Дорога, с одним получасовым привалом, заняла у нас примерно четыре часа, и прибыли мы в окрестности вражеского укрепления еще засветло, когда огромное багровое солнце клонилось к горизонту. Насколько я понимаю, легионеры к нам шагали вдвое дольше и с двумя привалами, – но это уже их проблемы, что они все свое были вынуждены тащить на себе. Потому их и зовут мулами Мария. Ну да ладно…
Остановившись за небольшим леском, чтобы не смущать будущих клиентов, мы встали на привал и выслали Гуга вместе с его взводом в разведку. Девки там в основном совсем молоденькие, урожденные волчицы: по лесу ходят так, что даже веточка не хрустнет. А уж в полной маскировке, в черно-зеленом гриме и камуфляже они и вовсе как тени. У нас с Андреем была надежда застать часть гарнизона за стенами: например, за сбором хвороста и за охотой, но этот замысел так и остался нереализованным, поскольку гарнизон укрепленного лагеря сидел за запертыми воротами и не отсвечивал. Как только Гуг доложил, что противника поблизости не наблюдается, то мы, два вождя, и сами двинулись на рекогносцировку, прояснить обстановку на месте предстоящей операции.
Кстати, сам укрепленный лагерь располагался отнюдь не на холме, где, с небольшого поселения, когда-то началась Бордо-Бурдигала, а у его подножия. Холм порос лесом, и его вырубка могла потребовать изрядного количества времени. Вот если бы римляне устраивались на зиму, со всеми вытекающими из того последствиями, они бы очистили холм и возвели на нем настоящий укрепленный лагерь. А пока, честно говоря, внешний вид римской фортеции не впечатлял. Хотя, если подумать – что можно было сделать за одни сутки, прежде чем Секст Лукреций погнал свое войско к нам на убой? Правильно: что успели, то и сделали. На глаз римский военный лагерь походил на футбольное поле, окопанное по периметру дренажной канавой метровой глубины и окруженное таким же метровым валом, поверх которого шел даже не частокол, как мы его понимаем в древнерусском стиле, а какой-то реденький плетень на колышках толщиной в человеческую руку. Интересно – если набросить на этот плетень крюк на буксировочном тросе и дернуть УАЗом, эта плетенка рассыплется на отдельные палки или ее вырвет из пока еще рыхлого грунта целиком?
Но такие действия тоже можно было считать экстремизмом, потому что подгонять УАЗ ближе, чем на тридцать метров, совершенно не рекомендовалось, ибо можно запросто схлопотать пилум и отойти в лучший мир, что несколько преждевременно. Хотя на самом деле такого и не требовалось. Достаточно было немного пошуметь – в этом случае римские легионеры сами вылезут на вал, чтобы отразить приступ, и там их разом можно будет скосить из пулемета.
– Погоди, Петрович, – сказал Андрей, когда я высказал ему эту идею, – этого Марка Германика Гай Юний охарактеризовал как умного засранца без всяких зачатков совести. Не исключено, что вместе с легионерами он выставит на вал заложников, то есть рабов, и даже более того, это окажутся не взрослые мужчины, а женщины и дети. Сможешь ты стрелять в них из пулемета или отдать такой приказ Ролану?
В ответ я только отрицательно покачал головой. Стрелять по женщинам и детям, которых используют в качестве живого щита, я бы не смог, и тем более не смог бы стрелять в них из пулемета, который не разбирает правых и виноватых.
– Тогда, – сказал Андрей, – сделаем так. Часа через два после наступления темноты мы с тобой разыграем следующую мизансцену. Ты со всей торжественностью подъедешь со стороны главного входа, продемонстрируешь голову этого придурка Секста Лукреция, и пусть Виктор потребует от этого Германика сдаваться на милость победителя. Побольше шума, помпы и пыли в глаза. Главное – шума. Гуди в клаксон, стреляй в воздух, стучи в барабаны и так далее, а вместо пыли хорошо подойдет свет фар прямо в глаза. Пусть только попробует не подчиниться. А мы с Гугом и его головорезками тем временем обойдем этот балаган по большому кругу и попробуем пробраться в него, так сказать, огородами, со стороны южных ворот. Если ты хорошо сделаешь свое дело, то там будет один или два часовых, и те оглохнут от производимой тобой какфонии, что очень важно, а остальные сбегутся смотреть на твое представление… А уж после того как мы окажемся внутри, господа легионеры и узнают, что такое спецназ на тропе войны.
Тот же день. Поздний вечер. Большой Дом, комната на первом этаже рядом с медицинским кабинетом, в которой лежит раненый отец Бонифаций.
Люси д`Аркур – медсестра и замужняя женщина
Вот и закончился этот длинный, наполненный событиями, день, и первобытная ночь воцарилась над юной землей. Наверное, сейчас около девяти часов вечера – за время своей жизни здесь я научилась с точностью до пяти минут чувствовать время. За пределами нашего поселения – непроглядная тьма, полная неведомых тайн и смутных угроз. Тьма эта – абсолютная, густая и величественная; в этом мире ее еще не научились разгонять достаточно эффективными способами, а потому испытывают перед ней мистический трепет и наделяют злыми свойствами. Считается, что во тьме бродят недобрые духи, которые могут завладеть душой человека… Ночью не стоит опасаться нападения себе подобных, ведь все действия люди совершают только при свете дня. Но тьмы боятся все. И даже в нас, детях двадцатого века, живет это иррациональное чувство, которое никогда не удается заглушить до конца…
Тускло горит синяя дежурная лампа, – этакое подобие ночника, – бросая на стены неверные тени. Электричество дает электрогенератор, подсоединенный к автомобильному мотору, работающему на древесном газе. Отсюда его не слышно, но я знаю, что он есть. Это последний привет нам из двадцать первого века, потому что русские вожди, собираясь в далекое прошлое, решили устроиться тут со всем комфортом. Благодаря этому еще некоторое время мы будем иметь возможность пользоваться плодами цивилизации, а не жечь жировые лампы. Сейчас я на медицинском дежурстве – мадам Марин попросила меня проследить за состоянием здоровья кельтского священника, которого сегодня тяжело ранили римские легионеры. Отец Бонифаций бледен и хрипло дышит. Несмотря на то, что при его лечении было сделано исключение из правил и, как при лечении одного из нас, были применены антибиотики, я не замечаю, что ему лучше. Время от времени я обтираю его мокрый от испарины лоб и проверяю температуру, страдаю от того, что не могу сделать ничего большего. Сейчас его организм при поддержке лекарств борется за жизнь, и нам устается уповать только на то, что эта борьба закончится благополучно.
То, что произошло сегодня днем, сильно потрясло всех нас. Отец Бонифаций… Мы успели уже полюбить его – из всех кельтов-думнониев он казался наиболее искренним и открытым; да что там казался, он и был таковым: честным, дружелюбным, простым. И теперь жизнь его висит на волоске. Ранение серьезное. Трудно сказать, выживет ли он, и оттого я постоянно нахожусь в состоянии тягостного беспокойства…
Кроме того, что я испытываю тревогу, ребенок внутри меня чересчур активен: он ворочается и брыкается, так что мой живот ходит ходуном. Наверное, чувствует мое состояние. Так-то я стараюсь не нервничать, но сегодня пришлось. Кроме того, я очень переживаю за мужа. Ведь он отправился даже не на охоту, нет, – вместе с другими он ушел на войну! На войну с жестоким, вероломным противником, неожиданно вторгшимся в наш мир из времен Римской Империи. Как у них все там сложится? А что если эти воинственные римляне еще кого-нибудь ранят? Только не моего супруга… Я не хочу остаться вдовой. Я сильно люблю его, моего дикаря. Нет-нет, не нужно думать о плохом. Месье Андре – опытный воин, хладнокровный и расчетливый, который бережет своих людей и не допускает ненужного риска. Они уцелеют… Все будет хорошо. Они все вернутся целыми и невредимыми… Правда же, сыночек?
Последние слова я тихо проговариваю вслух, поглаживая свой остро выступающий животик.
Это «общение» с ребенком несколько успокаивает меня. Я пытаюсь представить, каким он будет, наш малыш… Он непременно будет красивым и смышленым. А еще крепким и сильным. И счастливым… Он вырастет настоящим мужчиной, достойным преемником своего отца и уважаемым членом племени Огня. Теплая волна разливается внутри меня – и я невольно улыбаюсь.
Но тревожные мысли не отступают полностью. Они мерзко скребутся в моей голове, словно надоедливые мыши. Я просто не могу быть хладнокровной при таких обстоятельствах, когда над моим мужем, да и вообще над всем нашим племенем, нависла реальная опасность! Я вообще стала ощущать все гораздо острее с тех пор как забеременела. Могу предположить, что подобное происходит со всеми женщинами, кто носит под сердцем ребенка. Каждая эмоция словно усиливается в десятки раз… Это, с одной стороны, хорошо – ведь краски жизни при этом становятся ярче. Но в то же время свойство это таит в себе и опасность, так как в случае нервной встряски успокоить себя становится уже гораздо труднее… Впрочем, на общее самочувствие я не жаловалась. Мне даже не хотелось спать. Еще часика три – и меня сменит мадам Марин. А пока я буду добросовестно исполнять свои обязанности, которые мне совсем не в тягость. Тем более что в данный момент я выполняю очень важное дело, следя за состоянием отца Бонифация. Я точно знаю, что смогу сделать все от меня зависящее, если ему вдруг станет хуже. Но пока все стабильно, и остается только ждать… Постоянно говорю себе, что на все воля Божья, но понимаю при этом, что если вдруг мой пациент умрет, это станет катастрофой как для меня, так и для всего нашего племени. С таким ранением сложно справиться в наших условиях. Не имея необходимого диагностического оборудования, нельзя дать точного прогноза, и остается только надеяться…
Мне совсем не хочется вспоминать подробности сегодняшнего дня, но мозг мой независимо от меня прокручивает страшные картины: поле сражения, трупы, кровь, ужасные раны, крики боли, мольбы о пощаде, агония умирающих… Я видела подобное впервые, и оно меня сильно впечатлило, несмотря на мое обычное хладнокровие. Для беременной, конечно же, это было не то зрелище, которое бы ей рекомендовали врачи… Но что мне оставалось делать?! Я была просто обязана быть мужественной. Я должна была спасать раненых, перевязывать их… Главное, что первым мы постарались спасти отца Бонифация.