ствительно так. Возможно, что ламиями не рождаются, а становятся, вступив в связь со сверхъестественными существами… и я тоже, пожив рядом с Эцаем и другими, обрету способность творить волшебство. Мне откровенно страшно от такой перспективы, она меня пугает до дрожи, но, сказать честно, у меня совершенно нет выбора. Я уже заключила договор с Эцаем и отныне должна исполнять его со всем возможным тщанием.
Под строгим взглядом богини госпожа Фэра и ее юные помощницы, появившиеся чуть позже, забрали у нас всех детей, уже способных обходиться без непосредственного ухода матери, и присоединили их к разноплеменным детям своего народа. Исключений из этого правила не было. Отправились вместе с госпожой Фэрой и две моих дочери: Алэйа (11 лет) и Оррига (8 лет). Когда они уходили, то богиня Амалур обещала, что мы сможем видеться со своими детьми каждый день, но воспитываться они будут по тем правилам, которые для своих людей определил сам Эцай. При этом никто не посмел не то чтобы сопротивляться, но даже протестовать. А как же иначе, ведь Орци, Эцай и их воительницы все еще были здесь, а еще потому, что я за всех за них дала Эцаю слово жить по обычаям и законам его народа, – и неважно, что это слово было дано под давлением обстоятельств. Последнее было важнее, потому что мы, аквитаны, не часто даем свое слово чужакам; но если даем, то соблюдаем его вне зависимости от обстоятельств.
Впрочем, с отделения детей все только началось. Взрослых и подростков обоих полов (которых было совсем немного) тоже разделили на три части. Взрослых мужчин (воинов среди них не было, только погонщики ослов) отправили обустраиваться в выделенных для них палатках, а старшим среди них назначили погонщика по имени Игон, рассудительного седовласого мужчину старшего возраста, к которому обычно все обращались за советом. Поскольку никто из нас не знал языка богов, но зато очень многие были знакомы с речью наших северных соседей кельтов-вибисков, то в помощь Игону в качестве толмача был назначен новообращенный в веру Эцая юноша-кельт по имени Воган. Он был одним из тех, кто пришел в мир Эцая другой дорогой и, пробыв тут две луны, уже успел немного освоить священный язык богов.
Закончив с детьми и мужчинами, как с существами, изначально нуждающимися в заботе в первую очередь, богиня Амалур, которую тут звали обычным для римлян именем Марина дочь Виталия, принялась за взрослых женщин. Одних, у которых были малые дети, поселили в гостевом доме, разделенным на несколько комнат; других, молодых девушек и женщин, чьи дети были старше и теперь воспитывались госпожой Фэрой, поселили в доме, разделенном на правую и левую половину. Это, конечно, не был наш родной дом, этхе, но там мы чувствовали себя гораздо лучше, чем в римском эргастуле, где нас держали подобно двуногим животным.
Но сначала нам всем пришлось познакомиться с тем, что такое banya, и пройти осмотр и беседу с богиней Амалур. Так же, как и Эцай, она хотела, чтобы ее считали обычной смертной, поэтому почти не использовала adur, а в делах ей помогала светловолосая женщина, хорошо владевшая языком кельтов-вибисков. Звали ее леди Гвендаллион и здесь она была почти равна мне по положению… Но сначала была banya. У нас, аквитанов, нет обычая мучать друг друга горячей водой и едкой белой пеной, не то что у полусумасшедших римлян с их термами; но, как оказалось, в мире Эцая эта забава тоже в большом почете. Я уже стала сомневаться, что выдержу пытку ужасной жарой, шершавой мочалкой и горячей водой, которой меня поливали две темные девицы, похожие на детей ночи (только немного светлее и не такие дикие), но тут мне дали знак, что все закончено и я могу покинуть это страшное место. Сразу после banya меня ждала встреча с богиней Амалур. Удивительно то, что после ужасных процедур я стала чувствовать себя гораздо лучше – дышалось легко, появилась бодрость и даже какая-то приподнятость.
Не буду говорить о том, что я пережила за то время, пока прикидывающаяся смертной целительницей богиня осматривала мое тело и задавала вопросы о моей прошлой жизни. Лишь после беседы с богиней я наконец поняла, какая пропасть разделяет нас, увлеченных римлянами в мир Эцая, и весь остальной народ аквитанов. Теперь я вдова, даже несмотря на то, что мой супруг Тибалт на момент нашего расставания был жив и здоров и у меня нет никаких известий о его смерти. Но та пропасть, которая теперь лежит между нами, равносильна смерти. Я умерла для него, а он умер для меня. Первое значит, что ни Секст Лукреций Карр, ни кто-нибудь еще не сможет шантажировать моего мужа, терзая на глазах всех мою плоть и душу, а также плоть и душу моих дочерей, которых римляне тоже не постеснялись бы прилюдно изнасиловать.
Второе означает, что теперь мне нужно сделать выбор: блюсти свое вдовство дальше или сделать новый выбор. Здесь принято, чтобы вдова снова выходила замуж, хотя никто ее к этому не принуждает. Здесь от тебя ждут, что ты сделаешь все, что необходимо для общего блага, но твое личное останется только твоим и больше ничьим. Здесь у одного мужчины может быть множество жен, но все они входят в семью по доброй воле и взаимному согласию, и если кто-то один скажет «нет», то брак не состоится. Поэтому я буду думать и смотреть, позовет мое сердце к какому-либо мужчине или же оно навсегда останется немым. А пока я жду; мне нужно решить, какое дело я изберу для себя в будущем, ибо тут трудятся даже облеченные властью. Когда все вокруг заняты, княгине Сагари тоже негоже бездельничать. Лучше всего я разбираюсь в людях, в том, кто чем живет и какие мотивы у него настоящие, а какие только для отвода глаз. Но я не знаю, пригодятся ли мои таланты там, где уже есть Эцай и Амалур. Ведь они все сделают лучше меня, а мне, наверное, лучше взяться за исконный женский инструмент – прялку.
Но, как оказалось, я поторопилась с решением. Амалур, Эцай, Орци и Антон собрались на совет и постановили сделать княгиню Сагари… управляющей над пленными римлянами, пока они не закончат свое искупление. Их старший центурион при этом назначается моим помощником и должен беспрекословно исполнять все мои указания. В мои обязанности входит, чтобы эти оглоеды были всегда чисто выкупаны, сыты, аккуратно одеты и не имели в одеждах и головах мерзких насекомых. Да уж, шутки богов, конечно, бывают смешны… но не всегда и не для всех. Но с их решениями не спорят… Не спорил Гай Юний Брут. Он лишь тяжело вздохнул, глядя на длинный нож[44], который теперь украшал мою баску[45] в знак того, что я теперь имею право отдавать приказы. Я тоже вздохнула, глядя на него, вспомнив при этом Тибалта. К чему это я… они же ни капельки не похожи, даже наоборот. Наверное, это минутная слабость и неосознанное желание устроить свою жизнь за широкой мужской спиной. Возможно, Гай Юний и не худший из римлян, а может быть, и самый лучший, – но он римлянин, и этим все сказано. Я буду суровой, хотя и справедливой госпожой, и пусть никто из римлян не надеется на снисхождение, если ему доведется согрешить. Да будет так.
А сегодня утром я смогла увидеться со своими дочерями, отданными на попечение госпожи Фэры. Они выглядели вполне довольными своей жизнью и такими же бойкими, как и взрослые люди народа Эцая. Конечно, они по мне скучали и были рады увидеть свою мать, но, поприветствовав меня, девочки сразу же наперебой стали рассказывать о том, как им хорошо в новой компании. Много детей, много новых друзей, много разных интересных игр, в которые они еще никогда не играли, а госпожа Фэра – klassnaya[46] тетка.
– А еще, – сказала Алэйа, – теперь мы ходим учиться в школу.
– Да, ходим, – подтвердила Оррига, – но только пока в подготовительную группу.
– Мы пока не можем говорить так же, как и все, – сказала Алэйа.
– Мы знаем слишком мало слов, – вздохнула Оррига, – а поэтому нам надо много учиться.
– Тебе, мамочка, – сказала Алэйа, – тоже надо ходить в школу, – тогда для того, чтобы что-то сказать тебе, не нужно будет звать человек, который знает слова.
– Когда мы выучим слова, – добавила Оррига, – мы будем учиться дальше, и станем знать все-все-все… Господин Петрович говорит, что знание – это великая сила.
Я была в ужасе. Учить наукам маленьких детей!? До такого мог додуматься только Эцай! Наверное, ему некуда девать свои знания, раз он разбрасывает их направо и налево. Но, несмотря на все свое возмущение, я ничего не могла сделать, потому что дала Эцаю слово жить по правилам его народа. А данное слово, – особенно слово, данное богу, – не так-то просто взять обратно. Собственно, это просто невозможно; и когда я клялась, я должна была догадаться, что все кончится этим и ум моих девочек будет насмерть отравлен знаниями.
Но не успела я понять, что мне в таком случае следует делать, как увидела, что в мою сторону, собран и деловит, в сопровождении госпожи Гвендаллион направляется тот, кого я так страшусь. Некоторые уже шушукаются за моей спиной и говорят, что наверняка я стану еще одной женой этого существа, уже собравшего под кров своей семьи таких замечательных женщин, как Аланна, Фэра и Гвендаллион. И это не говоря уже о ламии Лялла, способной любого мужчину заставить на носках ног побежать за ней куда угодно. Когда она, нагая, купается в ручье вместе с остальными, даже такой женщине как я трудно отвести от нее глаз. А ведь я тоже недурна собой… У меня белая кожа, черные, как крыло ворона, волосы, стройные ноги, не огрузневшие бедра и упругая, пышная грудь. Но все смотрят только на Ляллу; сама же она смотрит только на Эцая, и все его прочие жены тоже обращают свои взгляды только на него. Их всех тянет к нему, как ночных бабочек тянет на мерцающий огонек, а я его боюсь до дрожи в коленях… Никогда и ни за что я не стану его женой, как бы там ни сложились обстоятельства! И женой Отци тоже не стану, как и любого другого, кто живет сразу в двух мирах – материальном и магическом. И не надо меня убеждать, что все они простые смертные, – я же вижу, что это совсем не так. Я скорее выйду замуж за кого-нибудь из римлян, чем за сверхъестественное существо, какой бы облик оно ни обрело, потому что не хочу становиться ламией и терять свою человеческую сущность…