь она смотрела в сторону конюшни, где, каждая в своем отдельном стойле, жили лошади.
— Все это очень печально, — призналась женщина, — а еще печальнее, что я говорю об этом в парке и причем с совершенно незнакомым человеком.
— Значит, ты меня не помнишь, — сокрушенно вздохнул Хэнк. — Я Хэнк Хейрайд.
— Хэнк Хейрайд? — переспросила женщина. — Это твое настоящее имя? Уж больно странно оно звучит.
— Мое собственное, — ответил Хэнк. — Мы с тобой вместе учились в одной школе. Ты — Эдди Тархьюн.
— Учились в одной школе? — в очередной раз переспросила женщина.
— Ну да, вспоминай. Сороки, вперед! — подсказал Хэнк. — Ты еще была в классе у мисс Уайли.
— Хэнк Хейрайд? — повторила женщина по имени Эдди. На мгновение она подняла глаза, словно Хэнк по-прежнему загораживал ей солнце. — Хэнк Хейрайд? Быть того не может!
— Очень даже может. Я еще был всю дорогу тайно влюблен в тебя.
— В классе мисс Уайли? — спросила Эдди. — Той самой, что читала нам рассказы про рыцарей и все такое прочее? Помнится, она обожала старые стихотворения про любовь.
— Тогда ты даже не замечала моего существования, — пожаловался Хэнк.
— Ну, в этом нет ничего удивительного, — ответила Эдди. — И чем я занималась в классе все то время, пока ты был в меня тайно влюблен?
Хэнк тоже посмотрел на лошадей. На мгновение его взгляд задержался на птице, и та рухнула на забор, после чего упала на землю, мертвая и неуклюжая.
— Я дергал тебя за волосы. У тебя еще была ручка, такая красная с золотыми буквами вдоль одной стороны, если не ошибаюсь, название какой-то компании. Колпачок у нее был странной формы, словно край пирса. Если хочешь, я могу нарисовать его для тебя по памяти. У тебя была привычка ее жевать, после чего ты проводила ею по волосам, и тогда твои волосы накручивались на ручку, словно струи водопада.
— Скажи мне, — произнесла Эдди, — скажи мне, что ты не любил меня после этого и не преследовал меня по пятам, что ты попал сюда совершенно случайно.
— Нет, нет и еще раз нет, — заверил ее Хэнк. — Я просто смотрел на тебя и думал о той песне, в которой говорится, что дело не в улыбке и не в прическе, хотя, наверное, в них-то все и дело.
— Знаешь, мне как-то не по себе, — заметила Эдди. — Признайся честно, ты после школы выслеживал меня?
— Нет, боже упаси! — поспешил успокоить ее Хэнк. — Да и песня с тех пор мне разонравилась. Она ужасно дурацкая, эта песня, а потом я окончил школу и…
— И что?
— То, — ответил Хэнк, — что я узнал. Оказывается, есть и другие виды любви. Можно сказать, что моя жизнь была не подарок. Но я пришел сюда в парк вовсе не за тем, чтобы найти здесь тебя. Я сюда какое-то время не приходил, потому что меня здесь избили и даже пырнули ножом.
— О господи! — ахнула Эдди. — На вид ничего такого не скажешь. У тебя очень даже цветущий вид. Надеюсь, ты не умер?
Хэнк решил, что сказать правду еще не настал момент. Собственно, такого момента никогда не бывает, особенно если вы кого-то встретили и тотчас оглушили этого человека своим самым огромным секретом как раз тогда, когда человек этот пытается радоваться жизни. Вполне естественно, возникает желание спрятать худшие стороны своей натуры в тени, и при этом вы хотите, чтобы солнечный свет пролился на наши черты характера подобно струящимся золотистым волосам.
— Надеюсь, что нет, — ответил Хэнк. — Похоже, ты вернула меня к жизни.
И здесь мы снова устроим небольшой перерыв, потому что события, которые последовали, описать невозможно. А если возможно, то вкратце. Короче, Эдди поделилась с ним печеньем, но это не то описание, которое я имею в виду. Куда ближе к истине будет сказать, что у нас с женой был когда-то автомобиль. Тогда мы еще не были женаты и как раз перебрались на жительство в Нью-Йорк и ехали куда-то, чтобы снять недорогое жилье с недорогой мебелью. Почему-то мы с женой оба молчали, без каких-либо видимых причин, а мимо нас, то и дело подскакивая в окне, проносился пейзаж — плоский, ничем не примечательный, если не считать указателей, подсказывающих, где делать поворот. Мы ехали молча, молча, молча, молча, и лишь мотор урчал, пока мы приближались к недорогому дивану, который был нам по средствам, или же торшерам, и неожиданно моя жена нарушила молчание и что-то произнесла.
— Печенье, — промолвила она.
К чему она это сказала? Впрочем, какая разница. Зато весь оставшийся путь мы с ней хохотали, потому что фишка всей этой истории отнюдь не в печенье. Все дело в любви. Моя жена может съесть все печенье на свете, и это никоим образом не изменит моей любви. Даже если бы она и вправду съела все печенье, я бы подержал ей голову, пока ее будет рвать, потому что это тоже любовь, некая ее часть. Вот почему не важно, дала Эдди Хэнку печенье или нет. Печенье — не самое главное. Нет, главное — не печенье, и даже не пончик, одиноко томящийся под пластиковой крышкой, и не лошади на