Никогда не забуду, как он обещал насиловать и пытать меня и моих дочерей на виду у всех до тех пор, пока наш муж и отец не сдастся и не сложит оружия перед их ужасным Римом. И вот теперь это чудовище мертво, голова его отделена от тела и воздета на копье, а горделивый герольд повествует о том, как нахальные римляне были поражены молниями и пали в прах, и о том, и что только добровольная сдача поможет им сохранить никчемные жизни. Нет, сидя в клетках эргастула, сами мы этого не видели, зато слова герольда слышали очень хорошо, как и ответы на них римлян. Ничего умного в этих ответах не было. Римские солдаты, так и не осознавшие, что остались один на один с могущественными силами, состязались с победителями их товарищей в ругани, чем и подготавливали себе внезапный и ужасный конец.
А потом пришли ОНИ. Мне из крайней клетки было видно, как бесформенной кучей упал часовой у южных ворот. Потом две черные тени невесомыми облачками перемахнули через частокол, скрипнули створки ворот – и воины ночи проникли внутрь римского лагеря. Они несли с собой погибель – и все римляне, оказавшиеся у них на пути, умирали страшной смертью. В воздухе гремел гром без грозы, во тьме метались молнии, которые посылал во врагов главный воин ночи, который, как мне тогда казалось, был самим Орци, богом неба, грома и молний, и римские легионеры ложились перед ним на землю как колосья ячменя под взмахом острого серпа. Последними умерли работорговцы. Они думали, что им ничего не угрожает, но молнии поразили их так же, как до этого поражали солдат… И наступила тишина.
Мы тоже ждали смерти, потому что потусторонние силы обычно не щадят живых. Подтверждением этой истины были раздающиеся то тут то там звуки грома без грозы, после которых еще живые римляне становились мертвыми. А потом к моей клетке подошел на вид вполне обычный молодой человек – с силу этой своей обычности он выглядел очень странно среди порождений ночи. Он окинул меня взглядом с ног до головы и на неплохой латыни спросил:
– Ты быть княгиня Сагари?
– Да, – ответила я на гораздо лучшей латыни, чем у него, – это я княгиня Сагари, дочь князя Беласко и жена князя Тибалта.
– Очень хорошо, – сказал юноша, – ты идти со мной. Наш главный хочет с тобой говорить.
– Я не могу идти, – ответила я, – моя клетка заперта.
– Ерунда, госпожа Сагари, – беспечно произнес юноша, – мы ее ломать. Раз-два – и готово. Все тут надо сломать.
Потом он что-то сказал стоявшим вокруг черным порождениям ночи – и они принялись резать скрепляющие клетку ремни большими острыми ножами, освобождая мне выход. И вот тогда, когда они подошли поближе, я вдруг увидела, что это никакие не порождения ночи… Это были женщины. Да-да, просто молодые женщины, чьи лица и руки были вымазаны черной краской. Когда проход открылся и я хотела уже было позвать вместе с собой своих дочерей, юноша покачал головой и сказал:
– Не надо. Они ждать тут. Ты говорить и договориться, и им быть хорошо. Если ты не договориться, то им тоже быть хорошо, но уже не так. Ты идти, они остаться, ты идти скорей, раз-два, раз-два.
Человек, к которому меня привел тот юноша, больше всего был похож на того, кого мы, аквитаны, и родственные нам народы называем Эцай. Это могущественное существо, которое знает все, что возможно знать, и обычно охотно делится своими знаниями с людьми. Но весь страх в том, что делает оно это не бескорыстно, оставляя часть учеников в вечном услужении в своей пещере. Сейчас Эцай был хмур и деловит, хотя обычно он не скупится на улыбки. Поневоле я преисполнилась перед ним трепетом и не смела взглянуть ему в глаза. Я стояла перед ним, опустив голову, хорошо ощущая исходящую от него мощь.
Он заговорил на незнакомом языке, обращаясь ко мне по имени.
– Приветствую тебя, госпожа Сагари, – перевел его слова юноша, – я рад нашему знакомству, хотя хотел бы, чтобы оно произошло при лучших обстоятельствах.
– Я тоже приветствую тебя, Эцай, – сказала я, слегка склоняясь в почтительном поклоне, – хотя ты и пытаешься скрыться за личиной простого смертного. Теперь скажи мне, какие знания ты нам дашь, кого из нас оставишь в своих учениках, а кого отпустишь восвояси по домам…
Ответ его, переведенный молодым человеком, ошеломил меня и заставил впасть в оцепенение.
– Я не Эцай, – перевел мне юноша, – ты можешь звать меня Петрович. Но это далеко не все. Из этого мира нет выхода, а только вход, а посему вы все до последнего останетесь здесь, с нами. Другого пути у вас нет. Вы нам не враги, какими были римляне, но и пока не друзья. Если мы договоримся с тобой, как с княгиней твоего народа, о том, что мы будем друзьями, то вы получите все знания, какие сможете усвоить, и займете в нашем обществе достойное место равных среди равных. Если же не договоримся, тогда тоже неплохо, потому что я буду говорить с каждым твоим человеком по отдельности – и, поверь, мы сумеем поладить со многими и многими.
– Погоди, Петрович, – спросила я, – ты что, хочешь вернуть мне власть над моими людьми, а не будешь подобно римлянам обращать всех нас в рабство?
– Разумеется, госпожа Сагари, – кивнул тот, – если ты согласишься вместе со своими людьми войти в состав нашего народа, признать его законы и обычаи, и быть с ним как в дни праздников и веселья, так и в дни горестей и испытаний, то мы признаем за тобой право руководить твоими людьми. И будет так до тех пор, пока они сами будут признавать право твоего руководства. Возможно, что это продлится месяц или два, а возможно, и всю твою жизнь.
Нет, это точно Эцай. Только он может говорить о знаниях, так будто это вполне ощутимая вещь – вроде куска хлеба, острого ножа или теплого плаща. Но неисповедима воля могущественного бога – зачем-то ему надо, чтобы его считали простым смертным по имени Петрович. И я решила еще раз его проверить, задав вопрос, на который Эцай ответит одним образом, а смертный – непременно другим.
– А нельзя как-нибудь так, отдельно? – спросила я, – чтобы мы, аквитаны, жили по своим обычаям и законам, а ваш народ по своим…
– Нет, нельзя, – ответил Эцай (и я еще больше уверилась, что это именно он), – отделившись от нас, вы погибнете в первую же зиму, потому что ничего тут не знаете. И поэтому, чтобы спасти твоим людям жизнь, я буду вынужден делать это предложение каждому из них.
Эцай всегда уверен, что главную силу всегда и во всем составляют знания, и спорить с ним на эту тему бесполезно, ведь он же как-никак именно бог знаний. Да и не собиралась я с ним спорить. Неблагодарное это занятие – спорить с тем, кто все знает значительно лучше тебя. Сама же потом себе дурой покажешься. Да и что мне терять? Ведь мы и так все застряли тут, в мире Эцая.
– Хорошо, Петрович, – сказала я, – я согласна с твоим предложением. Я принесу тебе присягу и дам клятву верности, если ты пообещаешь не оставлять мой народ своими милостями.
– Это я обещаю, – ответил Эцай. – Мои милости всегда будут с вами. А теперь давай займемся делами. Римский лагерь необходимо свернуть, самое ценное уложить на ваши повозки, а все остальное складировать так, чтобы за этим можно было еще вернуться, и не раз.
26 августа 2-го года Миссии. Воскресенье. Утро. Окрестности Новой Бурдигалы.
Узнав, что среди освобожденных из рабства есть дети, совсем ослабевшие от голода, Петрович приказал оставить часть уже уложенных вещей, разместив вместо них на повозках малышей. Кроме того, часть рва была использована в качестве братской могилы, куда мужчины аквитанов побросали тела убитых легионеров и надсмотрщиков за рабами, и присыпали их землей. И вот, – не так быстро, как того хотелось, – но обоз из запряженных ослами повозок, предводительствуемый УАЗом, на котором восседали вожди, двинулся в путь к новой жизни. На этот раз никто никуда не бежал. Для этого просто не было причины. Ровно урчал мотор автомобиля, на который косились флегматичные, но озадаченные ослы, уныло скрипели деревянные оси повозок, и с таким же мрачным видом брели люди, которые потеряли в этой жизни все; впереди же их теперь ждала неизвестная жизнь в царстве Эцая.
Часть 20. Книга отца Бонифация
1 сентября 2-го года Миссии. Суббота. Утро. Большой Дом, комната на первом этаже, в которой лежит раненый отец Бонифаций.
Медленно, но верно раненый священник шел на поправку. Кризис миновал, температура больше не поднималась, и даже дышать ему удавалось почти без боли. Вместе с тем отцу Бонифацию довелось узнать, как сильно его любят в племени Огня, причем не только кельты-думнонии, но и все прочие. К самому священнику депутации поклонников, разумеется, не пускали, но вот переданные ими букеты полевых цветов и полные лесных ягод плетеные лыковые туески доставляли исправно. Цветы ставили в узкогорлые керамические вазы, которые в количестве нескольких штук изготовил Альбин-гончар, а ягоды леди Люсия вежливо и настойчиво заставляла есть. Во-первых – от души дарено, и во вторых – полезно для выздоравливающего организма. «Господь, – говорила она ему, – хочет видеть вас живым и в добром здравии. А посему – кушайте…»
В силу своих удивительных способностей очень быстро осваивать все новое отец Бонифаций уже вполне неплохо владел русским языком – точнее, тем его вариантом, на котором происходило общение членов племени Огня между собой. Естественно, это был уже не совсем тот русский язык, на котором писали Пушкин и Толстой. «Великий и могучий» в разговорном варианте представлял собой так называемый «креольский диалект»[42], с обилием разных специфических слов – частично перенятых у аборигенов-кроманьонцев, французов или кельтов, а частично самостоятельно возникших на стыке культур. Медленное, но верное изменение языка было неизбежным явлением в данных условиях. Петрович, наблюдая эту тенденцию, поначалу беспокоился и даже пытался остановить ее, но потом понял, что с этим ничего не поделаешь. Через несколько веков русский язык будет едва узнаваем, но все же можно надеяться, что основа его сохранится и потомки смогут прочитать то, что будет написано первыми поселенцами им в назидание… Для них, – тех, что придут после, – необходимо