[82]. Под «дополнительным» временем следует понимать время, за которое капиталист не платил, зная, что оно должно быть точно рассчитано, чтобы избыток «дополнительного» времени не превратился в период истощения рабочих из-за недостатка сна. Хотя он ничего не сказал об этом в своем трактате, ночь служила мерилом ценности труда, – тем, опираясь на что, капитализм претендовал на господство.
Однако посягательство на ночь сил порядка началось гораздо раньше середины девятнадцатого века; как далеко ни загляни в прошлое, ночь всегда представлялась некоей опасностью, единственное спасение от которой – сон. Например, на всем протяжении XVII века итальянские и немецкие юристы с одинаковой изобретательностью разрабатывали так называемое «ночное право», ius nocturnis – закон, главная цель которого состояла в формализации того, в какой мере ночь являлась опасной средой[83]. Чтобы доказать свою правоту, они обратились к сходству между словами nox (ночь) и noxa (вред), подразумевая, что в самом факте ночи есть что-то вредное или губительное[84]. В общем и целом эта ассоциация подтолкнула их счесть самоочевидным, что совершение предосудительного деяния ночью является наказуемым фактором – или, во всяком случае, представляет собой отягчающее обстоятельство по отношению к рассматриваемому акту. Это отягчающее обстоятельство могло даже оправдать убийство агрессора, если тот воспользовался тем, что бдительность жертвы сведена на нет сном, или же оно могло обернуться автоматической презумпцией предумышленности[85]. Однако самым любопытным моментом было не столько настоятельное требование юридических последствий перехода от дня к ночи, сколько то, как это требование основывалось на представлении последней как средоточия всякой опасности, от которой необходимо защищаться любой ценой. В фигурах знатоков ius nocturnis мы видим не юридическое открытие ночной среды, но ее становление как экологии вреда – экологии, которая, как не преминули подчеркнуть юристы, полна чудовищ[86]. Такое возвышение ночи до уровня природного заповедника злых духов, конечно, имело прецеденты, однако настойчивость, с которой прививалась идея об этом, можно сказать, зловещем измерении, позволяет предположить, что здесь скрывалось нечто большее. И это нечто – вторжение в ночь сил порядка, все более и более решительного желания превратить ее в территорию, на которую верховная власть распространяется в той же мере, что и на день, тогда как раньше ночь ускользала от нее. Ночь очень долго оставалась тайным пространством, где веселье и определенное представление об отдыхе скрывались от взоров хозяев и владельцев; теперь же эту таинственность надлежало покорить[87].
Париж первым из всех городов принял решение об установке современной системы уличного освещения; в 1667 году новый генерал-лейтенант полиции Габриэль Николя де ла Рени издал указ о том, что каждая часть улицы должна освещаться стационарным фонарем[88]. Это стало его первым действием после назначения на новую должность Жаном-Батистом Кольбером, и оно положило начало как современной полиции, так и ночному управлению городом – словно первое и второе в конечном счете представляло собой одно и то же. Правда, поначалу устанавливались всего лишь фонари с двухфитильной свечой, защищенные от непогоды простым ветровым стеклом, а хитроумная сеть газовых уличных фонарей, испускающих свет через тонкую раму, появилась только в девятнадцатом веке. Но это не помешало ла Рени отпраздновать победу над парижской ночью, приказав в 1669 году отчеканить медаль со следующим девизом: «Urbis securitas et nitor» («Безопасность и порядочность города»)[89]. Идея ла Рени в действительности заключалась в том, чтобы очистить городские улицы во всех смыслах этого слова, то есть избавиться от всего, что делало его нечистым, неблагоприятным, опасным и трудным для управления, – особенно тогда, когда на дорогах становилось пусто. Для него обеспечение безопасности города означало обеспечение того, чтобы ночной отрезок времени перестал ускользать от его власти, а следовательно, и от власти короля; ночь тоже должна была признать всю полноту верховенства власти. Видеть, что граждане спят, – таково в конечном итоге было желание ла Рени; гражданам надлежало запереться в своих домах, а офицерам полиции – убедиться в этом, не обманываясь незаметностью живущих в тени. Чтобы ночь оставалась периодом для восстановления сил и способствовала дневной активности, она должна была делать это при полном свете – том самом свете, который историки задним числом назовут предвестником просвещенного века. Просвещение было не чем иным, как внедрением дня там, где он до тех пор не мог пролить свой свет; метод Рени не стал сюрпризом: Просвещение представляло собой полицейский надзор в сочетании с уличными фонарями. Прежде чем покончить с политическим или религиозным «обскурантизмом», требовалось сперва положить конец физическому мраку; именно за это ла Рени взялся с таким рвением, которому все аплодировали и благодаря которому он продержался на своем посту тридцать лет, хотя его могли сместить в любой момент[90].
Успех хлоралгидрата в конце девятнадцатого века можно истолковать как успех концепции ночи, подчиненной идее охраны правопорядка, согласно которой ночь считалась периодом для восстановления сил – а значит, и критерием морального разграничения работников на плохих и хороших. Однако, само собой разумеется, что эта концепция не могла не породить своей противоположности и что одновременное изобретение ночной полиции и уличного освещения сделало возможными новые способы времяпрепровождения, порой оставлявшие желать лучшего. Открытие первого современного ночного клуба «Уэбстер-Холл» в 1886 году в Нью-Йорке показало, в каком направлении развивались события – в направлении переосмысления оргии в эпоху электрического освещения и механического пианино[91]. Если старые таверны поддерживали такое же отношение с ночью, как любое жилище, то ночные клубы выступали маяками в темноте, совершенно не обязанными сторониться ее. Другими словами, появление ночного клуба означало появление способа апроприации ночного мира, направленного на избегание полиции или, скорее, обращение ее в свою пользу, учитывая то, что полиция стремилась очистить темноту от любой опасности. Причина долгого ожидания между установкой первых фонарей в городах и открытием первого ночного клуба заключалась в том, что уличному освещению не хватало яркости и эффективности, которых позволил достичь лишь переход на электричество. Использование угольного газа, а затем природного газа в начале девятнадцатого века уже несколько упростило задачу освещения городов, но именно повсеместное распространение электричества в 1880-х годах завершило завоевание ночи, превратив ее в пространство для жизни, сравнимое с любым другим[92]. Ночной клуб стал подтверждением такой жизни – жизни, которая, если присмотреться к потным лицам слишком нетрезвых танцоров, имела вид слегка искаженного симулякра. Если говорить о «Уэбстер-Холле», то нужно добавить, что в нем преобладали лица рабочих и воинственных левых, приходивших туда для проведения собраний, профсоюзных митингов или сбора средств для кооперативов[93]. Изобретение ночного клуба – это не только изобретение современной формы избытка; оно также подразумевало появление современной формы политики, отношение которой к существующему порядку было, мягко говоря, критическим.
Ночная светская жизнь долгое время оставалась частной жизнью, которой наслаждались те, чьи жилища имели гостиные и сады для сдерживания избытка, дозволенного приглашенным. Изобретение ночного клуба представляло собой этакий пролетарский ответ на частное присвоение праздника, способ вернуть веселью его публичный характер, когда гостей непременно приходит больше, чем значилось в списках хозяйки дома. Определяя, каким пространством являются ночные клубы, власти не ошиблись: они решили считать их «общественными пространствами», то есть такими, в которых должны действовать особые правила безопасности и приличий[94]. Поскольку ночь была одомашнена, следовало, конечно, разрешить новые виды деятельности – но при условии, что они не выйдут за узкие рамки дозволенного существующим порядком; если уж разрешать оргию, то пусть она будет сдержанной. Мы знаем, что первые ночные клубы служили местами встреч пролетарских рабочих – это желание ограничить любые эксцессы, возможные в клубах, являлось также желанием ограничить возможные причины этих эксцессов. Наряду с алкоголем, танцами и превратностями человеческих отношений, мы должны включить в их число причины, подразумевающие политическую форму возбуждения – заражение умов силами возмущения и их трансформацию в требования социальной справедливости. Ночной клуб, как место коллективного избытка, представлял собой среду, благоприятную для циркуляции всевозможных эмоций, которые одинаково легко вызывали драку из-за сексуальных похождений или закладывали основы всеобщей забастовки. Это стало неотъемлемой частью новых опасностей, возникавших из-за ночной охраны порядка: хотя невозможно было еще больше раздуть призрак демонов и духов, враждебных добрым спящим людям, вполне можно было заставить людей думать, будто они материализовались в новых телах. Эти тела составляли то, что демограф Луи Шевалье в 1958 году назвал «опасными классами», которые одновременно являлись «трудящимися классами» – рабочей силой, находящейся на службе у капиталистического собственника и приносящей ему доход