Поднявшись на ноги и подхватив «мосинку», я двинулся к броду, куда появившиеся из-за домов неандерталки уже тащили снятые перед приходом римлян временные мостки. Ведь нет же никакой необходимости влезать в воду до середины бедра, как это сделал отец Бонифаций в попытке уговорить римских солдат жить мирно. Мне, например, с самого начала было очевидно, что такие уговоры могут иметь смысл только после хорошей трепки, когда голые трупы налетчиков сотнями кидают в реку на предмет подкормки местной популяции раков. Вот как раз сейчас его проповедь имела бы полный успех. Пулеметы в упор – это мощное средство убеждения заблудших душ. Ну ладно – что сделано, то сделано. Видимо, совесть не позволяла отцу Бонифацию поступить по-иному, а у того, кто приказал своим солдатам кидаться копьями в говорящего о мире безоружного человека, совести нет по определению.
Пока я шел со своего места на фланге к уже наведенным мосткам, ручей успели пересечь примыкающие на ходу к своим «американкам» штыки полсотни полуафриканок и волчиц из сдвоенного взвода, подчиненного лично Андрею, сам наш главный охотник и верховный главнокомандующий, тоже вооружившийся «американкой», ну а также медицинская бригада в составе Витальевны, Люси и кельтского лекаря по имени Ли – худого седовласого мужчины в возрасте «за сорок», которого Витальевна успешно натаскивала на медбрата. С другой стороны поля сюда ковылял дед Антон, но ему было еще далековато…
Витальевна со своими помощниками в первую очередь кинулась осматривать священника. Судя по всему, ранение тот получил серьезное. Дело в том, что наконечник пилума имеет «ерш», как на рыболовном крючке, и прежде чем вытаскивать копье из груди, наконечник следует срубить зубилом или спилить болгаркой. Но сначала – анестезия.
Отец Бонифаций находился в сознании и пытался отказаться от обезболивания. Но в таких случаях с медициной у нас не спорят. Люся, не глядя на пациента, достала из кармана халата чистую марлю, на которую Витальевна стала лить медицинский эфир из стеклянной бутылки. Потом Люся приложила марлю ко рту и носу лежащего на боку раненого. Раз, два, три, четыре … девять, десять. Готово, спит!
Ага, а вот и Онгхус-кузнец и его сын Одхан-подмастерье торопятся сюда вместе с необходимым инструментом: молот, зубило, откованное из рессоры «Москвича» деда Антона и походная наковальня. Благо что опыт уже имелся: после того как вчера во время стычки с отрядом римской разведки похожее ранение пилумом в плечо получила девушка-волчица, – о том, как это было, я узнал от Андрея. Когда кузнец и его сын увидели, кому именно нужна их помощь… Словом, с этого момента римлянам лучше обходить этих двоих за седьмую версту, потому что когда мозолистая рука кузнеца хватает виновного за «бубенчики» и травматическим образом отрывает их с корнем, то это очень и очень больно. По крайней мере, именно это обещали взгляды кузнецов, бросаемые в сторону побежденных легионеров. За такого человека и трех казней сукиным котам мало будет! Но сначала дело…
Безвольное тело раненого священника укладывают на бок – так, чтобы наконечник ровно лег на наковальню. Одхан-подмастерье, примерившись, ставит зубило на самую тонкую часть стебля наконечника, у самого шипа, а Онгхус-кузнец сильно и точно бьет по зубилу молотом. Наконечники пилумов делаются из мягкого железа – и после удара раздается «бздинь!», и шип отлетает в траву.
Ли-лекарь протирает обрубок железа спиртом, а потом аккуратно вытягивает из раны «обезглавленное» копье. После этого Витальевна и Люся через голову стягивают со священника его коричневый балахон и, смазав кожу рядом с ранами настойкой йода, начинают бинтовать верхнюю часть его туловища американским индивидуальным пакетом.
– Как он там? – спрашиваю я у Витальевны, когда раненый уже лежит на носилках, перевязанный и укрытый собственным балахоном; четверо послушников стоят рядом, готовые отнести своего патрона и учителя туда, куда скажет госпожа доктор.
– Будем надеяться, – хмыкает та, – в равной степени на милость Великого Духа, народные средства и мощь антибиотиков, что у нас еще остались. А пока раненому нужен покой и только покой. Ты мне лучше скажи, Петрович – что мы с этими делать будем? Наломали вы своими пулеметами дров, всю зиму печь топить хватит.
Говоря это, она обвела взглядом смертное поле, где только что атаковали и умирали под перекрестным огнем римские легионеры. Все время, пока я наблюдал за тем, как спасают жизнь отцу Бонифацию, суровые бойцыцы по команде Андрея и при посредстве Виктора де Леграна «убеждали» капитулировавших легионеров разоблачаться и отходить в сторону от того места, где остались валяться их раненые и убитые товарищи, а также тряпье и железки. Теперь их статус – живые мертвецы, нагие и безгласные. А то вдруг кто из них передумает сдаваться, схватит валяющийся на земле нож или меч – и выйдет прескверно. Если судить на глаз, то на ногах осталось около трети нападавших (легкие ранения не в счет). Процентов десять, наверное, было убито наповал, остальные же (а это до половины всех нападавших) имели ранения, не позволяющие им самостоятельно передвигаться. Некоторые из них умрут через несколько часов, что ты с ними ни делай, у других все заживет до свадьбы даже при здешнем лечении, ну а остальные находятся в состоянии так себе. И вообще, прежде чем решать, что делать с ранеными легионерами, необходимо понять, что Андрей собрался предпринять в отношении их здоровых товарищей. А то создаваемая им мизансцена подозрительно напоминает подготовку к массовому расстрелу.
– Ты что, Андрей, – спросил я, – решил их всех перестрелять и умыть руки, как Понтий Пилат?
– Да нет, – мотнул головой мой приятель, – расстрела не будет, можешь не беспокоиться. Я что, дурак – истреблять такое количество дармовой рабочей силы мужского пола? К тому же, посмотри на их лица: по большей части это еще не солдаты, а самые настоящие телята, только что от сохи, а у некоторых даже мамкино молоко на губах не обсохло. Есть среди них, конечно, и прожженные гады, блатота из римских подворотен, вот их-то мы и должны изблевать с наших уст, изгнав голыми и босыми под сень осеннего леса. Но не думаю, что таких будет много.
– Ты не забывай, – сказал я, – что эти, с позволения сказать, телята хладнокровно вырезали весь клан Плотвички. Они, не моргнув глазом, убивали женщин и детей – только потому, что скупающий пленников работорговец отказался дать за них несколько мелких монет…
– Я это помню, – сказал Андрей, – но тут такое дело: каков поп, таков и приход. И к армии эта поговорка относится даже больше, чем к церкви. Вот, полюбуйся… судя по всему, это и есть Секст Лукреций Карр собственной персоной.
С этими словами Андрей подвел меня к трупу богато одетого молодого мажора. Один бронзовый позолоченный панцирь, имитирующий обнаженное человеческое тело, наверное, стоил целого состояния. Дополняли картину такой же пышный шлем с алым плюмажем, одежды из шелка и батиста, а также пальцы, унизанные перстнями с драгоценными камнями. Тьфу ты, гадость! Вокруг трупа пижона разлилась громадная лужа крови, однако при первом же взгляде становилось ясно, что наши пули тут ни при чем. Молодца уложили несколькими ударами длинного меча снизу под кирасу. Меч присутствовал тут же. Слуга, зарезавший господина по его собственному приказу, сам бросился на его острие, сводя счеты с жизнью и теперь, скорчившись, лежал у ног своего господина.
– М-да… – сказал я, – даже если этот персонаж виновен во всех совершенных злодеяниях, это не решает основной проблемы. Мы с тобой, Андрей, как и все наши товарищи, являемся варварами, то есть людьми дикими и неполноценными, которых вполне допустимо грабить, убивать и брать в рабство. На этом же основании твои телятки перерезали Плотвичек. И я даже не знаю, как их можно убедить в обратном, какими словами сказать, что нет ни римлянина, ни дикаря, и что все мы люди, равные в правах и обязанностях, невзирая на то, что отличаемся друг от друга.
– Знаешь, Петрович, – сказал вдруг Андрей, – а ведь это мне следует гореть желанием перестрелять этих римлян без суда и следствия, а ты должен уговаривать меня этого не делать. Но сейчас у нас все наоборот. Я доказываю тебе полезность этих парней, а ты сопротивляешься изо всех сил…
– Я тоже не хочу перестрелять их без суда и следствия, – ответил я, – и одновременно опасаюсь впускать их в наше общество. Если мы не учтем всех негативных нюансов, то в перспективе нас может ждать бунт, гораздо более опасный, чем тот заговор, что составили молодые волчата. Чтобы все прошло безопасно, этим людям нужно быть уверенными, что мы круче римлян. И не только в плане оружия, но и относительно общей организации общества, которое должно быть значительно более справедливым и упорядоченным, чем Римская Республика.
– На самом деле, – сказал Андрей, – ларчик открывается просто. В глазах римлян мы уже значительно больше похожи на них самих, чем на каких-либо варваров. И в пользу этого работают следующие факторы. Во-первых, наши бойцыцы одеты в одинаковую униформу, выполняют команды и ведут себя как нормальные солдаты, а не как сборище диких бабуинов; единообразие в армии – это признак цивилизации, варвары же наряжаются кто во что горазд и вытворяют такое, что нормальному человеку и в голову прийти не может. Во-вторых – даже здесь, в Каменном Веке, мы с тобой не бросили привычки брить морды и стричься, и этот факт тоже делает нас больше похожими на римлян, чем на варварских вождей. В-третьих – наш поселок, который они видят прямо сейчас, построен по любимой ими линейно-прямоугольной схеме, в то время как варвары ляпают свои дома куда попало… Кроме того, это не они нас победили, а мы их; причем победили, четко рассчитав свои действия, а не навалившись толпой, – это обстоятельство они должны понимать более чем четко.
Да… а Андрей у нас, оказывается, знаток душ человеческих (точнее, армейских). Или в самом деле за две тысячи лет ничего не изменилось в этом подлунном мире? Контрактники остаются контрактниками, сержанты сержантами, офицеры офицерами. И если где-то начальствуют достойные старшие командиры: «слуга Республике, отец солдатам», то где-то к кома