твориша со змием… И повержен был змий великий, змий древний, нарицаемый диавол»…
В старинных русских былинах несколько богатырей ведут славный бой со Змей-Горынычем: Добрыня Никитич, Алеша Попович, Поток Михаило Иванович. Является Змей лютым ворогом народа православного, злым похитчиком красных девушек, лукавым обольстителем жен-переметок. В былине «Три года Добрынюшка стольничал» ведется сказ про полюбившуюся богатырю Марину Игнатьевну, знавшуюся с Горынычем. Обольстила еретница Марина сердце богатырское, да не пришлось им со Змеем посмеяться над Добры-нюшкой: едва ноги унесло от Никитича чудище лютое, а самой Марине пришлось поплатиться жизнью за свое лиходейство. Былина «Добрыня купался, змей унес» повествует о том, как вошел гулявший с дружиной хороброю богатырь во Израй-реку, как «поплыл Добрынюшка за перву струю, захотелось молодцу и за другую струю, а две-то струи сам переплыл, а третья струя подхватила молодца, унесла в пещеры белокаменны»… И вот — видит неостерегшийся добрый молодец, не внявший словам родимой матушки, предсказывавшей ему это, видит: «ни отколь взялся тут лютой зверь, налетел на Добрынюшку Никитича, а сам-то говорит, Горынчище, а сам он, Змей, приговаривает: — А стары люди пророчили, что быть Змею убитому от молодца Добрынюшки Никитича, а ныне Добрыня у меня сам в руках!» Но торжеству Змея не суждено было исполниться. Не соразмерил Горынчище расстояние, отделявшее его от богатыря, — мимо Никитича пролетел. «А и стали его (Добрыни) ноги резвыя, а молода Добрынюшки Никитьевича», — продолжается былинный сказ, — «а грабится он к желту песку, а выбежал доброй молодец, а молодой Добрынюшка Никитич-млад, нагреб он шапку песку желтаго, — налетел на его Змей-Горынчище, хочет Добрыню огнем спалить, хоботом ушибить»… Но и тут дело вышло не по его, не по змееву, хотенью.
«На то-то Добрынюшка не робок был,
Бросает шляпу земли греческой
С теми пески желтыми
Ко лютому Змею-Горынчищу:
Глаза запорошил и два хобота ушиб,
Упал Змей-Горынчище
Во ту во матушку во Израй-реку;
Когда ли Змей исправляется,
В то время и во тот же час
Схватил Добрыня дубину,
Тут убил до смерти;
А вытащил Змея на берег,
Его повесил на осину на горькую;
— Сушися ты, Змей-Горынчище»…
Алеше Поповичу выпало на долю побороться и с сыном Горыныча — Тугарином Змеевичем, представляющимся народному воображению наделенным всеми статьями богатырскими, а не только змеиными. По народному слову, это — богатырь огромного роста («в вышину трех сажен, промеж глаз — калена стрела»). Он выезжает на бой в полном богатырском вооружении, на вороном коне. При надобности — он быстро поднимается на сложенных под его богатырским убором «бумажных» крыльях. Он так же, как и отец его, Горынчище, устрашает своим шипом-свистом. Заревет-заголосит Змеевич, — задрожит лес-дубровушка, зеленый лист уронит наземь от ужаса. Входя в города, он прикидывается удалым добрым молодцем — на погибель красным девицам.
Выехал в поездку богатырскую Алеша Попович, во товарищах с молодым Екимом Ивановичем — «ничего-то они в чистом поле не наезживали, не видали они птицы перелетныя, не видали они зверя прыскучаго, только в чистом поле наехали, лежат три дороги широкия; промежу тех дорог лежит горюч-камень». Посмотрели, увидали богатыри надпись о трех дорогах: третья — «ко городу ко Киеву, ко ласкову князю Владимиру». Решили ехать по. ней, раскинули шатры, встали на отдых. Утром идет навстречу калика перехожая, говорит им, что видел он Тугарина Змеевича. Поменялся с каликой Алеша своим богатырским платьем, взял шелепугу подорожную да «чинга-рище булатное», пошел на Сафат-реку, где стоял станом Тугарин. Подошел, калика-каликой, а млад-Змеевич спрашивает про Алешу, похваляется убить его. Но похвальба на беду навела: «сверстался (с ним) Алеша Попович млад, хлеснул его шелепугой по буйной голове, расшиб ему буйную голову — и упал Тугарин на сыру землю: вскочил ему Алеша на черну грудь. В те поры взмолился Тугарин Змеевич млад: — гой еси ты, калика перехожая, не ты ли Алеша Попович млад? Только ты, Алеша Попович млад, сем побратуемся мы с тобой! — В те поры Алеша врагу не веровал, отрезал ему голову прочь… И пала глава на сыру землю, как пивной котел»… Привез потом Алеша в Киев на княжеский двор Тугаринову голову, бросил среди двора Володимерова. «Гой еси, Алеша Попович млад! Час ты мне свет дал, пожалуй, ты живи в Киеве, служи мне, князю Владимиру!» — было к нему радостное слово ласкового князя стольнокиевского. Радость княжая сказалась радостью по всему Киеву, разошлась от Киева по всей Руси.
Позднейшие сказания, разгуливающие и теперь по неоглядному простору светлорусскому, если и ведут речь об ухищрениях Змея Горыныча — девичьего да бабьего погубителя, слетающего в хаты через дымовую трубу, — то никогда не упоминают уже об его сыне Тугарине Змеевиче. А он-то для жаждущих света праведного пахарей Земли Русской был едва ли не опаснее своей скрытою под радующим русский глаз богатырским цветным платьицем силой темною-подземельною…
LVIIIЗлые и добрые травы
В стародавнюю, дохристианскую, пору, когда Мать-Сыра-Зем-ля представлялась мысленному взору народной Руси божественной супругою Неба-Сварога, одевавшие ее травы казались пыншокудрыми волосами великой праматери богов. Это представление — как в зеркальной зыби реки — отразилось во многих русских старинных сказаниях, звуча для пытливого слуха современных народоведов отголоском преданий нашего языческого прошлого, померкшего перед Тихим Светом, озарившим непроглядные дебри суеверия, обступавшего грозными призраками жизнь народа-пахаря. «Земля сотворена, яко человек… вместо власов былие имать», — гласит один из памятников самобытной древнерусской письменности — несомненно, церковно-проповеднического происхождения.
Стих о «Голубиной Книге», вобравший в десятки своих ходящих по всем уголкам светлорусского простора разносказов чуть ли не всю сущность простодушной народной мудрости, ставит над произрастающими на земной груди травами одну — набольшей-старшею. «Кая трава всем травам мати?» — возглашается в числе других вопросов, предложенных Володумиром-царем Володумировичем перемудрому Давыду Евсеевичу. — «Плакун-трава всем травам мати!» — следует в своем месте ответ на это слово вопросное. «Почему Плакун всем травам мати?» — продолжает свою речь стих-сказание: «Когда жидовья Христа роспяли, святую кровь его пролили, Мать Пречистая Богородица по Исусу Христу сильно плакала, по своем Сыну по возлюбленном; ронила слезы пречистая на матушку на сырую землю. От тех слез, от пречистыих, зарождалась Плакун-трава: потому Плакун-трава — травам мати!» По старинному поверью, это набольшее в царстве трав былие заставляет плакать бесов и ведьм. Народ русский советует искать-собирать ее на зорьке под Иванов день. В первом томе сахаровских «Сказаний русского народа» приводится любопытный заговор, шепотком произносившийся в старину в церкви над вырванной с корнем «Плакун-травою», для устрашения нечистой силы. «Плакун, Плакун!» — гласит он: — «Плакал ты долго и много, а выплакал мало. Не катись твои слезы по чисту полю, не разносись твой вой по синю морю! Будь ты страшен злым бесам, полубесам, старым ведьмам киевским! А не дадут тебе покорища, утопи их в слезах; а убегут от твоего позорища, замкни в ямы преисподния. Будь мое слово при тебе крепко и твердо. Век веков!» По словам опытных травоведов, в цветах и корне Плакун-травы — главная ее мощь. Корень этой «всем травам матери» таит в себе силу, охраняющую малодушных людей от всякого соблазна. Некоторые относят имя «Плакун» к Иван-чаю (epilobium angustifolium), другие — к луговому зверобою (hipericum ascyron), третьи — к диким василькам (lithrum salicaria), именующимся также и дубровником, подбережником, твердяком, кровавющею и вербой-травою. В первом случае «Плакун» является целебным в качестве «разбивающихся припарок». Это цветущее в июне-июле растение весьма часто встречается на лесных опушках, по горным склонам и в садах по лесистым местностям. Во втором случае — простонародные лечейки приписывают ему разноцелительную силу, а также — «разводящую и противоглистную». Им же лечат в деревенской глуши чахотку — болезнь, зачастую ставящую в тупик ученых врачей. Деревенские знахари собирают его по заливным лугам и лесным низинам, сушат и пользуют им — и в виде порошков, и в виде настойки (на вине или на воде) от самых разнородных болезней, — при благоприятном исходе лечения приписывая главную силу своим наговорам-нашептываниям, а при несчастном — ссылаясь на то, что болящий-де следовал врачебным указаниям без веры в их силу. В одном старинном лечебнике, изданном в начале XIX-oгo столетия и составленном по народным средствам в связи с научной оценкою их, подавались те или другие советы, и в заключение — с простодушной откровенностью — говорилось: «Если не поможет, похорони с честию». Наши простонародные знахари могли бы сказать то же самое, если бы от них потребовали объяснения перенятой от прадедов словесной науки врачевания. Дикие васильки («Плакун») дают, по уверению не только знахарей, но и настоящих врачей, помощь при лечении желтухи. Настоянная на их цветах вода — одно из средств против глазных болезней вообще, а слезоточения — наособицу. Во всех случаях «трава всем травам мати» (за то или другое растение принимать ее) является доброю травой, подающею людям подмогу немалую, — недаром народная молвь крылатая и говорит, что зародилась она впервые на белом Божьем свете из пречистых слез Богоматери, пролитых Приснодевою по Ее возлюбленном сыне, принесшем темному миру Свет спасения.
Народ наш до того привык видеть в своих знахарях опасных, знающихся с темной силою людей, что всякий собиратель трав еще недавно казался ему чародеем, злоумышляющим на жизнь человеческую. Даже в самом слове «отрава» слышится этот угрюмый взгляд его на травознаев. Лечение травами, мало-помалу заходящее в настоящее время из народной Руси в русскую врачебную науку, в стародавние годы считалось явным волхвованием и по временам преследовалось — как несогласное с христианским благочестием дело. Для него в древнерусском законе было даже свое имя — «зелейничество». Зелейщики (собиратели трав), действительно, зачастую злоупотребляли своими знаниями и, пользуясь простодушным суеверием народа, прикидывались заправскими колдунами, перенявшими, свою «пауку» от «нездешней силы». Самая обстановка, в которой приходилось им встречаться с другими, не знающими «слов», людьми, придавала им в глазах последних такое обаяние, что те невольно поддавались чарам, основанным не на каком-либо особом знании, а просто на темноте народной. Изменялись условия жизни, одни понятия сменялись другими, но суеверие, отступая перед истинным знанием, не хотело окончательно сдаваться: оно уходило все глубже и дальше в народную среду, где живо и теперь.