оинтересно, что выбирали немцы десятью годами ранее. Постоянная, исключительно идеологически обоснованная «добровольная лояльность» (о которой заявлял Велер) в источниках того времени не обнаруживается, и ее обратной стороной не является подчинение под принуждением террористов. Скорее, нацистскому руководству экономическими методами приходилось продолжать стремиться к завоеванию расположения большинства немецкого общества, постоянно косясь на внутриполитический барометр[1042].
В той мере, в какой изменилось положение немцев после их военного поражения, вводит в заблуждение и точка зрения, которую британский историк экономики Дж. Адам Туз культивирует в своей критике «Народного государства» и которую так любят цитировать другие рецензенты. Туз следует точке зрения, суть которой находится не в братских могилах убитых, а (как он пишет в своей первой критической рецензии) в «кровавом жертвенном пути немецкого народа». Здесь нет необходимости спорить о вопросах вкуса, так как его возражения были в основном сосредоточены на военных долгах Германии. Я утверждаю, что две трети текущих доходов (прошу заметить: доходов) чрезвычайного военного бюджета рейха были оплачены контрибуциями завоеванных стран, конфискованной заработной платой подневольных рабочих и имуществом европейских евреев. В противоположность этому Туз настаивает на фактических военных расходах (заметьте: расходах), которые примерно на 50 % финансировались за счет кредитов. При таком раскладе доля немцев значительно возрастает.
Если говорить о цифрах, между нами нет существенной разницы. Правда, Туз по умолчанию отвергает старое, отсылающее к послевоенным интересам Германии утверждение Овери о том, что иностранная доля в германском военном бюджете составляла не более 12 %. Впрочем, последующие исследования подтвердят мои расчеты и покажут, что доля военных доходов Германии, основанная на внешней эксплуатации, скорее выше, чем ниже этой цифры[1043]. Но если кто-то хочет объяснить успехи «политика настроений» Гитлера, не желая заниматься безразличной к политике бухгалтерией, то неправильно включать сюда долг рейха в 1948 году, подлежащий выплате в результате поражения Германии. Как и Бухгайм, Туз – один из тех историков, которые смотрят на немецкую экономику военного времени и оценивают ее, исходя из конечного результата. Их ряды чисел математически верны, но историографически малозначительны, поскольку неадекватно отражают политические процессы того времени.
В ответ я спрашиваю, как и какими средствами Гитлеру, его министрам, гауляйтерам и советникам удавалось в 1940–1943 годах сохранять внутреннюю финансовую стабильность, которая подвергалась угрозам со всех сторон. Тогда, как и сейчас, обычных людей очень мало интересовал государственный долг. Они протестуют, как только им повышают налоги, урезают или отнимают социальные пособия и привилегии, и, наоборот, ощущают свое благополучие, когда государство проявляет щедрость (особенно в трудные времена). Вот что для меня важно. Мой анализ касается спекулятивного взаимодействия народа и руководства, а не возникших после поражения военных издержек[1044].
Впрочем, Велер – хороший аргумент против Туза. В своей «Истории общества» он говорит: с 1939 года немецкая политика была «зациклена на появившейся без всяких расчетов навязчивой идее» о «возможности впоследствии переложить бремя долгов на завоеванные государства»[1045]. Именно поэтому я говорю о долгах рейха в главе «Виртуальные военные долги», ведь руководство рейха неоднократно разъясняло своему народу, что военные кредиты покрываются «огромными материальными ценностями», завоеванными в Восточной Европе.
После моих возражений на критику Туза в ответ тот заявил (опираясь на слова гитлеровского министра финансов графа Шверина фон Крозига), что во время войны нельзя было «облегчить» бремя заемщиков с помощью государственных кредитов. На первый взгляд это кажется правдоподобным. В отличие от частного заемщика, который, например, покупает автомобиль в кредит под низкие проценты и, таким образом, может поддерживать привычный уровень потребления практически без всяких ограничений, воюющее государство должно ограничивать гражданское потребление ради военного, к тому же финансируемого за счет долга. Однако тяготы войны можно было значительно облегчить за счет имущества лишенных собственности и убитых евреев, депортированных поляков и французов. Приказ Геринга о посылках, перевозимых самими солдатами и отправляемых полевой почтой, от октября 1940 года работал в том же направлении: по мере того как немецкие солдаты превращали излишки покупательной способности на родине в товары в оккупированных странах и переправляли их в Германию, реальный уровень жизни германских семей явно возрос.
Недаром современник Зигфрид Ленц писал в своем эссе 1966 года «Например – я. Признаки поколения»: «У каждого из нас был на фронте отец, брат, шурин. Из Парижа приходили посылки с восхитительно пахнущим мылом, из Польши – консервы с топленым жиром, из Норвегии – темно-красная оленья ветчина, из Греции – изюм. Война была далеко, шла хорошо и, по всей видимости, приносила большую прибыль. Сначала мы пробовали “войну на вкус”, из посылок»[1046]. Туз, зацикленный исключительно на внутренней экономике Германии, осознает все это так же мало, как и Овери. Оба трактуют данные об экономике Германии во время Второй мировой войны так, словно бы речь шла о более или менее нормальной экономике мирного времени, а не основанной на коллективном грабеже.
Германская карточка на покупку одежды состояла из 100 баллов в год, на которые можно было купить пару туфель и платье. Это было немного и уж точно меньше, чем в Великобритании. Тем не менее описанные в «Народном государстве» солдаты часто отправляли своим близким домой намного больше, чем годовой лимит покупок на родине. Поэтому Овери вводит читателя в заблуждение, основывая свои наблюдения об уровне жизни в Германии исключительно на номинальном распределении одежды (к этому же апеллирует и Бухгайм). Использовав статистику розничной торговли, Овери подсчитал, что индекс реального потребления на душу населения с 1938 по 1944 год упал в Германии на 30 пунктов (и только на 12 пунктов в Великобритании). Может быть, эти цифры и верны, но один только отпуск домой доверху нагруженного едой и одеждой солдата вермахта, череда посылок полевой почтой с фронта на родину, распродажа по дешевке государством ариизированного имущества компенсировали эту разницу на долгое время вперед и даже обеспечивали германских солдат и их семьи лучше, чем в мирное время. Такие факторы нельзя вывести из официальной статистики.
Важно отметить в высшей степени грабительский механизм, а именно клептократический характер, национал-социалистической экономики. Это единственный способ получить исторический ключ к объяснению того, как (на основе массовых убийств, организованного государством грабежа и террора) могли одновременно стабилизироваться государственные доходы, внутригерманское потребление и улучшиться общественное мнение.
Приведенные Овери данные о потреблении не соответствуют повседневной реальности нацистского грабительского сообщества[1047]. Все основанные на этой работе возражения беспредметны. Поскольку Овери, Туз, Бухгайм, а также Шпёрер приводят сухие цифры, а не сведения о реальном уровне и методах снабжения немецкого общества, их статистика погружает исследование условий жизни немцев во время войны в туман вместо их освещения.
Возражение Бухгайма показывает, как мало некоторых историков беспокоит методика нацистского государства в отношении политических настроений немецкого народа. Он пишет, что очень удивлен, когда в перепечатанной из «Народного государства» «таблице доходов от оккупированных и зависимых стран всплыла Швейцария». В ответ он приводит аргумент, что в 1952 году Швейцария была единственной страной, которая «смогла добиться значительного возврата денег от Германии». Безусловно, но только потому, что рейх проиграл войну. С точки зрения периода с 1939 по 1944 год клиринговые кредиты Швейцарии представляли собой определенный доход. Они реально сняли нагрузку с немецкого населения во время войны и помогли стабилизировать народные настроения. Поэтому составители германского военного бюджета внесли швейцарские кредиты в графу «заграничные поступления рейха».
Критик Йоханнес Бер опубликовал исследование о торговле золотом Dresdner Bank. Как и в случае с Deutsche Bank, речь шла о нескольких тоннах конфискованного немцами золота, которое банк отправил в нейтральную Турцию, чтобы там (по поручению рейха и после предварительного перевода эквивалентной стоимости золота в бюджет рейха) купить на него важные для войны товары и сырье. Бер ничего не хочет знать о приблизительно 60 т награбленного золота и многих миллионах (также украденных) швейцарских франков, которые Германский рейх должен был предоставить своему союзнику Румынии во время войны. То же самое относится и к научному консультанту проекта Кристофу Бухгайму. Оба также игнорируют те 12 т золота, экспроприированного у обеспеченных евреев Салоник, чтобы приобрести на него важные для местного вермахта наличные драхмы. Тем самым настолько успешно удалось замедлить инфляцию в Греции, что Рейхсбанк позже доставил со своего склада в Афины еще 8 т золота, награбленного уже в другом месте.
В общей сложности речь идет о не менее 80 т, которые были использованы в оккупированной Греции и союзной Румынии на благо немецкой нации – будь то закупка продовольствия, сырья, оборудование для лазаретов, жалованье германских солдат или другие военные цели.
В то время как Deutsche Bank и Dresdner Bank вместе заработали около 2,5 млн рейхсмарок на турецких операциях, обычные германские налогоплательщики получили в виде товаров и дополнительных выплат более четверти миллиарда рейхсмарок от поставок награбленного золота в Румынию, Грецию и Турцию