Франция может похвалиться одним: если не считать нескольких важных должностей, оплачиваемых чересчур высоко, наши чиновники служат почти за гроши. И, несмотря на это, я утверждаю, что в нашей стране, о которой говорится столько плохого, очень, очень мало государственных служащих, падких на деньги.
Предвижу возражение: и не берущий взяток чиновник может быть способен на интриги и всякие махинации с целью продвинуться по службе, может попасть под дурное влияние. Не спорю, согласен. И тем не менее, уверяю вас, что среди этих людей, получающих столь мизерное жалованье, не найдется взяточников, как в России, в Италии и во множестве других стран.
Как обстоит дело в высших кругах чиновничества? Судья, от которого зависит жизнь, участь людей, через руки которого ежедневно проходят миллионные иски, получает за свой усердный, напряженный умственный труд меньше, чем любой рабочий, но взяток не берет.
Заглянем пониже, туда, где соблазны велики, например к таможенникам. Быть может, кое кто из них и не отказывается от нескольких франков «на чаек» по незначительному поводу, но никогда не примет денег, если за ними кроется хотя бы тень мошенничества. Известно ли вам, какое жалованье полагается таможенному досмотрщику за его неблагодарную работу? Шестьсот франков в год — немного больше тридцати су в день. За ночные дежурства отдельно не платят, а таможеннику приходится по крайней мере половину ночей проводить на границе, на берегу. На нею могут напасть контрабандисты, ему негде укрыться от непогоды, разве что под плащом; яростный ветер грозит сбросить его с утесов в море. Сюда же, на берег, жена приносит ему поесть. Ведь он женат, у него дети, и на тридцать су в день он должен прокормить четверых или пятерых.
Мальчишка булочник в Париже зарабатывает[144] вдвое больше, чем таможенник, больше, чем пехотный лейтенант, больше, чем судья, больше, чем многие профессора; он зарабатывает в шесть раз больше, чем школьный учитель!
Стыд и срам! Где платят меньше всего тем людям, которые несут народу знания? Во Франции. Признаться в этом нелегко.
Да, в современной Франции! Истинная Франция, Франция времен Революции, наоборот, объявила, что преподавание важнее богослужения, приравняла учителя к священнику. Республика приняла принципиальное решение: считать расходы на образование основной статьей бюджета. Несмотря на жестокую нужду в деньгах, Конвент хотел ассигновать пятьдесят два миллиона на начальное обучение,[145] и сделал бы это, если бы просуществовал дольше.[146] Странное время! Люди называли себя материалистами, а на самом деле это было царство духа, апофеоз мысли!
Не скрою: невзгоды учителей огорчают меня сильнее, чем все другие невзгоды. Кто во Франции больше всех заслуживает уважения, больше всех нуждается,[147] больше всех обойден и забыт? Учителя. Государство, не зная, что эти люди — главная его опора, источник его благополучия, не имея понятия о том, что лишь учителя в силах обеспечить мощный духовный подъем народа, отдает их в полное подчинение своим собственным врагам.
Вы скажете, что монахи обучают лучше; я с этим не согласен. Но даже если это так, что ж такого? Учителя — это Франция, а монахи — это Рим. Это наши враги, чуждые нам люди. Прочтите, что они пишут в своих книгах; понаблюдайте их обычаи, посмотрите, с кем они якшаются. Ратуя за обучение, они в душе остаются иезуитами.
В другой книге я говорил о тяготах духовенства. Они велики, вызывают сочувствия. Но священник, этот раб папы и епископа, целиком от них зависящий, не смеющий ни в чем им прекословить, является в свой черед тираном учителя. Последний подчинен ему не только формально, но и фактически. Жена учителя, мать семейства, заискивает перед служанкой г-на кюре, перед любой влиятельной прихожанкой. Ведь она отлично знает (у нее дети, и жить ей донельзя трудно), что если учитель не поладит с кюре — пиши пропало! Он конченый человек, с ним расправиться легче легкого. Вы думаете, его только ославят невеждой? Какое! Он де и пьяница, и развратник и так далее и тому подобное. Наглядным доказательством его безнравственности служат дети: что ни год — новый ребенок... Лишь монахи — воплощенная нравственность. Правда, иногда их таскают по судам. Но не беда: замять возникшее дело не так уж трудно.
О порабощенность! Ее тяжелое иго я нахожу повсюду: и поднимаясь, и спускаясь по социальной лестнице. Под этим ярмом задыхаются самые достойные, самые заслуженные, самые скромные люди.
Я говорю не о законном, иерархическом подчинении, не о выполнении приказов начальства — все это естественно, а о другой зависимости, косвенной, скрытой, но еще более тягостной. Ее корни в верхах, она охватывает низы, проникает всюду, проявляется решительно во всем, обо всем осведомлена, хочет управлять и телами и душами людей.
Между торговцем и чиновником большая разница. Первый, как мы уже говорили, вынужден обманывать в мелочах, роль которых сама по себе невелика; но зачастую он сохраняет независимость суждений. Государственный же служащий как раз этой независимости лишен. Ему приходится кривить душой; порой он принужден лгать, когда дело касается того, во что он верит, его политических убеждений.
Наиболее умные стараются работать так, чтобы их не замечали, они избегают высказывать свои мысли, делают вид, будто они — люди ничтожные, незначительные, и это им так хорошо удается, что уже нет надобности притворяться: они в самом деле становятся такими, какими хотят казаться. Чиновники, эти глаза и руки Франции, притворяются, будто ничего не могут увидеть, ничего не могут сделать... Поистине, если органы тела таковы, то оно наверняка поражено серьезным недугом.
Но будет ли бедняге легче, оттого что он выставляет себя ничтожеством? Вовсе нет. Чем больше он уступает, чем дальше пятится назад, тем больше от него требуют. Хотят, чтобы он представил «доказательства преданности» (так это называется), оказал «услуги». Он сможет далеко пойти, если будет полезен, если сообщит побольше сведений о таком то или таком то. Взять, к примеру, вашего сослуживца Имярека — можно ли на него положиться?
Этот вопрос повергает чиновника в замешательство, он возвращается домой расстроенным, почти больным. Его расспрашивают, что с ним? Он объясняет. Как вы думаете, кто его поддержит в эту трудную минуту? Члены его семьи? Очень редко.
Как это ни грустно, ни тяжело, но приходится сказать: в наше время человека портит не общество (он слишком хорошо его знает), не друзья (у кого они есть?). Нет, чаще всего его портит собственная семья. Любящая жена, тревожась за судьбу детей и стараясь, чтобы муж продвинулся по службе, способна на все, она может даже толкнуть его на подлость. Набожная мать не видит ничего особенного в том, что сын делает карьеру, притворяясь набожным. Ведь цель оправдывает средства, и тот, кто служит доброму делу, не может быть грешным... Как же быть чиновнику, когда его вводит во искушение собственная семья, которая должна была бы оградить его от соблазна, когда порок прикрывается личиной добродетели, или сыновнего послушания, или отцовского авторитета?
Это одна из наиболее мрачных сторон нашей действительности; не знаю, что может хуже влиять на нравы.
Но я никогда не поверю, чтобы подлость, даже при наличии таких помощников, как подхалимство и ханжество, восторжествовала во Франции. Наш народ питает неодолимое отвращение ко всякой фальши, ко всякой лжи. В своей массе он не так уж плох; не судите же о нем по накипи, всплывающей на поверхность. Хоть эта масса и неустойчива, но есть сила, сплачивающая ее: чувство воинской чести, о которой изо дня в день напоминает наша героическая история. Иной, уже готовясь совершить низкий поступок, вдруг останавливается, сам не зная отчего... Не почувствовал ли он незримый дух наших героев солдат, не реет ли возле его лица наше старое знамя?
О, я надеюсь лишь на это знамя! Пусть оно спасет Францию и ее армию! Пусть останутся незапятнанными наши славные войска, на которые устремлены взоры всего мира![148] Пусть они будут тверже железа — перед лицом врага, и крепче, чем сталь — перед попытками внести разложение в их ряды! Пусть никогда не проникнет в них полицейский дух! Пусть они всегда с отвращением относятся к измене, к подлости, к тайным проискам вместо честных путей!
Какое сокровище вручено нашим молодым солдатам! Какая ответственность за будущее лежит на них! В день последнего сражения между цивилизацией и варварством (кто знает, вдруг этот день наступит завтра?) пусть Судия ни в чем не сможет упрекнуть их! Пусть их клинки будут чисты и на сверкающих штыках не окажется ни единого пятнышка! Каждый раз, когда они проходят мимо, сердце мое трепещет, и я думаю: «Здесь, только здесь в ладу между собою сила и идея, доблесть и право, всюду противопоставленные друг другу. Если мир будет искать спасения в войне, вы одни сумеете спасти его. Святые штыки Франции,[149] пусть ничто не омрачает вашего блеска, которого не может вынести ничей глаз!».
Глава VIIТЯГОТЫ БОГАЧА И БУРЖУА
Лишь у одного народа имеется грозная армия, но именно он не играет в Европе никакой роли. Это нельзя объяснить только слабостью министерства или правительства: к несчастью, явление это обусловлено более серьезной причиной — общим вырождением правящего класса, класса нового и в то же время успевшего одряхлеть. Я говорю о буржуазии.
Чтобы меня лучше поняли, начну издалека.
Славная буржуазия, которая одолела средневековье и совершила в XIV веке нашу первую революцию,[150] отличалась той особенностью, что необычно быстро, выйдя из народа, превратилась в «сливки общества».