Муж, по исконному взгляду народа, неизменно должен главенствовать в семейном быту. Только при соблюдении этого условия будет в семье все идти по-доброму, по-хорошему, — если, упаси Бог, не присосется к дому какая-нибудь наносная беда лихая. «Не скот в скоте коза, не зверь в зверях еж, не рыба в раках рак, не птица в птицах нетопырь, не муж в мужах — кем жена владеет!» — гласит строгий приговор народной мудрости, создавшейся многовековым опытом жизни. «Бабе волю дать — не унять!», «Кто бабе над собою волю дает — себя обкрадывает!», «В дому женина воля — тяжкая мужнина доля: удавиться легче!», «От своевольной бабы — за тридевять земель сбежишь!» «Хуже бабы тот, кем жена верховодит!», «Возьмет баба волю, так и умный муж в дураках находится вволю!», «Дура-баба и умного мужа дурее себя сделает, коли на нем ездит, его кнутом погонять зачнет!», «От своевольной жены — Господь упаси и друга, и недруга, и лихого татарина!».
Не перечесть, не пересказать всех поговорок-пословиц, мелкими пташками летающих по светлорусскому простору народному — бок-о бок со свадьбами да семейной жизнью. То же самое можно сказать и про русские свадебные Обряды-обычаи: что город, то норов, что деревня — то обычай. Не все они пошли с древних времен, но все — в большей или меньшей степени связаны с бытом и былым народа-пахаря, отовсюду окруженного жизнью родной его душе природы. Зачастую и в самоновейших наслоениях на обрядовую старину слышится-чуется отголосок незапамятных дней. Прошлое также оставило свой заметный след на этих обычаях, отразилось в их сущности, высказывается во внешней обстановке. Едва ли будет большой ошибкою сказать, что и современная крестьянская свадьба представляет собой трогательную страницу жизненной летописи, переходящую из века в век, от поколения к поколению. Особенно ярко выражена эта сторона в свадебных песнях. В лучших образцах этих памятников своего изустного творчества баян-народ достигает замечательной художественности, не поддающейся никакому подражанию. Каждая подобная песня является в то же время и сказанием, былью минувшего. Многие сотни, если не тысячи, свадебных песен звенят-разливаются по раздолью Святой Руси. А сколько их, может быть, затерялось в прошлом, бесследно для собирателей песенного народного богатства, погибло, умерло вместе с певцами-сказателями, заменилось новыми — бледными, хилыми, ничего не говорящими ни пытливому уму исследователя, ни чуткому сердцу простого слушателя. Только на рлонецко-вологодском севере да на архангельском поморье, да на вернем и среднем Поволжье — этой «кондовой», по замечанию Мельникова-Печерского[75], Руси — и сохранилась во всей своей красе несказанной русская песня-быль народная. И темные леса, и зеленые луга, и черные грязи, и быстрые реки, и облака ходячие, и звезды частые, и красно солнышко, и светел-месяц, — все восстает пред слушателями этих вылетевших из глубины народной души песен: лебединые крылья размахиваются, белеются во чистом поле шатры полотняные, расцветают-цветут цветики лазоревые, открывается мысленному взору широкий простор, воскресает былое-стародавнее… Порою звучит веселой, широкою, что русская душа, удалью песня; порою плачет она, горючими слезами заливается. И ту, и другую услышишь на деревенской свадьбе — там, где еще не вконец стерла рука времени живую память о родной старине.
«Уже все-то гости съехались, одного-то гостя нет как нет, родимова моего батюшки», — зачинается одна из многого-множества таких, не изъеденных молью новых наслоений песен — богатых и красотою образцов, и ясной глубиною содержания:
«На светла-то ночь без месяца,
Не красен день без солнышка,
Не весела свадьба без батюшки,
Без батюшки, без кормилеца»…
Это поет после веселого сговора невеста-сирота, обращаясь к своему брату: «Ты вступись-ка, мой милый брат, вместо батюшки родимова! Ты поди-тко на широкий двор, оседлай-ко ворона коня, поезжай-ко к Божьей церкови! Ты взойди-тко на колоколенку, ты ударь-ко в звонкой колокол, ты пусти-тко звон по сырой земле!»… Дальнейшие слова песни так и хватают за-сердце:
«Разступися, Мать-Сыра-Земля,
На четыре на сторонушки!
Ты раскройся, гробова доска,
Распахнися, бел-тонкой саван,
Ты воскинь-ко, родной батюшка,
Ты своим-то очам ясныим
На меня-то ли на горькую.
Подожми-тко, родной батюшка,
Ты под правую под рученьку,
Ты скажи мне, друг мой, батюшка,
Всее правду ту великую!».
Такую песню мог сложить только великий народ, из стихийной души которого бьет неиссякаемый ключ песнотворчества. Столь яркую картину горькой доли мог нарисовать только истинный художник могучего и в своей простоте слова. Скорбно поет-причитает перед свадьбою невеста-сирота, знающая, что за нее некому будет заступиться перед новой роднёю богоданной, что не к кому будет придти-попечаловаться при неладном житье с мужем и его кровными. Но немногим жизнерадостнее смотрит на эту жизнь и сам народ, обмолвившийся такими присловьями, как: «Свекор — гроза, а свекровь выест невестке глаза!», «Свекровь на печи — что собака на цепи!», «Люб — что свекровин кулак!», «От свекровушкиной ласки слезами захлебнешься!», «Лютая свекровь красоту с лица повыгонит, тело белое повысушит!», «От свекровых глаз нескоро укроешься, а от свекровиных одна смерть упасет!» Для каждого знакомого с домашним бытом русского крестьянина в этих поговорках явственно слышится тот же голос самой жизни, который звучит в записанной П. В. Шейном тверской песне, начинающейся запевкою:
«Спится мне, младешенькой, дремлется.
Клонит мою головушку на подушечку;
Свекор-батюшка по сеничкам похаживает,
Сердитый по новым погуливает!..
— «Стучит-гремит, стучит-гремит, снохе спать не дает»… — подхватывает хор: «Встань, встань, встань ты, сонливая! Встань, встань, встань ты, дремливая! Сонливая, дремливая, неурядливая!» И опять льется-переливается безнадежно тоскливое: «Спится мне, младешенькой, дремлется, клонит мою головушку на подушечку. Свекровь-матушка по сеничкам похаживает, сердитая по новым погуливает»… И она, эта «лихая свекровушка», подобно своему муженьку — «грозному свекру», обращается к молодой невестке со словами, в которых обзывает ее сонливою, дремливою, неурядливою. Но вот картина, встающая перед слушателем, расцвечивается новыми красками: «Спится мне, младешенькой, дремлется, клонит мою головушку на подушечку; мил-любезный по сеничкам похаживает, легохонько, тихохонько поговаривает»… Прямо в сердце просятся слова «мил-любезнаго»:
«Спи, спи, спи ты, моя умница,
Спи, спи, спи ты, разумница!
Загонена, забронена, рано выдана»…
Сколько в них слышится нежного чувства; сколько той «жалости», которую народ русский объединяет с любовью!..
XLIVПоследние назимние праздники
Веселый да сытый октябрь-свадебник валким шагом к концу подходит, последние назимние праздники на деревенскую-посельскую Русь ведет — «Казанскую» (22-е число, день празднования Казанской иконе Пресвятыя Богородицы) да Дмитриев день (память св. Димитрия Солунского[76] — октября). Последние обожженные морозом листья с дерев облетают к этому времени, остатние черны грязи осенние подсыхают, промерзаючи; зима в белой шубе идет, не первым, а третьим — не то четвертым снегом порошит, путь ноябрю студеному коврами застилает пушистыми.
«До Казанской — не зима, с Казанской — не осень!» — гласит простонародная мудрость. «Что за осень, коли гусь на лед выходит!» — продолжает она свою красную речь: «Осень говорит: озолочу! А зима — как я захочу! Осень говорит: я поля в сарафан наряжу! А зима — под холстину положу, весна придет, покажет!», «Осень прикажет, а весна свое скажет!», «Считай, баба, цыплят по осени, а мужик — меряй хлеб по весне!», «Осенней озими в закром не положишь!», «Осень-то — матка: кисель да блины! А весна — мачеха: сиди да гляди!», «На Казанскую и у воробья — пиво, а по весне и у мужика хлеба вдоволь — дивное диво!», «До Казанской и у вороны — копна, а зима придет — все с гумна приберет!», «Не будь осенью тороват, будешь к весне хлебом богат!», «Осенью и нелюбого гостя всякой снедью потчуют не напотчуются, а к концу зимы и любой кусок хлеба напросится!»
С 22-го октября ждет деревенский люд со дня на день прихода лютой стужи. «Матушка Казанская необлыжную зиму ведет, морозцам дорожку кажет!» — говорят краснословы, говорят-приговаривают: «Что Казанская покажет — то и зима скажет!», «Бывает, что на Казанскую с утра дождь дождит, а ввечеру сугробами снег лежит!», «Выезжаешь о Казанской на колесах, а полозья в телегу клади!», «И зиме до Казанской устанавливаться заказано!», «Со Казанской у нас — тепло морозу не указ!» и т. д.
С этой поры, по приметам деревенских погодоведов, зимние морозы силу берут, все крепче да крепче за землю держаться начинают. «О Казанской мороз не велик, да стоять не велит!» — молвит о них простонародное слово: «Казанские морозы железо не рвут, птицу на лету не бьют, а за нос бабу хватают, мужика за уши пощипывают!», «Идет на pop мороз, а в кармане денежки тают!», «С назимней Казанской скачет морозко по ельничкам, по березнячкам, по сырым берегам, по веретейкам!», «Не велик мороз, да краснеет рос!», «Сказывали бабы, что и на Казанскую в стары годы мужик на печи замерз!», «С Казанской — мороз подорожным-одежным кланяться велит, а к безодежным сам в гости ходить не ленится!», «С Казанской не льнуть к тычинке морозобитной хмелинке!»
Близится-надвигается зимняя пора студеная; может, — как давно заприметил ко всему в окружающей мужика природе зорким глазом присмотревшийся деревенский опыт, — и в одну ночь зима установиться, до весенних оттепелей налечь на грудь земли-кормилицы. По примете, когда большой урожай — тогда и «зима строгая». Знает, помнит мужик-деревенщина, что «только одному волку-сиромахе зима — за обычай», — заботливо запасается всякий добрый хозяин теплом на зиму: завалины вокруг избы заваливает, щели конопатит, о дровах подумывает. Если — по одному старинному прибаутку — «Батюшка Покров не натопит хату без дров», то — по другому —