«Счастье — что трястье: на кого захочет, на того и нападет!»
Счастье — «со-частье» (доля, пай), по объяснению составителя «Толкового словаря живого великорусского языка». Об этом ходящем по белу-свету призраке летает из конца в конец народной Руси немало окрыленных острым умом простодушного мудреца-пахаря словец. «Всякому свое счастье, в чужое не заедешь!» — говорит народ русский и приговаривает: «У другого такое счастье, что на мосту с чашкой!» (про нищего), «Кому счастье, кому счастьице, кому счастьишко, а кому и одно ненастьице!» и т. д. Но, по присловьям того же умудренного темными-туманными веками «ненастьица» пахаря: «Счастье — в нас самих, а не вкруг да около!». «Домашнее счастье — совет да любовь!», «Лады в семье — больше счастья не найти, хоть весь свет обойти». Земледельческий опыт говорит устами крестьянина в поговорке: «На счастье («на авось» — по другому разносказу) и мужик хлеб сеет!». Но мужик-простота и не задумывается надолго над сокрушающим многодумные ученые головы вопросом о счастье. «Даст Бог здоровья, даст и счастья!» — замечает он: его, мужицкое, счастье в труде. Да и счастье — счастью рознь: «Счастье — мать, счастье — мачеха, счастье — бешеный волк!» Есть, однако, и в деревенском-посельском быту люди, которые все готовы сваливать на счастье да на несчастье. Таких людей — не оберешься везде! «Со счастьем на клад набредешь», — оговариваются они, — «без счастья и гриба не найдешь!», «Не родись ни умен, ни красив — родись счастлив!», «Счастливому и промеж пальцев вязнет!». Мир Божий для них — что темный лес дремучий; если на слово поверить им, утверждающим, что счастье — «дороже ума», то в жизни только и можно брести от колыбели до могилы что ощупью. Менее надеющиеся на слепое — или одноглазое — счастье, более полагающиеся на свой разум да на работу посильную люди могут всегда напомнить им о таких слагавшихся долгими веками пословицах, как, например: «Счастье — что вешнее ведро (ненадежно)!», «Ныне про счастье только в сказках и слыхать!», «Счастье — что палка — о двух концах!», «Счастье со счастьем сойдется, и то без ума не расшинётся!», «Счастье с несчастьем повстречается — ничего не останется!» и т. д. Меткое слово сказалось, молвится в народе про счастье, да не только меткое, а и под корень подрезывающее всякое пустословие. «Первое счастье — коли стыда в глазах нет!» — обмолвился простодушный стихийный мудрец об ищущих «легкого счастья». — «Счастье велико, да ума мало!», — сказал он о ротозеях-верхоглядах. «Дураку — везде счастье!», «У недоумка счастье — ослиное!», «Глупый будет счастья ждать, а умный Бога об работе молить!» — и теперь продолжают перелетать речения стародавней старины народной из одних уст в другие.
Восьмой февральский день — память святых великомученика Федора Стратилата и пророка Захарии-серповидца. Последнему с особым прилежанием молятся бабы — вековечные жницы. В старые годы было даже во многих местах в обычае доставать на Захарьев день заткнутые в переборку сеней серпы и кропить их крещенскою святой водою с божницы. Вероятно, есть еще и сейчас такие захолустные уголки, где не всеми позабыто это благочестивое поверье далеких дней, нашептанное народу-пахарю тревогою за будущий урожай, с которым связана вся его трудовая жизнь. «Не обережешь вовремя кривого серпа — не нажнешь в поле и снопа!» — говорят в народе. «Сутул, горбат («маленький, горбатенький» — по иному разносказу) — все поле обскакал!» — приговаривает о серпе русская простонародная загадка. «Была молода, не только хлеб жевала, а и по сотне снопов в день жинала!» — вспоминают порою, глядючи на серпы, отработавшие свою бабью долю старухи старые. «Одной рукой жни, другою — сей!», — думается старикам: «Пашешь — плачешь, жнешь — скачешь!», «Сей хлеб, не спи: будешь жать, не станешь дремать!». Но есть и такие, что жнут, где не сеяли, собирают — где не рассыпали… «Живет — не жнет, а хлеб жует да еще деньги считает!» — обмолвилось про их родных братцев крылатое словцо народное. О лежебоках — иная речь: «Люди жать, а мы — под межой отдыхать!», «Семена съедим, так не жать и спины не ломать!», «Чисто мои жницы жнут — как из печки подадут!» Первые два речения можно отнести, однако, и не к одним только жнущим за столом жницам: в них слышатся и голоса нужды-невзгоды, заставляющей обливающегося трудовым потом мужика иногда и у хлеба сидеть без хлеба.
За «серповидцами»-Захарами идут по народной Руси «Никифоры-Панкраты» — память мученика Никифора и священномученика Панкратия, 9-е февраля. «Не всяк Панкрат хлебом богат!» — молвит деревня. «Наш Панкрат лаптями богат!» — можно, и не подслушивая, услышать в другой. «Хороши Панкратьевы лапти, да и те — ники-форцы!» — в лад приговаривают охочие до красного словца калужане с туляками («никифорцы» — высокие лапти, без обор). «Калужанин поужинает, а туляк ляжет так!», «Туляк — стальная душа, блоху на цепь приковал!», «Калужане — затейники, козла в соложеном тесте утопили!» — гласит о них самих метящая не в бровь, а в самый глаз народная молвь, никогда мимо не молвящаяся.
За Прохоровым днем, 10-м февраля, — Власьев, с его цветистыми присловьями да живучими обычаями и сказаниями, идущими из далекой дали языческого былого, от Велеса — «скотьего бога». Вылетело из народных уст свое словцо и о памятуемых в десятый день бокогрей-месяца святом: «На Прохора и зимушка-зима заохает!», «До Прохора старуха охала — «Ох, студено!», — пришел Прохор да Влас: никак скоро весна у нас!», «Прольет Власий масла на дорогу — зиме убирать ноги пора за Прохорами следом!».
Отдаст деревенщина-посельщина свою дань старине, опашется от Коровьей Смерти, простится со власьевскими морозами, звездную «окличку» (см. гл. XII) справит, а там — всего сутки до дня святого Феодора-Тирона[34], запечатленного в народной памяти сложившимися-сказавшимися про него стиховными сказами, подслушанными собирателями словесных сокровищ по разным сторонам светлорусского простора неоглядного. «Иерусалима вышняго гражданин», — величают великомученика убогие певцы — калики перехожие: «до града долнаго Федор свят приходит, да от лести сохранит христиан. Седмицы первыя постных дней, сеть сплете Иулиан козней: с кро-вию жертв капищах брашна смеси в торжищах лукавый. Извести Федор кознь сию в граде сущу архиерею, брашна не покупати, но коли-во в снедь дати всем верным. Чудеси иерарх удивися. — Имярек, яви, ми явлейся!» — вопрошает он. — «Аз семь Христов мученик, посланный вам помощник Феодор!» — держит ответ иерарху угодник Божий, «гражданин Иерусалима вышняго». Приведя эти слова, стихопевец переходит к восхвалению не только самого святого, но и места земного его подвига: «Обитель, торжествуй, Хопово, в тебе за имя Христово телесная храмина Феодора-Тирона страдавша! Роде весь христианский, воспой во памяти днесь мученической: спасай нас зла совета, от всякаго навета, о святе!» Этот духовный стих записан в Сербии, но до сих пор поется и во многих местах народной Руси. В Оренбургской, Уфимской, Рязанской, Московской и Смоленской губерниях распеваются-сказываются свои сказания стиховные, посвященные св. Феодору-Тирону (Тирянину), сказания — более замечательные, как по своему любопытному содержанию, так и по живой образности языка.
Собирателями духовных народных стихов записаны шесть старинных сказаний о подвигах св. Феодора-Тирона. Все они служат дополнением одно другому. В одном из них этот — по прихоти песнопевца-народа — преобразившийся в богатыря — угодник Божий именуется «Тирянином», другое зовет его «Тирином», третье — «Тыриновым», в четвертом он является «Хведором Тырянином» и т. д. Наибольшей полнотою и связностью отличается среди других разносказов своих сказание, подслушанное-перехваченное из народных уст одним из собирателей памятников народного слова в деревне Са-ларевой, Московской губернии.
Перед слушателями этого сказания восстают три ярко обрисованных облика седой старины: царь Констинкин Самойлович (Костянтин Сауйлович — по иному разносказу), Федор Тирянин — «млад человек», царское «чадо милое», и матушка этого чада — «Феодориса-и-Микитишна». Все сказание с первого до последнего стиха выдержано в народном духе. «Молился царь Констинкин Самойлович у честной святой заутрени», начинает свою размеренную речь безымянный песнотворец-сказатель. В рязанском (Раненбургского уезда) разносказе начало гораздо определеннее этого: «В той земли во турецкия, во святом граде в Ерусалимове, жил себе некий царь Костянтин Сауйлович, молился у честныя заутрени, ходит ен к церкви соборныя, к заутрени ранния, служил молебны часные, становил свечи поставныя, молился за дом Пресвятыя Богородицы»… — гласит он. «От того царя июдейскаго, веса силы жидовския», — продолжает саларевский разносказ, — «прилетала калена стрела, на стреле было подписано: — Царь Констинкин Самойлович! Отдай град ты охотою; не отдашь град охотою, мы возмем град мы неволию!». Прочитал грозную надпись, не смутился духом богомольный царь: вышел он, по словам сказания, «на крыльцо на паратное», воскликнул («он скричал») громким голосом: «Вы люди, мои могучие, все гости почетные! Кто постоит за город Ерусалим и за всю веру крещеную, за мать Божью Богородицу?» Не отозвался ни один могучий человек, ни один почетный гость на царев клич: «А старый прячется за малаго, а малаго и давно не видать». Несмотря на это, не остался призыв «постоять за город Ерусалим» гласом вопиющего в пустыне: «выходила выступала его чада милая, и млад человек и Федор Тиринин, всего от роду двенадцать лет». Вышел отрок, к стыду могучих людей — почетных гостей, и держал речь к отцу-государю: «Родимой ты мой батюшка, царь Констинкин Самойлович! Уж и дай мне благословленье, уж и дай мне коня добраго, уж и дай мне сбрую булатную: поеду против царя июдейскаго, против силы жидовския!» Изумился царь, изумившись — говорит сыну: «Ой, чада мое милое, млад человек и Федор Тиринин! Ты на войнах ты не бывывал, на бойном коне ты не сиживал, кровавых ран не принимал. Не умеешь, чадо мое, на коне сидеть, не умеешь копьем шур метать (шурмовать, штурмовать)! На кого ты, чадо, надеешься, на кого и качаешься?» Ответ Федора Тиринина выдает в нем дух истинного сына русского народа, сложившего про него свой песенный сказ: «Ты родимый мой батюшка», — говорит отрок, — «царь Констинкин Самойлович! Я надеюся и начаюся на силу я небесную, на Мать Божью Богородицу!» (По другому разносказу дополняется этот ответ словами: «…на всю силу небесную, на книгу Ивангелья, на ваше великое благословленьица…»). Рязанцы, — хотя и идет при них молва, что они-де «мешком солнышко ловили», что они-де «блинами острог конопатили», — и по наши дни остаются записными стихопевцами-сказателями. Продолжают они это сказание кличем царя-отца: «Возговорит царь Костянтин Сауйлович: — Князье-бояре, люди почестные! Выводите добра коня неезжана, выносите сбрую ратную, копье булатное, книгу Ивангелья!» В московском же (саларевском) разносказе эти слова пропускаются, а ведется речь прямо о том, что сделал после своего ответа «млад-человек» Федор Тиринин. «Он берет коня неезжалаго», — говорится там, — «он берет книгу, крест и Евангеля. Он поехал чистым полем, возвивается яко сокол по поднебесью, он бился-рубился три дня и три ночи, с добра коня не слезаючи и хлеба не скушаючи, и воды не спиваючи: побил царя июдейскаго, покорил он силу жи