Но будет, – час расплаты ждет.
Кто начал царствовать Ходынкой,
Тот кончит – встав на эшафот.
Пророчество Бальмонта в отношении Николая II сбылось, а строки о правлении с помощью «тюрьмы и кнута, суда и расстрела» можно отнести ко всем Романовым…
Апофеозом борьбы власти за укрепление своего влияния в XVII веке стало «Слово и дело государево». Это настолько необычная, удивительная даже для России практика судопроизводства, что на ней надо остановиться подробнее.
Под «Словом и делом» понималось доносительство о «злых умыслах» по отношению к царю, о государственной измене, об оскорблении царского имени, царской семьи, просто неосторожное слово в отношении царя. Каждый, кто знал о таких преступлениях (они считались тягчайшими), был обязан под страхом смертной казни донести об этом властям, объявив «Слово и дело государево» в отношении какого-то человека. После этого обвиняемый заключался в тюрьму, где подвергался допросам и пыткам. Окончательное решение по всем подобным делам, где бы они ни разбирались, принималось в Москве.
Русский историк Николай Новомбергский еще до революции опубликовал обширное исследование по практике «Слова и дела», изучив тысячи таких дел (Н. Новомбергский. «Слово и дело государевы», в 2-х томах). Его выводы неутешительны: «Слово и дело» помогло выявить очень мало настоящих случаев государственной измены, – подавляющее большинство этих дел касались обычных бытовых эпизодов, когда подвыпивший человек мог нелестно отозваться о царе и, по русскому обычаю, о его матери. Иногда повод для судопроизводства по «Слову и делу» был совсем пустяковым: например, во время застолья первый тост был поднят не за царя, а за присутствовавших гостей, или за именинника, и тому подобное. Наказание за эти мелкие провинности было, однако, вовсе нешуточным: в лучшем случае виновного били кнутом (после десяти ударов кожа сползала со спины, после пятнадцати – рассекалась до костей, а опытный палач-кнутобоец мог перебить хребет с пяти ударов), вырезали язык (кончик или по горло) и выжигали на лице клеймо. В худшем случае полагалась квалифицированная, то есть особо жестокая смертная казнь, как за настоящую государственную измену, покушение на царя или патриарха (мы уже упоминали об этом в связи с «Соборным Уложением 1649 года»).
Таким образом, в России было запрещено даже высказываться о власти. От наказания не был освобожден никто: при Петре I двум знатным русским княжнам и их служанке вырезали языки, а затем били кнутом и сослали на каторгу за неосторожные слова о царе, сказанные во время ничего не значащего женского разговора. При царице Анне, племяннице Петра, по «Слову и делу» было осуждено более 20 тысяч человек, среди них было немало людей «благородного» сословия.
Введенная при царе Михаиле практика «Слова и дела» просуществовала более ста лет, до 1762 года; естественно, ни о каком уважении человеческой личности, а уж тем более о свободе слова в России и речи быть не могло.
Я отослал эту часть моей книги Елене и стал ждать. Скоро она мне позвонила и назначила встречу в Александровском парке возле Кремля. Там она повела меня к обелиску, похожему на монумент Вашингтона, только во много раз меньшему, и спросила:
– Вы знаете, что это за памятник?
Я ответил, что во время экскурсии по Москве наш гид объяснила, что это «романовский обелиск», поставленный в честь трехсотлетнего юбилея этой династии.
– Это правда и неправда, – сказала Елена. – Подлинный обелиск был после революции существенно переделан: с него сняли двуглавого орла, а вместо имен царей были высечены имена революционеров, теоретиков и практиков революционного движения. Он получил название «Памятник-обелиск выдающимся мыслителям и деятелям борьбы за освобождение трудящихся»; можно соглашаться или не соглашаться с теми, чьи имена были размещены на обелиске, но нельзя отрицать, что эти деятели действительно боролись за свободу человека против любых форм тирании.
Современная российская власть терпеть не может таких имен, зато всячески пропагандирует царский период – по всей стране восстанавливаются памятники царям; все, что связано с царизмом, возносится на пьедестал. Конечно, она не могла вынести «обезображенный большевизмом», как говорили, обелиск у себя под боком, около Кремля. В результате прежний обелиск был разобран и «отреставрирован», ему постарались придать первоначальный облик, но неудачно: было допущено много ошибок, в том числе орфографических, в написании слов и имен. Ну и что? Хотя даже монархисты подвергли этот странный муляж критике, он все равно был установлен и теперь красуется здесь – не столько памятник Романовым, сколько символ нынешней российской власти во всем ее безобразии…
Неподалеку, кстати, вон там, – она махнула рукой в сторону улицы, – воздвигли памятник патриарху Гермогену, одному из главных действующих лиц «Смутного времени». Но если Гермоген был против поляков, то Романовы, наоборот, их поддерживали, – однако никого не смущает, что памятник патриарху, проклявшему поляков и погибшему из-за них, поставили рядом с памятником тем, кто поддерживал поляков. Это тоже гримаса нашей власти: она лихорадочно ищет себе идейную опору, не задумываясь об этике и элементарной логике… Но меня потрясает не поведение власти, – тут все ясно, диагноз очевиден, – а поведение народа. Никто ведь не вышел протестовать против установки этого нелепого обелиска; мало того, интернет был наполнен восторженными отзывами о нем… А возьмите недавнюю выставку, посвященную юбилею династии Романовых, – вот здесь, в Манеже (длинное низкое здание около Александровского парка, которое в царское время использовалось для выездки лошадей, а теперь для помпезных государственных выставок. – Э.Ф.). Эта выставка называлась «Православная Русь. Романовы. Моя история»; ее благословил патриарх Кирилл и посетило более 300 тысяч человек. Надо было видеть, с каким умилением они рассматривали экспонаты, рассказывающие о тех, кто в течение трех веков мучил и угнетал их предков! Большинство посетителей не относились ведь к русской аристократии, – скорее всего, они потомки крестьян, потом и кровью которых держались у власти Романовы.
…Знаете, – продолжала она, разгорячившись, как всегда, во время своей речи, – в «Смутное время» был такой крестьянин Иван Сусанин – согласно легенде, он спас Михаила Романова от поляков. Когда они узнали, что Михаил избран царем, то пытались захватить его в имении Романовых под Костромой (русский город. – Э.Ф.). Однако они не знали дорогу и велели Ивану Сусанину отвести их, но он завел поляков в непроходимый лес: они там погибли, а царь был спасен. Эта легенда всегда служила Романовым доказательством того, как народ любит свою власть, как он готов отдать за нее свою жизнь. При императоре Николае I композитор Михаил Глинка написал оперу «Жизнь за царя»; она получилась длинной и скучной, – Николай I провинившимся офицерам предлагал на выбор: послушать от начала до конца эту оперу или отсидеть на гауптвахте, и многие выбирали гауптвахту. Но по его же приказу «Жизнь за царя» входила в обязательный репертуар русских театров; эта опера дожила и до наших дней, сейчас идет под названием «Иван Сусанин».
А в Костроме был поставлен памятник Сусанину. На высокой колонне возвышался бюст Михаила Романова, а внизу под ним стоял на коленях Иван Сусанин, молитвенно сложив руки на груди. Раболепство и пресмыкательство народа перед властью было в этом памятнике: он вызывал справедливое возмущение русского общества и после революции был снесен. На его месте позже был воздвигнут, однако, другой памятник Сусанину, уже без царя, но все равно пропагандирующий идею жертвенности народа во имя власти. Надпись на пьедестале свидетельствует о патриотизме такого деяния: там написано «Ивану Сусанину – патриоту земли русской». Сейчас поговаривают о восстановлении старого памятника – видимо, надписи о «патриоте земли русской» уже недостаточно: нужно, чтобы, как и прежде, народ на коленях стоял перед своим правителем и раболепно поклонялся ему.
…Пока Елена говорила, вокруг нас собралась небольшая толпа; при ее словах люди переглядывались, но молчали. Елена усмехнулась и сказала мне:
– Мы с вами увлеклись. По нашим законам нельзя собирать вокруг себя людей, это расценивается как несанкционированный митинг, и за него можно получить до семи лет тюрьмы. А учитывая, что мы находимся около Кремля, снисхождения ждать не приходится – власть ужасно боится каких-либо стихийных народных собраний вблизи себя. Она у нас теперь вообще всего боится: есть сведения, что российских студентов вскоре начнут проверять на «склонность к экстремизму». Планируется проводить специальное тестирование среди всех абитуриентов и студентов, чтобы выявить потенциальных экстремистов. Интересно, какие будут вопросы на этом тестировании? «Собираетесь ли вы свергнуть правительство»? Варианты ответов: «да», «нет», «не знаю»? И что делать студентам, которые не пройдут тестирование? Куда их собираются девать? Отчислять? Но вряд ли отчисление уменьшит количество потенциальных экстремистов, – скорее, наоборот… Опасаясь волнений, власть доходит до полного маразма: как тут не вспомнить печально известный проект императора Николая I о закрытии всех университетов в России как источников вольнодумства! При нем же в России был учрежден полицейский надзор за всеми, кто мог подозреваться в «неблагонадежности»; между прочим, в тестировании студентов тоже будут участвовать представители Министерства внутренних дел…
Но мы уже действительно митинг организовали, – усмехнулась она. – Пойдемте отсюда, пока нас не забрали!
…Когда эта книга была уже почти готова, в Москве объявили о закрытии всей зоны вокруг Кремля в связи с проведением учений «по отражению атаки террористов». Это было похоже на паранойю, учитывая, что Кремль – хорошо охраняемая, мощная крепость, в которой к тому же постоянно размещен особый «кремлевский» полк. Для того, чтобы захватить Кремль, террористам понадобились бы танки, артиллерия, вертолеты и несколько тысяч вооруженных бойцов. Трудно представить, как такой отряд мог бы внезапно появиться в центре Москвы.