[125]. Тогда онтологическая объективность сторонников гормонального состояния уступила бы место форме антионтологии – стратегии разрушения основ психополитического дискурса, при которой каждая функция становится дисфункцией, а каждое бытие – собственным крахом. Бытия, которое вам предлагалось, никогда в действительности не существовало; это было не что иное, как категория порядка, которой надлежало подчинять индивидов.
Послание Пресьядо было услышано; в 2015 году авторы манифеста ксенофеминизма («xénoféministe»), опубликованного на интернет-сайте коллектива Laboria Cuboniks, даже сделали его догматом веры: гормональный хакинг должен стать инструментом сопротивления[126]. Он, однако, должен был сопро вождаться дополнительным маневром: созданием в домашних условиях средств произ водства гормонов, чтобы положить конец монополии (и формам), установленной промышленным капитализмом. Не только активисты Laboria Cuboniks выступали за расширение DIY[127] в гормональную сферу; экспериментаторами в этой области могут считаться, среди прочих, художники Мэри Мэггик и Байрон Рич[128]. Если Мэггик (своего рода сборщица металлолома) смогла самостоятельно сделать противозачаточные таблетки, чтобы преодолеть трудности с их приобретением во время путешествий, значит это было по силам любому (точнее, любой), кто располагал необходимой информацией. Это всего лишь два примера, демонстрирующие не только то, как серьезно участники формирующейся альтернативной гормональной сцены восприняли доводы Пресьядо, но и то, что эта сцена выбрала активизм в качестве своей парадигмы действия. Это, опять же, показывает, насколько далеко данная проблема выходит за рамки медицины, охватывая целый комплекс политических и экономических проблем и вовлекая всех субъектов наркокапиталистической психополитики – вместе с их окружением. Более того, потребление гормонов является первым шагом в экологическом цикле, перераспределяющем потребленное в соответствии со способом выведения: гормоны выходят при мочеиспускании и циркулируют с мочой, становясь новой формой загрязнения[129]. Противозачаточная таблетка – это проблема далеко не только людей, ее принимающих, но и симптом общего состояния мира, где сходятся воедино антропология, экономика и экология, характеризующие эпоху анестезии как эпоху полубессознательной дезорганизации субъектов. Превращение противозачаточной таблетки в возможность для антионтологического опыта или перепрограммирования бытия в нечто, отказывающееся быть, как предположил Пресьядо, – это способ обмануть бесперебойную работу анестезирующей программы. Но у этого обмана была обратная сторона, которую обнажили тезисы Laboria Cuboniks и DIY-художников: он продолжал считать индивида за индивидом.
Противозачаточная таблетка дискоординирует и деактивирует, но не только: она также снижает возбуждение; она берется заново сосредоточить субъектов на бытии, которым они должны являться, и на задаче, которую они, являясь бытием, должны выполнять, то есть на их работе или их социальной или семейной роли. Заблуждение, столь сильно пугав шее Крепелина, также беспокоило некоторых сторонников противозачаточной таблетки, ужасавшихся зрелищу массы женщин, неспособных контролировать свою сексуальность (или сексуальность своего партнера) и поэтому преждевременно губящих себя. Таким образом, интерес к противозачаточной таблетке, по их мнению, заключался в том, что она позволяла им найти решение проблемы траты гигантских ресурсов, человеческих невозвратных расходов, чистого избытка, который, как они не могли не думать, можно применить с пользой. Возбуждение, или феномен интенсивного выхода из эго, было тем, от чего следовало избавиться: вопрос заключался в приведении этого растрачивания в порядок, превращении его в инвестицию. Каждое действие требовалось учесть – вместо того, чтобы теряться в бесполезных жестах, требовавших вмешательства сил, которым могло найтись более достойное применение, как в случае с больными, успокоенными инъекциями хлоралгидрата. Лучшим способом сделать это была химическая анестезия: отделение субъектов от того, что позволяло им воспринимать, а значит, чувствовать игру сил, которые выталкивали их за пределы самих себя, возвращало их на уровень, где достигалась наибольшая эффективность. Это была эффективность не нарушаемая ничем, за исключением, возможно, различных трудно игнорируемых биологических потребностей, – например, суточного ритма, надежда на растяжение которого все-таки оставалась. Это может показаться кошмаром из воображения писателя, неравнодушного к антиутопиям, но только тогда, когда это представлено в таком свете; в остальное же время это очень метко называется «повседневной жизнью». Однако «повседневная жизнь» субъектов эпохи анестезии больше похожа на череду серых моментов с высоким уровнем нервозности, в течение которых иногда случаются происшествия, говорящие о том, что все могло бы быть иначе. Но изменение может произойти только двумя путями: либо через поиски субъекта, подозревающего, что анестезия не является неизбежностью, либо через заражение возбуждением, которое больше нас самих.
Глава пятаяПолитика перевозбуждения
В 1891 году в оглавлении к Archivio di psichiatria sociale — журналу под редакцией криминолога Чезаре Ломброзо – дважды фигурировало имя Сципиона Сигеле – двадцатитрехлетнего исследователя, преподававшего уголовное право в Университете Пизы[130]. Две статьи Сигеле быстро стали темой для разговоров. По крайней мере, о нем достаточно говорили, чтобы редактор опубликовал их длинную версию: книга под названием La folla delinquente («Преступная толпа») вышла в том же году и стала мировым бестселлером[131]. Под видом исследования в области «социальной психологии» книга Сигеле выражала озабоченность, разделяемую культурными людьми во всем мире, появлением новой сущности в социальной картографии. Эта сущность, которая, по общему мнению, отличалась раздражительностью и иррациональностью, была не чем иным, как современной толпой, совокупностью индивидов, которую породила урбанизация, связанная с развитием промышленного капитализма в западных странах. С точки зрения утонченных душ, туманная взвесь неудовлетворенных инстинктов, составляющая природу народных масс, не несла в себе ничего, кроме опасности: как показали недавние революции, никогда не знаешь, чего от нее ожидать. Успех Сигеле объяснялся тем, что он впервые попытался придать более или менее законное выражение этой проблеме и предложить научный лексикон, который бы эвфемизировал то, что являлось, прежде всего, классовым рефлексом на обнаружение новой угрозы. Толпа способна на все: такой главный урок молодой криминолог извлек из своих наблюдений и обсуждения имевшихся на тот момент основных идей по этому вопросу, – например, идей Герберта Спенсера или Габриэля Тарда[132]. У Спенсера он перенял и слегка видоизменил мысль о том, что коллективное бытие с психологической точки зрения представляет собой нечто большее, чем аналогию с индивидуальным бытием; толпа – не просто совокупность, а вещь в себе[133]. У Тарда он почерпнул, что главной характеристикой этой вещи в себе является ее опасность: если толпа иррациональна и раздражительна, то она способна на все, неизбежно тяготеет к преступным действиям – и, следовательно, поскольку мы имеем дело с массами, часто остается безнаказанной[134]. Вот для чего требовалось попытаться понять толпу – чтобы положить конец безнаказанности, на которую она могла рассчитывать.
Тезис о подразумеваемой преступности толпы не должен нас удивлять, ведь он вышел из-под пера того, кто представлял себя учеником Энрико Ферри – одного из трех основателей, наряду с Ломброзо, позитивистской школы криминологии[135]. Члены этой школы были одержимы тщательным перечислением всего, позволявшего установить коренные причины преступных явлений – того, каким образом совокупность обстоятельств или признаков непосредственно приводит к преступлению. Если Ломброзо, Ферри и их коллеги в первую очередь интересовались индивидуумами, то Сигеле открыл для области криминалистики коллективную сферу, что обусловило возникновение многих других профессий. Среди первых, кто прислушался к интуиции молодого исследователя, мы находим имя самого Тарда, повторившего тезисы его работы в 1892 году на состоявшейся в Брюсселе конференции под названием «Le crime des foules» («Преступление толпы»), тон которой был столь же обеспокоенным, как и тон книги Сигеле[136]. Публикация в следующем году доклада конференции в журнале La Revue des deux mondes побудила Сигеле вступить с социологом в переписку, наиболее важные письма из которой были напечатаны в 1901 году во втором издании французского перевода «Преступной толпы»[137]. Однако за десятилетний промежуток, разделяющий эти две публикации, взгляды Сигеле, как и Тарда, развились в направлении, которое ни один из них не мог в то время предвидеть: обеспокоенность, побуждавшая их первоначальные исследования, постепенно развивалась в положительный интерес[138]