онаслышке. Оказалось, что везде, где запускались метеоспутники и с помощью установки специальных антенн собиралась и анализировалась информация о погоде, моя штуковина приходилась как нельзя кстати. Это я про датчик, не подумайте про какую другую штуковину…
Так вот, про ЮНЕСКО… Точнее, про крузейро. Платили они прилично, ну а уж для нашего брата — научного морехода — просто неслыханно. Отвратительно в этой истории было то, что шестьдесят процентов зарплатных крузейро положено было сдавать в кассу океанической бухгалтерии морской державы, причем, это была не Бразилия. Хотя легче мне от этого бы не стало, просто противно было б не так. Одним словом, с учетом местных квартирных, пропитания, подарков Динке и небольших отложений в накопительное будущее серии «Д», на жизнь в де-Жанейро оставалось только-только с небольшим. Но из собственного опыта я знал, что уже к концу вторых бразильских суток мягкий местный зной измягчит мои внутренности, отпустит на все стороны света одубевшие за время похода кусочки мышечной ткани, расслабит шею, приподнимет плечи и по веселому заточит глаз на чужую невидаль. И тогда я начну загорать на местном солнце: быстро, но не огненно, а, наоборот, — бронзово и равномерно, как я научился это делать, причем совершенно естественным образом: без мазей, кремов и судорожных убеганий в спасительную тень. Этому меня, кстати, научил мой бразильский друг, Федя Березовой. А секрет был поразительно простым: надо было всего лишь не бояться обгореть. Вы понимаете, о чем я? Не бояться, и только. И равнодушно воспринимать местное светило как обычный дневной свет от небесного источника. Вы не поверите, но у меня получилось, причем сразу. Что-то там про это организм знал и умел запросто регулировать, если было нужно. И вот тогда-то я и зажил здесь, как свой, — в считанные дни после того, как «Лаптев» пришвартовывался, становился почти местным по внешнему облику. Темно-русые волосы тоже удивительно быстро реагировали на здешний солнечный витамин и, в результате, в наикратчайший срок шустро выжигались до светлой русости с редкими в прошлую темноволосость промежутками.
«Так и на этот раз будет, — думал я, с привычным удовольствием вышагивая вдоль Авеню-де-Атлантик. — Надо бы поскорее Федю повидать…»
Кстати говоря, с Федей я познакомился на этой самой знаменитой столичной авеню, протянувшейся в пределах городской черты вдоль линии желтых песчаных пляжей Копакабаны. Тогда я тоже шел по этой улице, тупо озираясь по сторонам и дивясь непривычным картинкам чужеземной экзотики. Рядом шагал мой корабельный приятель Севка Штерингас, тоже мэнээс, но, в отличие от меня, насмерть запуганный инструкциями первого помощника насчет поведения за границей. Он тоже крутил головой по сторонам и все время ахал:
— Митьк, Митьк, — дергал он меня за рубашку, — а нам на пляжи разрешат? — он переводил взгляд на резвящихся на песке бронзовотелых мулаток в минимальных тесемках, играющих в волейбол, и в вопросительном ожидании рассчитывал на мой успокоительный ответ. — А туда вход платный или за так, не знаешь?
И только я открыл рот, чтобы ответить Севке по существу, как услышал за спиной:
— Сеньор! — затем кто-то потянул меня за штаны и повторил, но уже настойчивей: — Сеньо-о-ор!
Это был мальчишка лет двенадцати от роду, а, может, он был и гораздо младше, — на этой земле, жарко унавоженной солнцем и океаном, все произрастало не в срок, значительно опережая основные законы природы о правилах созревания всего живого.
Я обернулся и остановился:
— Чего тебе, мальчик? — спросил я его на хорошем русском языке. — Чего надо?
— Сеньор, ви русска? — прищурившись от солнца, он смотрел на меня снизу вверх.
— Русска, — удивленно ответил я и посмотрел на него сверху вниз, — самая что ни на есть русска!
Мальчишка посмотрел на Севку и тоже спросил:
— Ви русска?
Севка почесал затылок и неопределенно хмыкнул:
— Ну как тебе сказать поточнее… Вот, например, если тебя интересует только национальная принадлежность, то можно считать, что… что не совсем. — Штерингас улыбнулся. — Но, очевидно, ты, дружочек, имел в виду несколько другое, да? Ты, полагаю, имел в виду вопрос моей гражданской принадлежности. В этом случае я бы…
Мальчишка не стал дослушивать Севкино разъяснение, а удовлетворенно кивнул и ответил сам себе:
— Русска! — он сосредоточенно нахмурился, кивнул в сторону, обозначив глазами соседнее здание со сверкающей витриной, и сообщил: — Ходить нада! Сеньора Федья ходить надо! Прашу!
— Слышь, пацан, — Севка на всякий случай осмотрелся по сторонам, — шел бы ты отсюда, а? Мы с Митькой по-вашему не португалим абсолютно. Иди к своей сеньоре Федье и скажи ей, что у нас времени в обрез, нам завтра поутру спутник запускать нужно, а перед этим еще политинформация, — одновременно с этим он вывернул карманы и потряс ими в воздухе. — Нету ничего, понял? Суточные еще не выдали, понял? Гоу, гоу! — он вправил карманы обратно и развернулся, полагая, что аудиенция завершена.
Мальчишка посмотрел ему вслед умными, не по возрасту, глазами, и я понял, что он вычеркнул моего друга из своих планов. Вслед за этим он крепко перехватил меня за полу рубашки, и я почему-то с веселой обреченностью понял, что попался. И он догадался, что я понял.
— Сеньор, — совершенно спокойно произнес он, — Федья очень хотеть!
— Ты идешь? — Севку уже начала раздражать дурацкая остановка посреди Авеню-де-Атлантик. — Дай ему поджопник, и валим отсюда. От греха подальше.
Внезапно я разозлился на Штерингаса:
— Ну и вали сам, если хочешь! Что я, в конце концов, как привязанный должен тебя сопровождать? Так и будем парами перемещаться? Пошли бы вы со своим перпомом!
Севка с сочувствием посмотрел на меня и, ничего не ответив, двинулся дальше по авеню. Мальчишка равнодушно проводил его взглядом и целеустремленно, не выпуская моей рубахи, потащил меня за собой, в сторону красивого здания. Он толкнул дверь ногой и под звякнувший входной колокольчик втащил меня в прохладную внутренность магазина.
— Сеньор Федья! — громко крикнул он. — Сеньор русска!
Свет вокруг был приглушен, посетителей в такую полуденную жару ждать не приходилось. Я осмотрелся, это действительно был магазин, причем шикарный и, скорее всего, он был объединен с домом. Под стеклянными витринами в идеальном сверкающем порядке были выложены драгоценности, и я сразу понял, что все здесь настоящее, — все это ювелирное великолепие. С противоположной стены на меня смотрело лицо с фотографического портрета в дорогой рамке. Лицо улыбалось и было страшно знакомым. «Феде от Яши с футбольным приветом!» размашистым почерком было написано по-русски внизу и поперек портрета. Надпись слегка задевала подбородок и улетала заключительным витком к левому уху.
— Правильно! — раздался веселый пожилой голос со стороны внутренней двери, ведущей в глубину помещения. — Он самый и есть, Яшин Лев Иванович! — на пороге стоял грузный старикан в золотых очках с пышными усами пшеничного цвета. Кончики их были слегка подвиты и приподняты вверх на старорусский манер. — Великий Лев Яшин! — старик хорошо улыбнулся и пошел ко мне навстречу. — А привел его сюда великий Пеле! — он подошел совсем близко и протянул вперед руку: — А Федя — это я! — он крепко сжал мою ладонь и добавил: — Березовой Федор Никодимович, русский бразилец!
Говорил он на правильном русском, но с легким оттенком, уводящим слова в неизвестном направлении. Я слушал и не мог усечь в каком: то ли в испано-португальском, где знания мои исчерпывались двумя с половиной словами, то ли куда-то еще, в направлении неведомого мне языка. Федор Никодимович залез в карман, выудил оттуда пару банкнот и сунул их мальчишке:
— Держи, Зоранчик!
Мальчишка выхватил деньги из рук старика и понесся к выходу:
— Грация, сеньор Федья!
— Он у меня разведчиком подрабатывает, — улыбнулся Федя, проводив мальчика взглядом, — сын моего продавца-югослава. Я его по-русски натаскиваю, чтобы было с кем разговаривать на родном языке. И деньжат даю. А он мне за это бывших соотечественников выискивает и приводит в магазин.
— Вы имеете в виду покупателей? — переспросил я старика. — Для удобства вашей торговли?
— Нет, уважаемый, — засмеялся хозяин, — как раз с точки зрения коммерции я всегда остаюсь внакладе — люблю подарки преподносить нашим людям, — Федя еще раз внимательным взглядом окинул меня с головы до пят, — особенно тем, кто случайно в наших краях оказался, — он неопределенно повел подбородком, — кто оттуда, из Советской России. Как вы…
— А зачем вам? — поинтересовался я. — Тем более, если внакладе.
Старик не ответил, а переспросил:
— Как вас величать прикажете, юноша?
— Митей, — ответил я. — С «Лаптева» я, вчера пришвартовались, не слыхали? «Профессор Лаптев», научно-исследовательский. Климат, гидрография… По линии ЮНЕСКО.
— Ми-и-итя… — с удовольствием протянул старик и снял очки, — как это звучит… — задумчиво добавил он, — очень по-русски. Очень… — он помолчал…
— А откуда это у вас? — спросил я его, чтобы прервать затянувшуюся паузу, и указал на фото вратаря. — Он вам друг?
— Да! — твердо ответил Федор Никодимович. — Он мне друг. Он каждый раз, когда приезжает в Рио, обязательно навещает меня, и мы с ним выпиваем тростниковую водку и поем русские песни. Он другого не признает.
— Другую водку не признает или песни другие? — переспросил я скорее из вежливости и посмотрел на часы.
— И то и другое, — неопределенно ответил старик. — Он настоящий, понимаете, Митя? Оттуда все почти настоящие, кто здесь оказывается. Русский человек здесь по случайности быть не может, даже накоротке. Только по судьбе. По прошлой или по будущей. Я вот, к примеру, — по прошлой… — он с надеждой посмотрел мне в глаза, — еще с Харбина. И не с него даже, а с Дальневосточной республики. Хотите, расскажу?
«Началось… — с тоской подумал я, — теперь заговорит дедушка, не вырвешься от него», — а вслух ответил: