Такая трактовка инстинкта привела Мишле к выводу: чем ближе тот или иной слой общества к бессознательной жизни, тем выше его нравственность. «Они, — пишет он о простых людях, — видят все сущее, не мудрствуя, в естественном состоянии». Идя по этому пути, Мишле пришел к обновленному руссоизму, к противопоставлению неиспорченных первобытных народов, живущих по законам природы, так называемым «цивилизованным» европейцам. С гневным протестом обрушивается Мишле на тот чудовищный предрассудок, который «привел к появлению нелепых и недоброжелательных теорий насчет «нецивилизованных» народов, теорий, немало способствовавших тому, что так называемые христиане стали со спокойной совестью истреблять эти народы». И Мишле выступает с пламенной защитой прав этих народов, особенно тех из них, которые, как племена Северной Америки, погибали в борьбе с так называемыми «цивилизованными» народами. В пафосе негодования он восклицает: «Пусть Франция вовремя поймет, что наша нескончаемая война в Африке вызвана главным образом нашим непониманием духа тамошних народов». Эти первобытные народы так дороги Мишле еще и потому, что их быт и нравы должны служить объяснением нравам и психологии простого народа. «Африка, — пишет Мишле, — чьи жители так похожи на наших южан, Африка, чьи черты я узнаю иногда в своих закадычных друзьях из Прованса или с Пиренеев, окажет Франции огромную услугу, объяснив многое у нас, к чему относятся с пренебрежением, чего не понимают... Общая беда первобытных людей — в том, что мы недооцениваем их инстинкт, а сами они не умеют помочь нам постичь его».
Итак, по мнению Мишле, простой народ, подобно первобытным племенам, обладает огромным преимуществом перед образованными людьми. Таким же преимуществом по сравнению со взрослым человеком обладает ребенок. Ребенок для Мишле — это воплощение народа, его символ; «мало того, — заявляет он, — ребенок — это сам народ, такой, каким его создала природа, еще не испорченный...» 32. Здесь мы сталкиваемся с многозначностью у Мишле термина «народ», термина, означающего то всю нацию в совокупности, то лишь определенный слой ее, наименее затронутый цивилизацией.
Первое издание «Народа».
Нравственное преимущество ребенка перед взрослым человеком состоит в том, что ребенок свободен от отвлеченного мышления. «Дети, — пишет Мишле, — как и народы, не вышедшие еще из младенческого возраста, сосредоточивают внимание на чем-нибудь одном, все воспринимают конкретно, живо. Достаточно взглянуть на ребенка, чтобы понять, до какой степени абстрактно наше отношение ко всему». В этой связи Мишле возвращается к полемике с католической церковью и, высказав свое заветное убеждение, что человек рождается благородным, требует отказаться от бесчеловечного церковного учения, будто природа человека искони дурна, испорчена.
Таким образом, взгляды Мишле на инстинкт и человеческую природу привели его к резкому столкновению с церковным вероучением, с одним из основных его положений — о порочной природе человека. Кистью живописца Мишле рисует все беды, проистекающие из постулата, что человек дурен с самого рождения и поэтому даже дети, только что появившиеся на совет, заранее осуждены на вечные муки; в унисон с Достоевским Мишле обыгрывает мотив о «невинной слезке младенца».
В августе 1843 г. Мишле, находясь в Швейцарии, посетил мюнстерское кладбище около Аарау, и, остановившись перед могилой какого-то ребенка, прочел эпитафию, которая его потрясла. 22 августа 1843 г. он записал в связи с этим в своем «Дневнике»: «Среди других трогательных надписей, я увидел эту, которая сильнейшим образом взволновала меня. За что?» — гласила эпитафия похороненному под ней ребенку — Шарея. Я почувствовал ужас матери, вообразившей себе, как ее ребенок предстает перед богом и спрашивает: «Мне всего два года. Какое ужасное преступление я совершил, за которое мне — младенцу надлежит предстать перед судом божьим?» Действительно, заканчивает свою запись Мишле — как чудовищно верование, в силу которого невинный, только что народившийся младенец должен страшиться бога»[358]. Ярый противник иезуитов пришел теперь к разрыву с католической догматикой. Этому нелепому верованию Мишле противопоставляет новое, провозглашенное революцией право, отвергающее ответственность детей за вину отцов.
Благодаря преобладанию инстинкта, утверждает Мишле, народ находится еще в состоянии первобытной невинности и совершенства; он обладает бесценным сокровищем — пылким сердцем и способностью к самопожертвованию. У народа Мишле находит также то, чего подчас недостает и самым блестящим представителям образованных классов, — здравый смысл. Перед этими преимуществами простого народа бледнеют преимущества высших классов — образование, культура. Люди, образование которых основано на мертвящей схоластике, не обновят мира! Нет, мир, по мнению Мишле, обновят люди инстинкта, без культуры, или, вернее, люди иной культуры. Лишь союз с ними сделает плодотворным труд ученых. Дело в том, что преобладающий у простого народа инстинкт есть в тоже время и принцип действия. «Так называемые низшие классы, — пишет Мишле, — которые руководствуются инстинктом, в высшей степени способны развивать энергичную деятельность и всегда готовы к действиям. Мы, образованные люди, разглагольствуем, спорим, всю энергию расточаем на слова... А они не болтают; чем скупее они на слова, тем решительнее их поступки».
Вот на этих-то людей инстинкта и тем самым — людей действия и возлагает свои надежды Мишле; культурные слои должны искать сближения с ними. Мишле старается устранить все препятствия, стоящие на пути этого сближения. Одной из важнейших помех он считает страх буржуазии перед народом. «Почти все наши правительства, — заявляет Мишле, — извлекали немалую выгоду для себя из этого вечно растущего страха буржуазии... Чтобы внушить еще больший страх перед народом, непрестанно показывают и без того напуганным буржуа два лика Медузы, в конце концов превратившие их в камень: Террор и Коммунизм».
С негодованием ополчается Мишле против тех, кто пугает буржуазию этими двумя жупелами. «Вопреки бытующей вздорной версии, — утверждает он, — вожаки эпохи Террора вовсе не были людьми из народа: это были буржуа или дворяне, образованные, утонченные, софисты и схоласты...». Что же касается коммунизма, то, но мнению Мишле, достаточной гарантией против него является приверженность народа к собственности. По твердому убеждению Мишле, «если собственность и будет когда-нибудь уничтожена, то во Франции, конечно, в последнюю очередь».
Мишле подчеркивает слепоту богачей и буржуа, ищущих спасения у тех, кто наименее надежен и постоянен: у политиканов, столь часто сменяющих друг друга у кормила правления, у капиталистов, которые в день революции поспешат схватить свои портфели с акциями и перебраться за Ла-Манш... «Собственники, — восклицает Мишле, — знаете ли вы, кто всех надежнее, на кого можно положиться, как на каменную стену? Это народ. Пусть он будет вашей опорой! Чтобы спасти себя и Францию, богачи, вам надо не бояться народа, а идти к нему... нужно, чтобы люди поняли друг друга».
Показав, что буржуазия не знает народа, а народ, со своей стороны, не знает вышестоящих классов, Мишле ратует за то, чтобы положить конец этому разобщению. Сближение — вот что нужнее всего! Вот где, по мнению Мишле, решение социальной проблемы: сближение между народом и остальными слоями общества, сближение не механическое, а духовное, основанное на взаимной любви.
Главным препятствием к этому Мишле считает «машинизм», в котором он видит одно из величайших современных зол. Термин этот Мишле толкует очень своеобразно. Машинизм для него — не только механизация ручного труда. Этому «промышленному машинизму» предшествовало, по словам Мишле, создание двух «административных машин» — бюрократической и военной, которые должны были заставить людей держаться вместе и действовать сообща. А чтобы увеличить производительность их труда, «были изобретены железные рабочие, которые сотнями тысяч своих зубьев чешут, прядут, ткут, трудятся на все лады... Так настал век машин, — пишет Мишле, — машин политических, которые придают нашим социальным отправлениям однообразие, автоматичность, делают патриотизм излишним для нас, и машин промышленных, которые, изготовляют бесчисленное множество одинаковых изделий и избавляют нас от необходимости быть художниками всегда».
Несмотря на неприязненное отношение Мишле к машинам (в прямом смысле), связанное с опасением, что они сделают людей своими рабами и уничтожат искусство, заменив художественные произведения стандартными поделками, Мишле признает выгоды и преимущества, принесенные введением машин. В частности, он указывает, что товары, изготовленные с помощью машин, доступны беднякам; появление дешевых хлопчатобумажных тканей он называет «своего рода революцией во Франции». Но он обрушивается на «злосчастную способность объединять свои силы, не объединяя сердец, сотрудничать не любя, действовать и жить вместе, не зная друг друга».
Страстно осуждая это механическое сближение, Мишле призывает к объединению двух противоположных элементов, входящих в состав нации: простых людей инстинкта и действия — с людьми размышления и рассудка. «Общество лишь тогда достигнет высшей степени гармонии и плодотворности, — заявляет Мишле, — когда образованные классы... приняв к себе и усыновив людей инстинкта и действия, поделятся с ними светом знаний, а у них позаимствуют жар души».
Итак, любовь к простому народу, полное взаимопонимание между ним ж верхними общественными слоями, которые должны поделиться с ним своими знаниями и культурой, — вот единственный способ устранить существующий разлад. Мишле против всяких реформ, предлагаемых различными партиями. Он считает, что нужен совсем иной якорь спасения.
«Французы, к каким бы классам и партиям вы ни принадлежали, — восклицает Мишле, — каково бы ни было ваше социальное положение, запомните одно: на земле у вас есть лишь один верный друг; это — ваша родина».