Но прежде чем семеро спящих проснулись, они были обнаружены одной крестьянкой, которая, прослышав о победе, по случаю радостного события решила замесить тесто и испечь пирог. Подойдя к печи и обнаружив в ней постояльцев, женщина, по их оборванным курткам и штанам, поняла, что незваные гости — беглецы из вражеского лагеря. Тотчас же она поспешила в деревню поделиться новостью с соседками. В одно мгновение к месту происшествия сбежалась толпа крестьянок. Вооружившиеся кочергами и вертелами, они походили на ведьм, что оседлав мётла, готовы были лететь на Броккен в первомайскую ночь.[162]
Когорта женщин осадила хлебную печь. Предварительно, на военном совете, было решено отомстить вторгшимся в страну вражеским насильникам, не щадившим ни святости монастырей, ни целомудрия женщин и их дочерей.
Может быть, семь мучеников были вовсе и неповинны в грехах своих соотечественников, и всё же именно им предстояло искупить их вину. Строгий Комитет защиты непорочности единодушно приговорил их к закланию в печи. Дух мести уже потрясал непривычным в руках крестьянок оружием, напоминавшим тяжёлые тирсы у тияд.[163] И вот, пренебрегая законами гостеприимства, женщины принялись дружно штурмовать прибежище героев.
Сладкий сон беззащитных парней был беззастенчиво прерван очень чувствительными тычками ухватов и уколами вил. Почувствовав в этом недружелюбном утреннем привете опасность, они подняли громкий вопль, умоляя выпустить их из печи и сохранить им жизнь, но непреклонные амазонки, не зная жалости, орудовали внутри каземата вилами до тех пор, пока там не воцарилось гробовое молчание. Убедившись, что никто из пленников не подаёт больше признаков жизни, женщины прикрыли снаружи дверцу и с триумфом прошли вокруг деревни.
Шестеро заключивших союз товарищей после этой схватки действительно остались лежать в печи, седьмому же, оказавшемуся то ли умнее, то ли расторопнее остальных, опасность подсказала верный путь к спасению. Он улучил момент и благоразумно скрылся в дымовой трубе, поднявшись по которой, незаметно выбрался из ужасного каземата.
Очутившись на свободе, парень со всех ног бросился бежать в лес и там, в беспрестанном страхе за свою жизнь, бродил весь день до самого захода солнца. Обессилив от голода и усталости, он прилёг на поляне под одиноким деревом и было заснул, но вскоре вечерняя прохлада разбудила его. Молодой воин открыл глаза и увидел поблизости отшельника, благоговейно молившегося перед грубо сработанным и привязанным лыком к дереву крестом. Вид благочестивого человека придал ему мужества. Приняв смиренную позу, он приблизился к достопочтенному монаху и стал позади него на колени.
Окончив молитву, отшельник благословил чужестранца. По бледному, искажённому ужасом лицу и по одежде он понял, что перед ним ещё не остывший от недавнего сражения ратник или оруженосец, и заговорил с ним.
Честный шваб чистосердечно, как на исповеди, рассказал о своих злоключениях, не утаив и о происшествии в деревне, так трагически закончившемся для его товарищей. Он и сейчас испытывал непреодолимый страх от мысли, что вооружённые вертелами ангелы смерти следуют за ним по пятам и вот-вот настигнут его.
Добродушный отшельник пожалел невинную швабскую душу и предложил ему приют и защиту. Правда, мрачные стены, открывшиеся при входе в пещеру, благодаря расстроенной фантазии напуганного беглеца, показались ему печным казематом: не только каменный свод, но и часовня, и кладовая, и погреб отшельника и даже лазурное небо приняли в его глазах очертания хлебной печи.
Холодный озноб пробежал по всему телу юноши, но приветливый старик ободрил его, — принёс воды обмыть ноги, положил перед ним хлеб и несколько плодов на ужин и подал кубок вина, освежившего сухой, прилипший к нёбу язык гостя, после чего приготовил ему постель из мягкого мха.
Фридберг крепко заснул и спал до тех пор, пока набожный Бено не разбудил его к утренней молитве, а за завтраком он уже забыл все свои горести и беды и не знал, как отблагодарить доброго хозяина за дружеское участие и заботу.
Спустя три дня Фридберт решил, что пора собираться в дорогу. По правде говоря, ему не очень хотелось покидать это тихое и надёжное убежище, — так моряку, чьё судно стоит на якоре в защищённой от ветра бухте, не хочется в бурю выходить в открытое море, где ревёт ураган и вздымаются волны. Бено, со своей стороны, нашёл в честном швабе столько прямодушия и скромности, чистосердечия и предупредительности, что желал бы оставить его у себя. Благодаря такому единомыслию, обе стороны скоро договорились.
Фридберт принял у старца пострижение, сменил солдатское платье на монашеское одеяние и остался в келье у своего благодетеля послушником. В его обязанности входило ухаживать за старым Бено, заниматься кухней и садом, а также обслуживать приходивших к хижине отшельника паломников.
Во время солнцестояния, когда лето прощается с весной и солнце вступает в созвездие Рака, Бено всегда посылал верного слугу к озеру посмотреть, не покажутся ли там лебеди, понаблюдать полёт этих редких по красоте птиц и пересчитать их. Сведениями о них он, похоже, всегда очень дорожил. Прилёт лебедей приводил его в хорошее расположение духа. Но, если в обычное для них время они не прилетали, старик тряс головой и несколько дней оставался угрюмым и неразговорчивым. Простодушный шваб не видел в этом ничего особенного и не пытался доискиваться до причин странного любопытства мечтателя, полагая, что лебеди своим появлением в этих местах, скорее всего, предвещают урожайный год, а их отсутствие — неурожайный.
Однажды вечером, сидевший в засаде Фридберт увидел летящих над озером лебедей и, по обыкновению, сказал об этом отцу Бено. Старик очень обрадовался, велел приготовить хороший ужин и принести вдоволь вина. Бокал с бодрящим напитком скоро оказал на весёлых трапезников живительное действие. Почтенный старец совсем оставил свою серьёзность, стал разговорчив и шутлив, болтал о виноградном соке и счастье любви и, если бы кто его услышал, то наверное подумал, что это Старец из Теоса[164] ожил и принял образ отшельника. Он даже затянул древнюю застольную песню, какую пели ещё с тех пор, как появилось вино и любовь: «Без любви и вина чем была б наша жизнь…».
Протянув полный бокал вина духовному сыну, Бено обратился к нему с задушевными словами:
— Сын мой, дай мне чистосердечный ответ на один вопрос, только без хитрости и обмана. Пусть ни одно лживое слово не соскользнёт с твоих уст, ибо, если ты солжёшь, твой язык почернеет, как на очаге горшок от сажи. Скажи мне честно и откровенно, любил ли ты когда-нибудь женщину, пробуждалось ли в твоём сердце это сладостное чувство, или оно ещё дремлет в твоей душе? Изведал ли ты нектар целомудренной любви, пил ли из роскошного кубка сладострастия? Или, быть может, питаешь тайное пламя любви маслом надежды, или загасил его холодным дуновением нерешительности? Или, может быть, тлеет ещё скрытая искра под пеплом ревности? Вздыхает ли о тебе девушка, которой нравятся твои глаза, и оплакивает ли она тебя сейчас как погибшего на войне, или со страстным нетерпением ждёт твоего возвращения на родину? Открой мне тайну твоего сердца, и я тебе открою свою.
— Почтенный отец, — отвечал бесхитростный шваб, — что касается моего сердца, то знайте, — оно никогда не носило оковы любви и до сих пор так же свободно, как вольная птица, не попавшая в силки птицелова. Я должен был носить копьё под знамёнами короля Альберта ещё до того, как пух на моём подбородке превратился в мужскую курчавую бороду и девушки начали обращать на меня внимание. Ведь вы хорошо знаете, — желторотые птенцы у них не в чести.[165] К тому же, в любви я очень робок. Если мне иногда и приходило в голову полюбезничать с хорошенькой девушкой, то никогда не хватало смелости остаться с ней наедине, и не было случая, чтобы какая-нибудь из них влюбилась в меня и, хотя бы взглядом, дала мне об этом знать. Я не припомню также, чтобы хоть одна женская слеза пролилась обо мне, если не считать слёз матери и сестёр, когда они провожали меня на войну.
Старику, кажется, было приятно это услышать.
— Ты уже три года добросовестно ухаживаешь за мной, — сказал он, — и за своё усердие заслужил справедливую награду. Я хотел бы, чтобы этой наградой была Любовь, и чтобы счастье было к тебе более благосклонно, чем ко мне. Знай, — не молитва, а любовь привела меня из дальних стран сюда, в уединённую келью. Услышь же о моих приключениях и о тайне озера, которое в эту лунную ночь раскинулось перед нами, словно серебристое море.
Я принадлежу к знатному роду Кибургов. В молодости я был смелым и мужественным рыцарем, жил в Гельвеции[166] и всё свободное время проводил в забавах и любовных увлечениях. Однажды я убил священника, который отбил у меня хорошенькую девушку, принудив её к измене. После этого мне пришлось отправиться в Рим просить у Святого Папы снять с меня этот тяжёлый грех. Папа, выслушав моё покаяние, наложил на меня строгую епитимью — совершить три крестовых похода в Святую землю и сразиться там с сарацинами, но поставил при этом условие: если я не вернусь домой, то всё моё имущество перейдёт Святой Церкви.
Я нанял одну из венецианских галер и в прекрасном настроении отправился в путь. В Ионическом море коварный африканский ветер подхватил наше судёнышко, и оно стало игрушкой разбушевавшихся волн.
Корабль вынесло в Эгейское море, и он разбился о подводный утёс вблизи острова Наксос. Плавать я не умел, но мой ангел-хранитель схватил меня за волосы, не давая погрузиться в воду, и так держал, пока я не добрался до берега.
Жители приютившейся на берегу деревушки радушно приняли меня, помогли освободиться от морской воды, которой я успел наглотаться, и окружили заботой и вниманием. Когда силы вновь вернулись ко мне, я направился в Квизу, в резиденцию князя Цено — потомка маркиза Сануто, которому швабский король Генрих пожаловал когда-то Цикладские острова, предоставив им статус герцогства, и выдал себя за итальянского рыцаря.