«Почему тот зверь всем зверъям мати?
Что живет тот зверь во святой горы,
Он и пьет, и ест из святой горы,
И он ходит зверь по поднебесью,
Когда Индрик-зверъ разыграется,
Вся вселенная всколыбается:
Потому Индрик-зверь всем зверьям мати!»
В этом сказочном звере легко, по самому его наименованию, узнать единорога, представлявшегося и в не особенно стародавние годы загадочным существом, с которым связывалась в суеверном воображении мысль о сверхъестественной силе и мудрости. Еще в XVII столетии рогу этой «матери всем зверьям» приписывались целебные свойства, и уверенность в этом была настолько велика, что даже царь Алексей Михайлович, по свидетельству дворцовых книг (1655 г.), соглашался за три таких рога заплатить десять тысяч рублей соболями и мягкою рухлядью. Сведущие в целении болезней русские люди того времени были убеждены, что рог единорога не только может оказывать помощь в различных болезнях, но и дает владеющему им человеку уверенность в цветущем здоровье на всю жизнь долголетнюю. «Длиною этот рог до шести пядей и светел, как светло», — повествуют о нем письменные люди, современники Тишайшего царя.
Над птичьим царством ставит седая народная мудрость не менее удивительную Страфиль («Естрафиль», «Страхиль» и «Стратим» — по иным разносказам) птицу. «Страфиль-птица всем птицам мати», — гласит она, — «что живет та птица на синем мори, она пьет и ест на синем мори; когда эта птица вострепенется, все синее море всколебается. Потопляет море корабли гостиные, с товарами драгоценными, и топит гостей, гостей торговыих, побивает судна, судна поморския: потому Страфиль-птица птицам мати»… Что это за птица Страфиль — остается для наших дней загадкою, потому что, хотя она и напоминает страуса по имени-прозвищу, да тот, как известно, никогда не живывал «на синем мори».
Пословицы, поговорки и всевозможные присловья-прибаутки о звере с птаством пошли в народную Русь больше всего с лесных мест, наособицу богатых зверо- да птицеловами. Облетая на крыльях живучего слова светлорусский простор, переходя из одних словоохотливых уст в другие, они видоизменялись, сообразно с бытом-обиходом той или другой округи, по которой пролегала им путь-дороженька, никакими рогатками-заставами не перегороженная, никем-никому не заказанная. Местные наслоения придавали вольному словесному богатству пестроцветную окраску, из-за которой порою не так-то легко и угадать-распознать, где родина того или иного речения, — олончанин ли, или туляк, или — чего доброго! — обитатель Костромы («недоброй стороны») оговорился-обмолвился им впервые.
«Зверье прыскучее (порскучее?) — Божье стадо!» — гласит народная молвь крылатая, договариваючи к этому: «Пастух всем зверям — Егорий!», «Хранит Господь и дикого зверя!», «У Бога — всякому корму много; всех Господь наделил — кого хлебцем, кого хлебушкой, — не за что ему и зверя лесного обделять: не хлебом, так травой накормит, травы кто не ест — другим зверем-птицей!» и т. д. Немного слов на языке у русского народа про все звериное царство огулом, но множество — про каждого зверя наособицу, начиная царь-зверем (львом), малою мышкою-норушкой кончая. «Знают и зверя по шерсти, как человеку человека по обличью не распознать!», «По когтям да по зубам зверей знать, а человека — по глазам видать!», — говорит он, — «Зверь зверю — человек; человек человеку — зверь!» — приговаривает.
Ко птицам-птахам куда приветливее народное слово, чем к зверю, — знать, ему, крылатому, летающие создания Божий больше по сердцу, чем бегающие-порскающие. Зовет краснослов-народ птиц — Божьими, небесными, вольными; порою он завидует им, поневоле на одном месте сидючи. «Эх, крылья бы, крылья мне! Птицей взвился бы, полетел!» — говорит его встосковавшееся по чем или по ком-либо сердце: «Не птах — не полетишь!», «Снесите, вольные птицы, поклон на родимую сторонушку!», «Дайте крылья, крылья мне перелетные!» «Молодость — пташка вольная, старость — раком пятится, черепахой ползет!», «Без крыльев и птица — ком; без воли и радость — не в радость, на свободе и горе — вполгоря!» и т. д. «Что ему делается: ни сеет, ни жнет, как Божья птаха живет!» — говорят деревенские краснословы про беспечных людей, применяя к ним евангельские слова: «Воззрите на птицы небесныя»… «Птица не сеет, не жнет, а сыта живет!» — добавляют другие к этому. Но, по народному же слову, и птица — птице рознь: «У всякой пташки свои замашки!», «Всяка птица своим голосом («свои песни» — по иному разносказу) поет!». «Птицу знать по перьям, сокола — по полету!» Задумываясь над счастьем, посельщина-деревенщина приговаривает: «Счастье — вольная пташка; где захотела, там и села!» По крылатому народному слову — «Нет дерева, на которое не садилась бы птица; а мимо скольких людей счастье, не глядя, проходит?» Вместе с зорькою поднимается пахарь со своего жесткого ложа, вместе с солнышком принимается за работу, памятуя завет дедов-прадедов — набожных-благочестивых людей — о том, что, кто не трудится, тот пусть и не ест, что «трудовой пот — вернее денег» и т. п. Как же ему было не обмолвиться такими поговорками, как, например: «Ранняя птица носок прочищает, поздняя глаза продирает!», «Какая пташка раньше проснулась, та и корму скорее нашла!», «Рано птица с гнезда поднялась — сытнее детят-птенцов накормила!» Знает народ-хлебороб, что без родительских советов да наказов не стать молодому подростку заправским пахарем-хозяином. «Птица не только деток кормит, а и летать учит!» — вылетело у него из уст мудрое — хотя и немудреное — слово. «Учись, умная голова, у глупой птицы, как детей учить!» — наставляет большак семьи молодожена сына (либо внука). «И птица за собой выводок водит!» приговаривает он несмышленой молодухе-снохе, оставляющей без призора свою детвору да все про девичьи хороводы вспоминающей. «Красна птица перьем», — повторяет простодушная народная мудрость, — «а человек — ученьем!» Не любо широкой русской душе видеть обок с собою не в меру кичащихся своим случайным положением, слишком высоко задирающих нос выскочек: «Не велика птица!» — роняет она в их сторону меткое слово. «И на вольную птицу есть укорота — силки да тенета!», «Залетела птица выше своего полета!», «Высоко летишь, где-то сядешь!» — слово за словом оговаривают в народе таких людей. «По пташке и клетка!» — осаживает поседелая старина-старинушка беспрестанно жалующихся на свою судьбу птиц невысокого полета, не заслуживающих лучшей участи, чем та, которая выпала на их долю. «Все есть, только птичьего молока нет!» — ведет народная Русь свою речь о чьем-либо несметном богатстве, но тут же сама себя оговаривает: «Птичьего молока хоть в сказке найдешь, а другого отца-мать и в сказке не сыскать!» О ротозеях-простецах сложился прибауток: «Поймал птицу-юстрицу, пошел по рынку, просил полтинку; подали пятак — отдал и так!..»
Жизненный опыт целыми веками подсказывал русскому народу те приметы, перед которыми с некоторою долей изумления останавливаются даже умудренные наукой люди, не знающие, чем и как объяснить их происхождение. Не все приметы оправдываются на деле, но твердо верит в их непреложность простая душа суеверного пахаря. Так, например, опытные охотники, зверующие из поколения в поколение, говорят, что не к добру оставлять убитого зверя в поле. Появится много зверья в соседних с селами лесах — к голодному году. Бежит зверь из лесу неведомо куда — к лесному пожару (а по словам других — к засухе). О птицах свои приметы, на особый лад сложившиеся. Увидит зоркий глаз мужика-погодоведа, что купаются в пыли подорожной мелкие птахи-щебетуньи, дождя начнет ждать. Если сидит-ощипывается домашняя птица — к ненастью, «вольная» — к ведру. Летят стаями пташки на конопляники — к завидному урожаю конопли. Но как об отдельных породах звериных, так и о птичьих семьях, существуют приметы — о каждой наособицу.
Изощряясь в словесном единоборстве, деревенские краснословы всегда не прочь загануть захожему человеку и загадку. Подчас такую загадают, что в тупик встанет не набивший разума на догадливости, не наваривший в житейской кузнице языка новичок. «Зверок — с вершок, а хвост — семь верст!» (игла с ниткой), «Деревянная птица, крылья перяные, хвост железный!» (стрела), «Одна птица кричит: мне зимой тяжело, другая кричит: мне летом тяжело, третья кричит: мне всегда тяжело!» (сани, телега и лошадь). «Махнула птица крылом, покрыла весь свет одним пером!» (ночь), «Летела птица через Божью светлицу: тут мое дело на огне сгорело!» (пчела и церковь), «Дважды родился, ни однова не крестился, один раз умирает!» (птица) — сыплет загадками наша деревня.
Русский народ, величающий «Индрика-зверя» всем зверям матерью, признает, однако, за царя царства звериного и могучего льва. Но гордый властитель пустынь и степей мало знаком нашему пахарю-сказателю, знающему о нем больше понаслышке да по лубочным картинкам. Потому-то и обмолвилась о нем русская крылатая молвь словно мимоходом. «Лев мышей не давит!» — гласит она в укор сильным людям, притесняющим слабых. По старинному, и теперь еще не отжившему времени-века, поверью, лев строго блюдет свою царскую власть: «спать — спит, а одним глазом видит». Про тигра, кровожадного соседа царь-зверя, только и знает народная Русь, что он «лютый». Но зато из этой могучей породы облюбовала она в своем живучем слове дальнюю родню льва могучего да тигра лютого — нашу красавицу домашнюю кошку, перенявшую от обоих понемногу свой нрав-обычай. Дикой кошки совсем не знает народное слово, а о своем домашнем «тигро-льве» насказало и невесть сколько поговорок всяких. «Кто кошек любит — будет жену любить!», «Без кошки не изба (без собаки не двор)!», «Знает кошурка свою печурку!», «На мышку и кошка зверь!», «Кошки дерутся — мышкам приволье!», «Напала на кошку спесь, не хочет и с печки слезть!», «Любит кошка молоко, да рыльце коротко!», «Лакома кошка до рыбки, да в воду лезть не хочется!» — говорит-приговаривает наш краснослов-народ, применяя связанные с видом-нравом кошки поговорки ко всевозможным явлениям человеческой жизни. «Поклонишься и кошке в ножки!» — говорится гордецу, которому на роду написано переломить свою спесь-гордость. «У них лады, что у кошки с собакой!» — кивают головой на сварливую супружескую чету. «Захотел от кошки лепешки!» — машут рукою при рассказе о чьей-либо сомнительной щедрости. По простонародной примете: кошка свертывается клубком — к морозу, крепко спит брюхом кверху — к теплу, скребет лапами стену — к ветру непогожему, пол — к замети-вьюге, умывается — к ведру (и к приходу гостей), лижет хвост — к дождю, на человека тянется — обновку (корысть) сулит. Существует старинное поверье, что кошка так живуча, что только девятая смерть и может ее «уморить до смерти». Загадки загадывает посельщина-деревенщина про этого живучего зверя такие, как например: «Две ковырки, две подковырки, один вертун, два войка, третья маковка!», или: «Выходит турица из-под каменной горицы, спрашивает курицу турица: — Курица, курица! Где ваша косарица? — Наша косарица лежит на пещерских горах, хочет ваших детей ловить. — Ах, горе горевать: куда нам детей девать?» (крыса, кошка, мыши и печь), или: «Идет Мырь-царь, навстречу Мырь-царю Гласим-царь: — Где видел Смотряк-царя? — Смотряк-царь подымается на звеновские горы, со звеновских гор — на пещерские горы, со пещерских гор в Стратилатово царство!» (мышь, петух и кот). В целом ряде других, подобных этим, загадок загадывает народная молвь про кошку и обреченную ей добычу. Мышь зовут «сивой буренкою», приговаривая, что ее «и дома не любят, и на торгу не купят». «Под полом-полом ходит барыня с колом!» — гласит о ней старая загадка. «Мала-мала, а никому не мила!» — подговаривается другая. А и как тут любить этого маленького