…Все вспомнила. Все совершенно. Она вспомнила всю свою жизнь по крупицам и мельчайшим деталям. Она хорошо видела и могла воссоздать каждое движение тела и души в этой жизни. Но, поскольку телесных движений, так же, как и внезапно вспомнившихся душевных порывов с начала ее сознательной жизни накопилось не так уж много, всего ничего — со вчерашнего полудня, то ощутить себя в новом, так неожиданно открывшемся пространстве, оказалось для Юлии Фридриховны Эленбаум — матери, жены, бабушки двух внуков — одного в Торонто, другого — в Нью-Йорке, а также — издательского редактора, преподавателя и переводчика с немецкого — вполне по силам, несмотря на ее пятьдесят шесть.
Она выбралась наружу и посмотрела наверх. Шести еще не было, но утренний свет был уже такой яркой силы, что заставил ее зажмуриться. Разбудивший ее соловей сидел на веточке, совсем рядом, быстро крутил головой и часто-часто перепрыгивал с места на место, не обращая на нее никакого внимания, а просто радуясь майскому утру, позволившему, ни от кого не завися, щелкать и петь сколько вздумается. Юлия Фридриховна скинула лодочки, которые в связи со вчерашним белым так и оставались на ней всю ночь, и сладострастно растерла ступни руками.
«А где же зеркало? — пришло ей в голову. Она вынула заколку из пучка на голове, волосы рассыпались по плечам. Она тряхнула головой. — И зубная щетка…»
Настроение было отличным, хотелось радоваться жизни. В поисках предметов гигиенической необходимости она заглянула внутрь постройки, туда, где было ее лежбище, и повторно обнаружила мужиков. Оба лежали уже на спине и дружно похрапывали. Лица их были родными и хорошо знакомыми. Слева спал Мотор. Она протянула руку и подергала его за штанину:
— Мотор! Мото-о-ор!
Мотор открыл левый глаз, пошевелил им туда-сюда и остановил на объекте. Потом попытался открыть второй, но тот плохо разлеплялся, и тогда он помог ему рукой. Какое-то время оба глаза смотрели вперед, на темный, явно женский контур, освещенный загадочным сиянием, но ничего, объясняющего такой феномен, так и не смогли придумать…
Внезапно он вспомнил… Вспомнил! Вспомнил и хлопнул себя по лбу, соединив в этом ударе все накопившиеся и переработанные за ночь чувства: смесь восторга, удивления, недоверия, горделивого самоуважения, остатков страха, легкого похмелья и жжения в мочевом пузыре.
— Бля-я-я… — тихо протянул Мотор себе под нос и посмотрел на Ваучера. — Бля-я-я… — он приподнялся на локте, шмыгнул носом, втягивая внутрь организма утренние сопли, и указал материализовавшемуся привидению пальцем на Ваучера: — Это Ваучер. Помнишь?
Женщина в белом улыбнулась.
— Естественно, а кто же еще? — она на секунду задумалась. — У меня такое чувство, что с памятью не все в порядке, — она пожала плечами. — Представляешь, не могу вспомнить, где у нас все лежит: полотенце, паста, белье и… кстати, вода где у нас, тоже не понимаю. Отфильтрованная.
Момент, когда она перешла с Мотором на «ты», совершенно никак не отразился на работоспособности ее коммуникационных систем, и новое обращение это мягко и органично опустилось рядом, на землю, вернее, чуть выше — на апельсиновые картоны лежбища.
Мотор толканул Ваучера. Тот раздирал глаза приблизительно по той же схеме — последовательно, с промежуточным результатом адаптации в действительность окружения. А когда разодрал и, тоже вперив их в Юлию Фридриховну, подержал на ней немного, то сказал лишь одно, и тоже впопад:
— Бля-я-я…
— Доброе утро! — совершенно не придав значения лингвистическим премудростям, поздоровалась вчерашняя незнакомка. — Как спалось?
Ваучер приоткрыл было рот, но оттуда выполз слюновой пузырь, крепкий, потому что сделан был из ночной, густой, не сменившейся еще слюны, и не позволил его обладателю развернуть вразумительный ответ по существу спрошенного. Пузырь лопнул, и из Ваучерова рта прорвалось лишь то, что сумело просочиться без перекрывавших его помех:
— Бля-я-я…
— Слышали уже, — недовольно отреагировал Мотор, как совершенно непричастный к темной стороне жизни. — Уже ни к чему блякать-то. Вода где у нас, говорю? И как спалось, говорят, тоже?
Ваучер пораженно посмотрел на Мотора и растерянно ответил:
— Так воскресенье ж сегодня. К Максимке надо идти. А оно у Аусвайса в брезенте.
— Кто в брезенте? — с интересом переспросила Юлия Фридриховна. — Воскресенье?
— Да ведро в брезенте, в палатке у него. Аусвайс знает.
— В документе, то есть, это изложено? — не поняла женщина. — Ты сказал — аусвайс?
Перейти на «ты» с Ваучером тоже для Юлии никакого труда не составило, и тоже прошло для всех совершенно незамеченным.
— Ну да, Аусвайс, кто ж еще? — Ваучер кивнул в сторону улицы. — Надо будить его, и пусть идет в очередь, а мы тогда после, — он встал, сделал пару шагов в сторону и подергал за просевший шнур палаточной тяги, соединявший брезентовое обиталище типа «на троих» с соловьиным деревом. — Э-э-э-э!
Внутри зашевелилось, брезент разошелся по фронту беспокойства события, оттуда высунулось бородатое и нечесаное явление природы и тупо уставилось в пространство.
— Вон он, Аусвайс-то! — прокомментировал вновь открытые обстоятельства Мотор и крикнул в его сторону: — Ведро доставай, Максимкино!
— Гутен морген, герр Аусвайс! — Юлия Фридриховна встала и с вежливой улыбкой сделала шаг в его направлении. Потом оглянулась на Мотора и тихо спросила: — Ты говоришь, он с нами живет?
Мотор подскочил на месте:
— Не, не, не! Какой — с нами? Мы — отдельно, он только так, рядом, и хозяйство вместе и все остальное тоже. А так — не вместе. Так — мы с Ваучером вместе, а по свалке, если ворошить, то — вместе, и с ним тоже, с Аусвайсом.
Ни Юлия Фридриховна, по причине недостаточной переводческой подготовленности, ни сам Аусвайс, по причине полного неврубания в зачинающуюся мизансцену при отсутствии очков на не проснувшейся как надо физиономии, не ощутили кроме междометий «не-не-не!» ни единого намека на причинно-следственную связь отдельных частей, озвученных Мотором, да еще в такую рань. Безусловное понимание услышанного проявил лишь Ваучер. Подобный комментарий партнера по бизнесу и жизни он разделял полностью, но до поры до времени решил помолчать.
Аусвайс пошарил в палатке, за спиной, выудил оттуда и нацепил на нос круглые железяки с затуманенными окулярами и вновь осмотрел пространство, но уже гораздо осмысленней. Тут-то его утренний взор и натолкнулся на двубортно ограненный силуэт. Последовательно осмотрев Юлию Фридриховну от пят и выше, а затем — наоборот, от головы и ниже, он прикрыл глаза, подержал их так немного, соединяя части увиденного в единое целое, и снова открыл. Видение белого колера стояло там же — на полдороге от постройки до палатки.
— Скажи… — попросил его Ваучер, — ну…
— Бля-а-а-а… — протянул Аусвайс, — бля буду…
— Значит, так! — решительно перехватил инициативу Мотор. — Мы с ней, — он кивнул в Юлину сторону, — сейчас за водой займем. А вы подходите. А после вы воду вернете, а мы с ней, — он снова кивнул туда же, — пойдем приодеть ее поищем, чтоб не белое было и с сапогами, туда же, где вода и еще дальше. А вы пока жрать сделайте… — Он повернулся к Юле: — Гут?
— Я, я, гут! — оживилась женщина. — Зер гут!
— Немка! — Аусвайс окончательно пришел в себя и вытянул в направлении женщины заскорузлый указательный палец. — Бля буду, немка натуральная. Германская!..
Так что, Немкой, в предварительном порядке, незнакомка стала с момента, когда впервые была представлена Аусвайсу, а в окончательном — когда они вернулись с Мотором после удачного похода за здешним секонд-хэндом, и Мотор на кликуху тоже согласился, внутренне и внешне, потому что понимал, что это справедливо по сути получившихся вещей и хода всей истории появления женщины в белом. Настоящей женщины — тут он маху дать не мог, это не красный тебе мужик в парике, это — живое, женское и нос с горбинкой. Новое имя свое Юлия Фридриховна восприняла сразу так, как будто проносила его, по крайней мере, жизнь и еще пару раз по столько же — до. Неудобства же у нее были совсем другого, первого, как водится, рода. Рассматривая с начального дня Мотора и Ваучера как людей исключительно родного свойства, где-то в обозначенном ею мысленно плавающем промежутке между мужьями и родными братьями, а Аусвайса — как усредненного ближайшегородственника-доброгососеда-дачногогостя-другасемьи-милейшегочеловека, она не сочла возможным пустить на свалочный самотек вопросы личной гигиены всего сообщества в целом и отдельно — собственные элементарные нужды в необходимом смысле потребительской ценности их эксплуатации. Поэтому на второй день лесного бытия Немка уже имела словесный список всплывших из памятных особенностей мозгового устройства на поверхность вещей, о необходимости которых заявила просительно, но громогласно: белая, без пошлого рисунка туалетная бумага вместо черно-белой газетной продукции, паста и щетка для зубов; такое, не помню как называется, но направляется под мышки и делает пф-ф-ф, и еще есть, шариком катается, мыло должно хорошо пахнуть, лучше яблоком, зеленым, а не это — темное и твердое. Туда же: полотенца — много, вата, салфетки, столбики для губ, красные, и чтобы щелкать ногти — такая штучка… из двух штучек, потом — ровными делать — такая штучка… длинная, вжик-вжик и, наконец, мягкие такие — посуду мыть и пена для этого, с лимонным запахом и бутылкой желтого цвета, тоже как лимон и нарисован тоже лимон. Да, еще где все хранить. А подушку — одну длинную. И одноразовых скатертей. И белья еще…
Мотор отнесся к перечню с пониманием, но ничего не запомнил и решил налить. Аусвайс усмехнулся и посмотрел на Немку, как на сумасшедшую, и тоже налил. А Ваучер вообще ничему не удивился. Кроме как спросил кое-что очень его задевшее:
— Почему туалетная бумага белая должна? Именно без рисунка. Чем тебе рисунок жопе помешал?
Иронию вопроса, в общем, от сарказма темы, в частности, Ваучер в отличие от Немки отличал неважно и потому спросил про жопу прямо в лоб.