Заключённому в золотой игольник, ему, согласно недвусмысленному приказу, надлежало выполнять все обязанности бога Любви и воздействовать на ту, кто его откроет, во благо своему господину.
В один прекрасный вечер, когда придворное общество прогуливалось в королевском парке, поднялся лёгкий ветерок и привёл в беспорядок покрывало принцессы. Она потребовала иголку, чтобы снова прикрепить его.
Князь Удо поспешил к принцессе, опустился на колено и протянул ей золотой игольник с заключённым в нём «подарком», не менее опасным, чем пресловутый ящик Пандоры.
Ничего не подозревая, принцесса открыла крышку игольника. Тотчас из него выскользнул демон Амур и золотой стрелой ранил её сердце. Удо удалился, а на следующий день он с восторгом заметил, что прекрасные глаза неприступной девушки разыскивают его в толпе поклонников.
На третий день хитрая воспитательница заметила лёгкое волнение в сердце госпожи, вызванное неизвестным рыцарем. На четвёртый день весь двор уже громко говорил о неожиданной перемене в поведении принцессы.
Король Круко, получив тайное известие об этом чрезвычайном событии, несказанно обрадовался и поздравил себя с успехом, полагая, что не иначе как его мудрое решение оказалось таким действенным.
Он не преминул спросить смущённую Обицию о состоянии её сердечных дел, и та, не в силах скрыть охватившее её волнение, опустив на лицо покрывало, откровенно призналась, что незнакомый рыцарь завоевал её сердце.
Удо, к удивлению всего двора, получил девушку из рук короля, не назвав даже своего имени. Только после заключения брачного договора обрадованный отец прелестной невесты спросил зятя, какого он звания и происхождения.
Князь без утайки рассказал ему всё. Король Круко был очень рад, что ему представился случай исправить несправедливость, причинённую князю, и с лихвой возместить её.
Удо оставался при дворе до тех пор, пока не родился наследник трона — прелестный мальчик, которого полный блаженства отец Круко принял из рук дочери и только после этого передал во владение зятю его прежнюю собственность.
Князь Удо больше не нуждался в демоне. Исполненный благодарности, он, согласно уговору, превратил его в ястреба и с кольцом в клюве возвратил прежнему хозяину.
С тех пор демон Амур соединял многие любящие пары, но ни одна из них не была так удачна, как эта, ибо там, где он оказывался сватом, нежная пара спустя некоторое время в пылу какой-нибудь семейной ссоры обычно сокрушалась: «Чёрт нас посватал!»
УКРАДЕННОЕ ПОКРЫВАЛО, или сказка a la Mongolfier[155]
(Гравюры — Р. Йордан)
Неподалеку от города Цвиккау, в Рудных горах, есть знаменитое Лебединое поле, получившее своё название от Лебединого озера, которое теперь, правда, почти совсем высохло. Вода в том озере имеет свойство, какого нет ни в пермонтских, ни в карлсбадских источниках, ни в воде Спа, ни в каком-либо другом источнике в пределах Германии, ни даже в итальянских королевских водах в Пизе.
Это настоящий эликсир красоты, более действенный, чем омолаживающая мазь загадочного Сент-Аймара и освежающая майская роса, ослиное молоко и приготовленная особым способом вода a la Pompadour.[156] Даже знаменитое тальковое масло не может сравниться с ним.
Тихо и бесшумно, прячась под сенью неброских кустарников, корни которых он поит, катит свои воды вытекающий из чудесного озера ручей и смущённый тем, что не признана его сила, скрывается опять в материнском лоне земли, в то время как его гордый и важный сосед в Карлсбаде, хвастливо извещая о себе горячим паром, стремительно несёт свои клокочущие воды, восхваляемые всеми подагриками мира.
Нет сомнения, что если бы скрытые достоинства горного источника, сохраняющего изменчивую и мимолётную женскую красоту и освежающего поблекшую, были известны всем и для всех доступны, то женская половина всего достойного христианства, к великой пользе славного Цвиккау, устремилась бы туда с таким же рвением, с каким турецкие караваны в Мекку к гробу Пророка. А мечтающие о замужестве дочери города ушатами черпали бы драгоценную воду, и, кто знает, может, и они, как некогда нахоретянки,[157] были бы вознаграждены за своё усердие. Но, как солнце золотит не каждое облако, как не на каждом цветке, напоённом освежающей утренней росой, играют краски и не каждой жемчужине, очищенной лимонным соком, возвращается прежний цвет, так и не каждой купающейся нимфе чудесный цвиккауский источник сохраняет её красоту и молодость. Да и в правду сказать, что может быть надёжнее такого испытанного средства в искусных женских руках, как обыкновенная кисточка и коробочка румян, с помощью которых гораздо легче обмануть глаз.
Есть у цвиккауского источника красоты одна особенность: он обнаруживает чудесное свойство только на женщинах, имеющих, хотя бы в тысячном колене, родство с феей. Впрочем, нельзя сказать, чтобы это обстоятельство отпугнуло от целительных ванн хоть одну красавицу, ибо какая из них не лелеет надежду, что в длинном ряду поколений какая-нибудь из её забытых прабабушек не была феей, а значит и у неё в жилах не течёт хоть капля эфирной крови.
Возможно, в наши дни пытливый психолог сумел бы по чертам лица установить родство с феей так же легко, как он может угадать королевское происхождение или распознать преступника,[158] но в те далёкие времена скорее всего существовали другие, пожалуй, более надёжные признаки такого родства.
Каждое из чудесных достоинств тевтонских дочерей, — будь то изящество и стройность фигуры, выражение глаз, изогнутая линия губ и округлость груди, музыкальность голоса или обворожительная улыбка, — разве не заставляют предполагать, что все эти сокровища фей наследуются от бабушек? И вообще, где девушка, там разве не царит волшебство?
Разумеется, если паломничество к цвиккаускому источнику и имело смысл, то далеко не для всех представительниц прекрасного пола, а главным образом лишь для тех из них, кому в скором времени предстояло опустить флаг красоты.
Недалеко от озера, куда струит серебристые воды магический источник, в укромной пещере, на отлогом склоне холма, жил благочестивый отшельник Бено, позаимствовавший у знаменитого мейсенского епископа его имя и добродетели, а более всего святость, принёсшую ему славу не меньшую, чем у его покровителя.
Никто не мог сказать, когда и откуда появился в этих местах Бено и кто он такой. Много лет назад пришёл он сюда молодым пилигримом и поселился на Лебедином поле.[159] Своими руками построил уютную келью и разбил вокруг неё маленький сад. В саду посадил фруктовые деревья, виноград, а также завезённые из других стран сладкие дыни. Гостеприимство и весёлый нрав снискали ему всеобщую любовь у жителей гор. С глубоким уважением относились они к набожному монаху, видя в нём своего заступника перед Небесным судом. Бено с готовностью исполнял их, порой, самые неожиданные и противоречивые просьбы, не требуя за это вознаграждения. Но он и не испытывал нужды, — Небо посылало ему своё благословение, кормило и одевало его.
Что заставило набожного Бено покинуть шумный свет и уединиться в одинокой келье? Религиозные ли убеждения были тому причиной, или какая-нибудь Элоиза склонила его, как некогда благочестивого Абеляра, к созерцательной жизни, — это, быть может, мы узнаем в дальнейшем.
В то время, когда маркграф Фридрих Укушенный решал свой спор с королём Альбертом, и швабское войско опустошало восточную часть Саксонии, голову достопочтенного Бено уже украшала солидная лысина, и остатки растительности вокруг неё успели побелеть. Он ходил, сгорбившись, тяжело опираясь на палку, и не было у него больше сил весной вскопать сад. Ему был нужен помощник и защитник, но здесь, в горах, трудно было подыскать себе товарища по душе, ибо возраст сделал Бено недоверчивым. Неожиданный случай свёл его с человеком, на которого он мог опереться, как на свой собственный посох.
Мейсенцы в битве при Лукке одержали победу над швабами, убив их около шестидесяти шоков.[160] Панический ужас охватил швабское войско, вынудив его последовать обычному в таких случаях призыву: «Спасайся, кто может!»
Каждый, кому удалось сохранить после боя пару здоровых ног, благодаря за это Бога и всех святых, поспешил воспользоваться ими, как испуганный жаворонок крыльями, когда спасаясь от обманчивых силков, он взвивается ввысь, чтобы не угодить в ловушку смерти. Многие бежали в ближайшие леса и, выбившись из сил, попрятались в дуплах деревьев.
Семь верных товарищей по оружию поклялись друг другу вместе жить, или умереть, но не разлучаться. Им удалось избежать разящих вражеских мечей, ибо это были здоровые парни с крепкими икрами, которых не догнал бы и скороход из Мидиан.[161]
С наступлением темноты, утомившись от слишком долгого бега, они наконец остановились и впервые подумали о ночлеге. Оставаться в открытом поле было небезопасно, и друзья решили пробираться в ближайшую деревню, справедливо полагая, что всё её мужское население ушло в мейсенский лагерь. Однако из осторожности, не желая попадаться кому-либо на глаза, семеро героев выбрали для своего пристанища хлебную печь на постоялом дворе.
Укрытие оказалось не очень удобным для ночлега, — перед луккской битвой их вряд ли устроила бы такая квартира, — и всё же, разве что тысяча сельдей в бочке спали миролюбивее, чем семь солдат в этом убежище. Страх сделал её жилищем, сильная усталость побудила к единодушию, а сон к молчанию. Глаза закрывались у одного за другим, и товарищи по несчастью проспали до позднего утра, хотя накануне условились встать на рассвете, чтобы успеть незаметно выбраться из деревни.