– Помню, – кивнул Сергей Петрович, – Сталин.
– Вот-вот, – подтвердил Андрей Викторович, – он самый. Ты у нас, конечно, мастак разруливать острые ситуации в ручном режиме, но с этими плясками на канате пора заканчивать. В любом деле должен быть устав, и в духовном тоже…
– Да понимаю я все, – вздохнул Сергей Петрович, – была уже беседа на эту тему. Вот только отче Бонифаций русский язык подучит – и начнем…
– А все же, мальчики, – немного невпопад сказала Марина Витальевна, – лучше было бы нам обойтись вообще без убийств…
– Увы, не обошлись бы, – сказал Андрей Викторович, – эти, безголовые, были самыми упертыми, можно сказать, организаторами заговора, и если бы не мы их, то они нас. Живя в относительном покое и безмятежности, нам не следует расслабляться… Казнь послужит хорошим назиданием остальным и останется, так сказать, в анналах истории нашего племени как жестокий урок того, что гордыня и самонадеянность не способствуют долголетию. Ты же не можешь не понимать, что ситуация и вправду была чрезвычайно опасной: все наше великое начинание могло окончиться крахом и тленом – только потому, что у глупых, несознательных мальчишек разыгрались амбиции… К сожалению, это так, Марина. И не надо жалеть о пролитом молоке. Что сделано, то сделано.
Тогда же и там же. отец Бонифаций, капеллан племени Огня.
Несмотря на множество предстоящих дел, отец Бонифаций ничуть не опасался, что порученные его попечению подростки-волчата куда-нибудь потеряются или попробуют сбежать. Об этом не могло быть и речи. Несмотря на то, что от веревок их освободили, они и шагу боялись ступить в сторону: повсюду их окружали недоброжелательно-враждебные лица – такое бывает, когда кого-то изгоняют из клана за серьезный проступок. Но при изгнании несчастный терпит подобное недолго, вскоре следует бегство в лес и, как закономерный итог, смерть. Однако этим мальчишкам предстояло вечно терпеть неприязнь окружающих, по крайней мере, это будет продолжаться очень длительное время. Поэтому будущие послушники ни на шаг не отходили от своего защитника. Все волчата четко слышали слова шамана Петровича, что при попытке бежать они будут немедленно убиты, так что никто не желал проверять, какое расстояние между ними и их спасителем будет считаться попыткой побега.
Самому же спасителю было сейчас не до них. Нет, он, конечно же, помнил о их существовании, как и о том, что, выгоняя банду мятежников на судилище, Сергий ап Петр раздел их догола. Мол, покойникам одежда не нужна. Но все это были второстепенные дела. Главным сейчас было публичное покаяние Эмриса ап Брендона, который уже две недели проводит в посте и молитве. А ведь он не преступник, не злодей, а всего лишь слабый человек, который едва не сломался под давлением внешних обстоятельств. Он не собирался нападать из-за угла на свою мать и сестру, а честно объявил им о своих намерениях, а потом пошел и добровольно признался в своих замыслах ему, отцу Бонифацию. Эти обстоятельства облегчают его участь. И в то же время, в отличие от здешних диких аборигенов, родившихся и воспитанных в полном неведении о том, что есть добро, а что есть зло, Эмрис ап Брендон был крещен и просвещен, а следовательно, должен нести ответственность за свой грех.
Оставив место суда и казни, отец Бонифаций, князь Сергий ап Петр и сопровождающие их помилованные волчата быстрым шагом двинулись к берегу заводи для купания, где корабль «Фортис» чудесным образом стоял, не заваливаясь на бок, даже будучи наполовину вытащенным на берег. За те дни, что прошли с момента прибытия с Берега Нерожденных Душ, трюм освободили от груза, благодаря чему корабль смог подняться сюда, к верхней пристани. Идти тут было недалеко, всего шагов пятьдесят – и вот священник с шаманом поднимаются на палубу корабля – и поскуливающие волчата, боясь отдалиться от своего защитника, лезут за ними следом. Две темные княжеские жены ныряют в трюм и через пару минут выныривают обратно, держа под руки злосчастного Эмриса. Тот гол, чрезвычайно грязен и вонюч: видимо, в конце отсидки бак переполнился и содержимое расплескалось. А на голове сына леди Гвендаллион по-прежнему красуется кожаная шапка, лишающая зрения и слуха, из-за чего он даже не знает, на каком свете находится. Но, несмотря на все это, он не чертыхается и не проклинает судьбу, а продолжает бормотать молитвы – следовательно, стремится изменить свою жизнь к лучшему.
Обернувшись к своим будущим послушникам, отец Бонифаций только сказал: «мыть!» и указал на беднягу Эмриса, а князь Сергий ап Петр добавил еще несколько слов от себя, благодаря которым будущие послушники сгребли свою жертву под руки и ссыпались вместе с ним по сходням в заводь для купаний. И что удивительно: их, выполняющих прямое распоряжения князя Сергия ап Петра и самого отца Бонифация, никто не тронул и не обидел. Пока одни из бывших волчат набирали на берегу большие пучки травы, другие, зайдя по пояс, усиленно макали купаемого в воду, отчего по ручью вниз по течению медленно зазмеилась желто-коричневая мутная полоса. Народ смотрел на это действо молча, даже с некоторым оттенком сочувствия. Почти все из этих женщин в свое время пережили процесс покаяния за свои и чужие грехи, и теперь многие сочувствовали несчастному Эмрису: уж очень, видимо, был грешен этот парень, раз его не выпустили сразу после прибытия, а держали взаперти еще четыре дня.
Вот его, уже вымытого на скорую руку, но все еще слепого и глухого, выводят на мелководье, почти на самый берег, где глубина воды ладонь или две, а там его уже ждут все те же полуафриканские жены шамана Петровича. У Алохэ-Анны в руке баклага с жидким мылом, у Ваулэ-Вали лубяные мочалки, а у Оритэ-Оли деревянное ведро-кадушка, полное подогретой воды. Алохэ-Анна и Ваулэ-Валя расстегивают ремешки шапки-маски на голове Эмриса и стягивают ее прочь. Впрочем, кающийся все равно ничего не видит. Глаза его ослеплены ворвавшимся в них светом дня, которого он не видел почти две недели, и этот свет заставляет его плотно зажмуриться.
– Закрой глаза, вьюнош, и не открывай, пока я тебе не скажу, – слышит он голос отца Бонифация и тут же чувствует, как что-то теплое и липкое льется ему на голову.
Вылив на отмываемого изрядную порцию шампуня, Алохэ-Анна передает баклажку Оритэ-Оле, а сама, вместе с Ваулэ-Валей, начинает намывать несчастного с ног до головы жесткими мочалками с мылом, буквально до костей сдирая память о прошлой жизни. Он даже и пахнуть теперь должен совсем по-другому. Когда мытье закончено, Алохэ-Анна берет машинку для подстригания и решительными движениями оболванивает кающегося грешника «под ноль». Остается последний штрих, и в этот момент Оритэ-Оля возвращает баклагу с мылом Алохэ-Анне и с натугой, двумя руками подняв ведро, опрокидывает ушат умеренно горячей воды на голову кающегося грешника. Все, процесс помывки закончен. Отфыркивающийся и отплевывающийся Эмрис открывает слезящиеся глаза и оглядывается по сторонам непонимающим взглядом.
– Где я? – хрипло, с надрывом вопрошает он, – и кто все эти люди?
– Ты по ту сторону Узкого моря (Ламанша), – слышит он в ответ голос отца Бонифация, – в стране, принадлежащей князю Сергию ап Петру. Радуйся, Эмрис: твое первое испытание закончилось, и ты снова родился на этот свет, голый и чистый аки новорожденный младенец. Вода, мыло и мочало очистили твое тело, а молитва и покаяние – душу… И так же, как младенцу, тебе предстоит выучить все то, что человеку, приходящему в этот мир, следует знать для жизни. Тут все не такое, как то, к чему ты привык. Другой язык, другие обычаи, даже люди и то другие. Так что считай, что ты и в самом деле родился заново…
– Я не хочу заново! – кричит Эмрис, – я хочу обратно в наш дом к маме и сестре! Ну зачем вы меня так мучаете, убили бы лучше сразу!
– Твои мама и сестра тоже здесь, – ответил отец Бонифаций, – и сейчас смотрят на тебя. Но на их помощь ты можешь не рассчитывать, потому что они обе сегодня выходят замуж…
Эмрис замер на мгновение, словно не в силах поверить в услышанное, затем завопил:
– Нет, только не это, нет, нет, и еще раз нет!!! Они мои и только мои! Отче Бонифаций, скажите, что это неправда!
– Это правда, – ответил тот голосом, полным спокойствия, – твоя сестра выйдет замуж за Виктора де Леграна, а я буду ассистировать при этом обряде, а потом твоя мать в соответствии со своим статусом станет супругой князя Сергия ап Петра, и я сам соединю их руки…
С минуту Эмрис молчал, будто осмысливая услышанное, а потом сделал то, чего не ожидал никто.
Пронзительно завопив, он сделал быстрый шаг в направлении стоявшей поблизости Алохэ-Анны и молниеносно и выхватил нож из ножен на ее поясе, так что она даже и сообразить ничего не успела.
– Шайлих!!! – В этом крике было столько тоски, столько безнадежности и драматического накала, что присутствующие невольно поежились, а Алохэ-Анна, так и вообще застыла с воздетыми к лицу руками.
Чего уж там и говорить – все растерялись в этот момент и лишь в оцепенении смотрели на Эмриса. Прошло всего-то полсекунды – и, прежде чем кто-то сумел ему помешать, юноша резким и сильным движением вонзил нож себе прямо сердце.
Гулкий возглас изумления и ужаса прошел по толпе, и через мгновение все увидели, как Эмрис, откинув голову и развернувшись на пол-оборота, ничком рухнул в воду, подняв целый сноп брызг. И тут раздался пронзительный визг Шайлих – она поняла, как сильно ревновал ее брат. И сразу вслед за тем, исполненное горестного изумления, громко прошелестело «Ох!» – это выдохнула леди Гвендаллион; лицо ее вмиг стало смертельно бледным, она покачнулась и могла бы упасть, если бы ее не поддержали будущие «сестры». Широко раскрытыми глазами она смотрела туда, где лежало тело ее сына; грудь ее тяжело взымалась, но из приоткрытого рта не слетало больше ни звука. Очевидно, она пыталась осознать, как такое могло произойти – так неожиданно и страшно, как раз в тот момент, когда уже казалось, что все было хорошо… Все прочие зрители угрюмое молчали, ошарашенных столь ужасным концом очистительной процедуры.