Когда я, выбритый, чистый, тщательно причесанный, вышел из ванной комнаты в уютном халате, жизнь казалась мне не такой мрачной и унылой, как еще недавно, когда грозные тучи сгустились над моей головой. Хотелось верить, что все худшее позади. В конце концов меня не прикончили какой-нибудь грязной вилкой с остатками кильки на зубьях, не расплющили мне голову, не пристрелили на глазах у благодарной публики, и я находился не за решеткой, а в комфортабельной квартире женщины, с которой мне было по-настоящему хорошо. Вдобавок я располагал оружием, чтобы отстаивать свою жизнь и свободу, и у меня имелись деньги, на которые я рассчитывал обзавестись другим паспортом и начать новую жизнь под вымышленной фамилией. Одним словом, меня преисполнял оптимизм, которого было трудно ожидать от человека, оказавшегося в моем положении. Возможно, этому радужному настроению способствовал коньяк, которым взялась потчевать меня Марина на кухне.
Помещение выглядело так же внушительно, как покинутая нами ванная комната. Я не подсчитывал, сколько отборного леса ушло на обстановку и обшивку стен, но предполагал, что из всех этих лакированных досок можно было соорудить небольшую яхту, способную выдержать кругосветное путешествие. Стол, за которым свободно разместились бы для тайной вечери тринадцать дюжих молодцев с покойным паханом во главе, превосходил размерами бильярдный, замеченный мной в одной из комнат. А всяких хитрых духовок, вытяжек, холодильников и моечных агрегатов с лихвой хватило бы для организации небольшой выставки под названием «Кухня ХХI века».
– И как ты только здесь управляешься? – подивился я, разделавшись с первым бутербродом. – Одних инструкций, наверное, целая библиотека наберется.
– Раньше у нас были повар и домохозяйка, – сказала Марина. – Представители фирмы, в которой муж закупил все это добро, устроили им недельные курсы.
– А теперь?
– А теперь, как видишь: хлеб, масло, сыр, ветчина и все в этом роде. На большее не рассчитывай – я готовить не люблю и не умею. Если хочешь, занимайся этим сам.
Кажется, это было приглашением остаться, и я с энтузиазмом наполнил стопки коньяком:
– Мы так и не выпили за наше знакомство.
– И за упокой души раба божьего Михаила тоже не выпили.
– Ты его любила?
– Ха! Любила? Разве достаток любят? Его ценят, к нему привыкают, вот и все.
Я состроил понимающее лицо и залпом махнул коньяк. Отчего-то мне не хотелось поминать мордастого Михаила. И не только потому, что я сомневался в его богоугодности.
Марина последовала моему примеру и, морщась, но упорно не закусывая, стала развивать высказанную мысль:
– Без мужа я никто. Пустое место. Квартира, машина, барахло? Все это надо еще сохранить. Пока что бывшие Мишины братки где-то отлеживаются, чтобы их тоже не грохнули, а завтра? К кому они обратятся за деньгами, когда окажутся на мели? К родителям, к знакомым? Нет. Они заявятся прямиком сюда, скажут, что все это, – Марина сделала широкий жест рукой, – нажито их трудами. Нужно делиться, Маринка, скажут они. И придется Маринке продавать все, что у нее есть, потому что помощи ей ждать неоткуда: Миша под Ханом ходил, ты, если в Курганске живешь, эту кличку наверняка слышал. Только нет больше Хана, его еще раньше кокнули. Власть в городе поменялась. И нет у меня больше заступников.
Марина витиевато выругалась и разлила по стопкам остатки коньяка. Прикурила сигарету, выпила. Похоже, до моего появления ей некому было излить душу, и теперь все накипевшее разом выплеснулось наружу. Минуты не прошло после жалобной исповеди, а она уже закрыла лицо руками и явно готовилась пустить слезу.
– Эй! – я тронул ее за плечо. – Не горюй. У меня тоже неприятности, похуже твоих, но я не падаю духом, даже – гляди – улыбаюсь.
– Ты мужчина, – буркнула Марина, посмотрев на меня одним глазом сквозь пальцы. – Тебе положено быть сильным.
– А ты женщина, – напомнил я. – Тебе положено быть изворотливой. Опереди события. Распродай все хоть за полцены и беги.
– Нет. – Она обреченно покачала головой. – Ничего не выйдет. Не приспособленная я к самостоятельной жизни. До перестройки с родителями в Германии жила, отец мой генеральствовал там, пока не турнули. Потом пару лет всей семьей дружно проедали сбережения и отцовскую пенсию, но он после путча взял да и застрелился. Записку его идиотскую до сих пор помню: «Остаюсь коммунистом». Ха! Маму эта выходка добила совсем, ее разбил паралич. А я, генеральская дочка, ничего лучше не придумала, как в шлюхи податься. Самым первым, кто меня снял, оказался Миша. Вот и вся автобиография. Я до сих пор не знаю, куда и как за квартиру платить, веришь?
– Могу дать бесплатную консультацию, – вызвался я.
– Бесполезно. – Марина жалко улыбнулась. – Оставшихся денег мне на месяц хватит, от силы на два. И что потом? Опять на панель идти? Так поздно, не молоденькая уже. Игорь, – ее голос дрогнул, – не бросай меня, а? Я не смогу одна.
– Попробуй только заплакать! – предостерег я, заметив, что на глазах Марины выступили первые слезы. – Терпеть не могу сырости!
– Ладно, – быстро сказала она и приблизила ко мне лицо. – Вот смотри, я не плачу. Я все буду делать так, как ты скажешь. Только не уходи.
– Мне некуда идти, – внезапно признался я.
– Это правда?
– Правда. – Я тяжело вздохнул.
Одну и ту же ситуацию мы с ней рассматривали с противоположных точек зрения.
– Ну и не надо никуда идти! – Марина заметно оживилась. – Ты поможешь мне все распродать, и мы уедем. У меня в Германии остались знакомые, они помогут с визами.
– С твоей стороны не слишком разумно доверяться первому встречному.
– Но ты же не бандит, не убийца?
– Нет, – согласился я и добавил: – Пока.
Марина склонила голову на плечо:
– Кто же ты такой на самом деле?
– В настоящий момент никто.
– А почему?
– Ш-ш. – Я прижал палец к губам. – На сегодня хватит вопросов. Когда придет время, я сам тебе все расскажу, обещаю.
– Хорошо, согласна. Никаких вопросов. Но только при одном условии. Ты должен склонить меня к сожительству. Сам хвастался, что умеешь.
– Так ведь уже! – искренне удивился я.
Марина кокетливо улыбнулась:
– Это не считается. Речь шла о хитрости и ласке, а не о грубой мужской силе.
Кажется, она успела здорово набраться. Эти резкие перепады настроения провоцировались алкоголем, забродившим в ее крови. А у меня слипались глаза. Поэтому меня не пришлось долго уговаривать сменить кухню на спальню.
Первое, что бросилось мне в глаза, это зеркала – на всех стенах, даже на потолке. Покойный Михаил, видать, страдал сложной формой нарциссизма. Когда я освободил Марину от одежды, со всех сторон появились отражения ладно скроенной женской фигуры с коротко остриженной головой. Мне показалось, что ее забавный «ежик» светится в полумраке. Я мог видеть Марину одновременно сзади, спереди, сбоку и даже вверх ногами. Сразу несколько обнаженных блондинок, и я был готов поиметь их всех.
Когда все закончилось, я почувствовал себя таким разбитым, словно и впрямь перепробовал всех. Включая и тех двух, которые пребывали на потолке.
Прежде чем уснуть, я обвился вокруг нее, переплел руки с ее руками, а ноги – с ее ногами. На всякий случай. К любви или нежности это имело самое отдаленное отношение. Это была единственная мера предосторожности, на которую я оказался способен, прежде чем погрузился в забытье.
4
Когда я проснулся, в комнате было совсем темно, а сквозь щели двери пробивался электрический свет. Марина никуда не делась, преспокойно сопела в две дырочки на соседней подушке. А вот моя безмятежность моментально улетучилась, когда я услышал за дверью приглушенные звуки постороннего присутствия. Набросив на голое тело халат, я вспомнил, что он был позаимствован там же, где я оставил пистолет, – в ванной комнате. Это была непростительная беспечность.
– Марина! – прошептал я, теребя ее за плечо. – Просыпайся.
– А? Что?
– Там кто-то ходит.
Прокравшись к двери голышом, она приоткрыла ее, прислушалась и обернулась ко мне с успокаивающей улыбкой:
– Все в порядке. Это Верунчик.
– Что еще за Верунчик?
– Ну, Верка. Малолетняя стерва, Мишина младшая сестра. Когда цапается с родителями, живет здесь. А цапается она регулярно, со всеми. Характер – не приведи господь.
– И как ты ей меня представишь? – полюбопытствовал я.
– Не ее собачье дело, с кем я сплю, – отрезала Марина. – Я в монашки не записывалась. Ест, пьет за мой счет. Не нравится – пусть проваливает на все четыре стороны, скатертью дорога!.. Ой!
Восклицание было вызвано бесшумным появлением здоровенного мраморного дога, который, протиснувшись в приоткрытую дверь, вторгся на нашу территорию.
– Верка! – возмущенно завопила Марина. – Опять ты его притащила?!
Дог глухо заворчал, давая понять, что не собирается мириться с повышенными интонациями и оскорблениями в свой собачий адрес. Когда Марина потянулась за халатом, он грозно рявкнул и шагнул к ней, вынуждая ее оставаться на месте и сохранять неподвижность. А когда пошевелился я, налитые кровью глаза дога устремились на меня. Он весь так и вибрировал от едва сдерживаемой злобы. Живой рокочущий двигатель, работающий на лютой ненависти ко всем двуногим, за исключением своей хозяйки.
Она явилась следом за Джерри и, включив свет, стала молча изучать обстановку: смятую постель, голую родственницу, меня, напялившего халат ее покойного брата. Я, в свою очередь, разглядывал ее. Уменьшительное имя Верунчик абсолютно не подходило юной особе со вздыбленными волосами трехцветной окраски и лицом, размалеванным, как у индейца, вышедшего на тропу войны. Высокой, худой, голенастой Верке очень шло определение «малолетняя стерва», данное ей Мариной. Глаза у нее были водянистые, абсолютно пустые, как у наркоманки со стажем. Впрочем, Веркины глаза начали оживляться по мере того, как она присматривалась ко мне. Казалось, она где-то видела меня раньше и теперь удивлялась неожиданной встрече.