Паника против доверия
С начала XIX века на события в экономической сфере оказывала влияние масштабная категория нарративов, объединенных темой доверия: в их числе нарративы о доверии людей банковской системе, бизнесу, друг другу и экономике в целом.
В числе первых нарративов, объединенных темой доверия, были нарративы, связанные с событиями, именуемыми банковской паникой. То есть с тем, могут ли люди быть уверенными в том, что банки выполнят свои обещания. Речь в данном случае идет не только о честности банкиров и регуляторов банковской системы, но и о доверии к другим клиентам банка и уверенности, что они не станут одномоментно выводить все свои денежные средства. Один из экспертов «Мозгового треста» при президенте Франклине Рузвельте Рэймонд Моули изложил эту идею в форме простого нарратива:
«Депрессия в значительной степени связана с массовым изъятием вкладов из банков. Это кризис доверия. Люди в панике забирают свои деньги. Есть одна история, которую я люблю по этому поводу рассказывать. Когда я был мальчишкой, в моем родном городе один ирландец, работавший на карьере, пришел в банк и сказал: “Если мои деньги здесь, я их забирать не буду, но если их здесь нет, то я хочу их забрать”» (1).
Этот и другие нарративы о доверии помогают нам понять суть важнейших событий современной истории.
Для истории промышленно развитых экономик характерны несколько категорий нарративов о доверии. К первой относятся нарративы о финансовой панике, которые находят свое выражение в историях о банковских кризисах, имеющих психологическое обоснование. Вторая категория имеет дело с нарративами о деловом доверии, которые объясняют снижение экономической активности не столько финансовыми кризисами, сколько некоторым общим пессимистичным настроем и нежеланием расширять бизнес и нанимать работников. Третья категория – нарративы о потребительском доверии, которые объясняют снижение уровня продаж страхом отдельных потребителей и внезапным сокращением ими расходов, что может привести к рецессии. Рис. 10.1 отражает последовательность возникновения таких нарративов начиная с 1800 года. Все эти медленно распространяющиеся нарративы продемонстрировали пути развития длиной не в одну человеческую жизнь. Сначала возникала паника на финансовых рынках, следом появлялись нарративы о кризисе делового, а затем и потребительского доверия.
По мере распространения нарративов о возможных рисках потерь для бизнеса и снижении доверия потребителей уровень самоцензуры в отношении этой информации возрастает, что может вызвать панику. И в некоторых случаях действительно ее вызывает. Поскольку люди осознают, что и другие прибегают к самоцензуре, в поисках «правды» они все чаще пытаются найти «скрытый смысл» и «двойное дно» в публичных заявлениях.
Интерес общественности к идее, что события на финансовых рынках могут иметь психологическую подоплеку, возник в начале XIX века, возрос после паники 1857 года в преддверии Гражданской войны в США и продолжал расти на протяжении десятилетий.
По данным Google Ngrams, фраза «финансовая паника» достигает пика своей популярности к 1910 году, то есть спустя три года после знаменитой Банковской паники 1907 года. Эпидемия нарратива о финансовой панике стала частью растущего вместе с ним созвездия нарративов. Отдельные кризисные явления усиливались и ослабевали в рамках этого созвездия. В распространении чрезвычайно сильного нарратива о Банковской панике 1907 года был задействован выдающийся американский банкир того времени Дж. П. Морган, в связи с чем нарратив не терял своей популярности на протяжении нескольких десятилетий. На рис. 10.1 этот временной отрезок обозначен как период максимального внимания общественности к нарративу о финансовых паниках.
На рис. 10.2 отдельно указаны крупнейшие финансовые паники, случившиеся в США. К примеру, о панике 1857 года почти забыли спустя несколько лет. Позднее, во времена других финансовых паник, это событие упоминалось как часть соответствующего созвездия нарративов. Во время финансовой паники 1857 года в новостных сообщениях речь шла об объективных событиях вроде банкротства компаний, массового изъятия банковских вкладов и приостановки выплат, но помимо этого допускались упоминания о распространенных слухах и эмоциональных оценках. Одна из газет в 1857 году о панике того года писала так:
«Брокеры и все прочие крайне взволнованы, все распространяют чудовищные сведения… Общественность крайне обеспокоена, что не позволяет людям хладнокровно взглянуть на происходящее или выяснить позицию наиболее авторитетных представителей деловых кругов» (2).
Рис. 10.1. Частота использования в печати словосочетаний «финансовая паника», «деловое доверие» и «потребительское доверие» в период с 1800 по 2008 год.
На рисунке показаны три «рецидива» нарратива о доверии применительно к различным секторам: финансовому, деловому и потребительскому. Источник: GoogleNgrams, без сглаживания.
Нам следует поразмышлять о нарративах, получивших в XIX веке самое широкое распространение, и о мировоззрении людей того времени, чтобы понять, почему люди и авторы газетных публикаций использовали слово «паника», а не «депрессия» (в современном его понимании) и почему они никогда не говорили о потребительском доверии. В нарративах тогда видели в основном истории о богатых надменных людях, у которых были счета в банках. И потрясения, ставшие следствием финансовой паники и связанного с ней «застоя в торговле», возможно, были ими заслужены. В XVIII и XIX веках большинство людей вообще не имели никаких сбережений, за исключением, может быть, нескольких монет, спрятанных под матрасом или в трещине в стене. Выражаясь экономическим языком, кейнсианская предельная склонность к потреблению в отношении дополнительного дохода была близка к 100 %. Это значит, что большинство людей, кроме тех, кто имел высокий доход, тратили все средства, что получали. Таким образом, оценивать уровень потребительского доверия простых людей при создании нарративов в прошлые столетия не было никакого смысла.
Для большинства людей тех времен не существовало таких понятий, как выход на пенсию или отправка ребенка в колледж, поэтому и копить на эти цели у них не было стимула (3). Если в старости они оказывались прикованными к постели болезнью, предполагалось, что заботиться о них будут члены семьи, местная церковь или благотворительные общества. Средняя продолжительность жизни была невелика, и медицинская помощь стоила дорого. Люди склонны были рассматривать бедность как следствие морального разложения, пьянства и дипсомании (ныне именуемых алкоголизмом) и не считали, что одной из причин их нелегкого экономического положения может являться недостаточная устойчивость экономической системы. Таким образом, мысли о том, что потребительское доверие нужно каким-то образом укреплять, по большому счету даже не возникало. Люди считали, что власть должна прививать народу моральные добродетели, а не укреплять доверие потребителей. Идея о том, что бедных нужно научить копить деньги, постепенно созревала на протяжении XIX века вследствие пропагандистской деятельности сберегательных банков. Однако до понимания того, что причиной депрессии могут стать обычные люди, прислушивающиеся к пропагандистским призывам и пытающиеся сэкономить слишком много, в то время было еще очень далеко.
Несколько лет спустя после того, как нарратив о финансовой панике достиг пика популярности, после Банковской паники 1907 года, в США был принят Закон Олдрича – Вриланда (1908 г.). В соответствии с ним были созданы национальные валютные ассоциации, предшественники Центрального банка, а позднее, согласно принятому в 1913 году Закону о федеральном резерве, был основан Центральный банк США, задачей которого стало обеспечение «защиты от деловой паники» (4).
Очень значимым в те времена был нарратив, который представлял собой историю знаменитого Дж. П. Моргана. Его многие считали одним из богатейших людей Америки. В отсутствие в США в период Банковской паники 1907 года организации, выполняющей функции Центрального банка, он использовал собственные денежные средства и убедил других банкиров сделать свои вклады в спасение банковской системы. Эта история о спасении США от серьезной депрессии имела поистине мощное влияние на общественность, и известность Моргана от этого лишь возросла. Позднее он построил здание центрального офиса своего банка на Уолл-стрит, 23. Строительство было закончено в 1913 году, здание стоит там и по сей день. Правда, сам Морган умер раньше окончания строительства и перебраться туда не успел. Напротив этого здания располагалось здание Нью-Йоркской фондовой биржи (построенное в 1903 году), а через дорогу – Зал Федерации, который был построен в 1842 году на месте располагавшегося здесь дома, в котором заседал Конгресс Конфедерации. В 1789 году на его ступенях первый президент США Джордж Вашингтон приносил присягу при вступлении в должность. Морган решил сделать здание своего офиса поразительно маленьким и скромным, что вполне отвечало его образу защитника общественных интересов. Таким образом, Морган стал частью нарратива, ярким и достойным примером героя Америки. Восстанавливавшееся после Банковской паники 1907 года доверие было в значительной степени основано на доверии к одному человеку. После создания им в 1907 году синдиката банкиров Федеральная резервная система подвергалась трансформациям, но каждый возглавляющий эту систему человек становится частью нарратива и олицетворяет собой Дж. П. Моргана.
Рис. 10.2. Частота использования нарративов о финансовой панике в рамках скоплений нарративов о панике на протяжении времени, по данным за период с 1800 по 2000 год. Каждая крупная финансовая паника происходила в конкретный год, но частоту упоминаний о них на протяжении времени отражает графическая структура. Она подобна графической структуре, изображенной на рис. 10.1, которая отражает частоту упоминания фразы «финансовая паника». Источник: Google Ngrams (сглаживание = 5).
После 1930 года нарратив мутировал и начал распространяться в несколько ином направлении.
Недостаток делового, а позднее и потребительского доверия связывали скорее с ощущением безысходности, нежели с внезапно возникшим страхом. К тому времени слово «депрессия» приобрело иное значение: его понимали также как психологическое состояние меланхолии или уныния. Таким образом, широко использовавшийся для описания экономического спада термин «депрессия» выражал уже новый экономический нарратив того времени, имевший связь с психологией.
В период депрессии 1930-х годов создатель опросов, ныне проводимых Институтом Гэллапа, первопроходец в сфере изучения общественного мнения Джордж Гэллап стал первым социологом, применившим научную методику проведения опросов изучения делового и потребительского доверия (5). Позднее, в 1950-х годах, психолог Джордж Катона из Мичиганского университета занялся разработкой «Индекса настроения потребителей». Центр изучения общественного мнения при Мичиганском университете до сих пор публикует этот созданный Катоной в 1952 году индекс. Спустя некоторое время, в 1966 году, членами организации Conference Board был разработан «Индекс потребительского доверия». Принцип оценки обоих индексов основан на анализе ответов потребителей на вопросы о том, каково, на их взгляд, состояние экономики на текущий момент и как оно может измениться в краткосрочной перспективе. Ни один из вопросов, используемых для построения этих индексов, не затрагивает тему банковской паники или внезапного бегства инвесторов. Это говорит о том, что представления о бизнесе изменились. Однако эти изменения нельзя считать окончательными, и нарративы о финансовой панике имеют шанс возродиться и сегодня. Это, например, мы могли наблюдать в 2007 году в ситуации с британским банком Northern Rock – первой банковской паникой в этой стране с 1866 года.
Психология массового поведения становится вирусным явлением
Нарративы о финансовой панике имеют весомую психологическую составляющую. И особую значимость в данном случае представляет психология толпы. Опубликованная в 1841 году книга Чальза Маккея Memoirs of Extraordinary Popular Delusions («Наиболее распространенные заблуждения») впервые привлекла внимание общественности к концепции психологии толпы. После выхода в 1895 году книги Гюстава Ле Бона The Crowd («Толпа»), ставшей бестселлером, это понятие получило широкую популярность. Примерно тогда же психология толпы стала объектом повышенного внимания масс. И в дальнейшем интерес к этой концепции нарастал подобно эпидемии, пока популярность ее не достигла пика в 1930-е годы. Рост числа упоминаний о «психологии толпы», судя по всему, происходил параллельно с бурным ростом фондового рынка на протяжении 1920-х годов.
Рис. 10.3. Частота упоминания в печатных изданиях понятий «внушаемость», «самовнушение» и «психология толпы» в период с 1800 по 2008 год.
На этом рисунке показаны три повторения эпидемии нарративов о доверии в несколько различном обрамлении и контексте. Источник: Google Ngrams, без сглаживания.
Тесно связано с концепцией психологии толпы понятие внушаемости, суть которого заключается в том, что человек бессознательно подражает действиям других людей и реагирует на их поведение. Это слово, впервые прозвучавшее в конце XIX века, по-видимому, играет ключевую роль в созвездиях нарративов и популярных подходах к пониманию психологии толпы. Внушаемость и связанное с ней самовнушение (что означает практику внушения самому себе) развивались в целом в соответствии со стандартной эпидемической кривой, достигли пика популярности в 1920-е годы и с того момента в основном переживали спад (рис. 10.3). Эти концепции, вероятно, сыграли определенную роль в экономическом подъеме 1920-х и депрессии 1930-х годов.
Идея о том, что человеческий разум поддается внушению, диаметрально противоположна концепции экономической личности, которая стремится наилучшим образом оптимизировать все процессы и действует, словно бы руководствуясь тщательными расчетами.
Внушаемость подразумевает, что зачастую мы действуем вслепую или будто бы во сне. К 1920 году концепция внушаемости была широко известна, а значит, люди той эпохи, вероятно, чувствовали, что другие люди легко поддаются влиянию абстрактных или завуалированных примеров. И поэтому с высокой долей вероятности будут выстраивать линию своего экономического поведения с учетом крайне нестабильной ситуации в мире. Нарратив заставил бы людей ожидать от других стадного поведения и, возможно, подтолкнул бы их к выбору аналогичной поведенческой реакции. Если вы полагаете, что люди в массе своей представляют собой впечатлительное стадо, вы, вероятно, попытаетесь предугадать действия этого стада и постараетесь обставить их.
Концепции психологии толпы и внушаемости мы можем использовать при изучении сути экономических спадов наподобие Великой депрессии 1930-х годов. При этом нам следует рассматривать не только возможности непосредственного применения этих концепций, но также изучить, каким образом, по мнению людей того времени, эти концепции объясняют причины депрессий. Все-таки эти концепции принадлежат в большей степени им, а не нам.
Психология внушения и движение сторонников самовнушения
В 1898 году, когда эпидемия нарратива о внушении лишь начиналась, вышла книга The Psychology of Suggestion («Психология внушения»), написанная Борисом Сидисом, коллегой психолога Уильяма Джеймса. Речь в ней шла об экспериментах, проведенных в психологической лаборатории Гарварда. Сидис так объясняет смысл понятия «внушаемость»:
«Я держу в руках газету, начинаю ее сворачивать и вскоре замечаю, что мой друг, сидящий напротив меня, свернул свою газету так же, как и я. В этом случае мы можем говорить о внушении.
Мой друг А. несколько рассеян, он сидит у стола и размышляет о сложной математической задаче, которую ему никак не удается решить. Погрузившись в поиск решения этой нерешаемой задачи, он слеп и глух ко всему, что происходит вокруг него. Он смотрит на стол, но, кажется, не видит предметов, которые стоят на столе. Я ставлю на стол два стакана с водой и через короткие промежутки времени совершаю движения рукой в направлении стаканов, но он, кажется, этих движений не замечает. Тогда я решительно протягиваю руку, беру один из стаканов и начинаю пить. Мой друг следует моему примеру: словно во сне, он протягивает руку, берет стакан и начинает пить маленькими глотками и окончательно приходит в себя, лишь когда стакан уже наполовину пуст» (6).
Термин «самовнушение» появился несколько позже, чем «внушение», однако он дал основания полагать, что человек может не только внушать что-либо самому себе, но и оказывать влияние на экономику. Эпидемия самовнушения привлекла внимание широкой общественности в 1921 году. Французский психолог Эмиль Куэ, который в 1922 году отправился в турне по США в поддержку своей книги, был самым влиятельным представителем движения сторонников самовнушения.
Ключевая идея, которая привлекала миллионы людей, заключалась в том, что большинство из нас не достигают успеха, потому что не верят, что способны его достичь. Для того чтобы добиться успеха, человек должен регулярно говорить себе, что он этого успеха добьется. Куэ рекомендовал людям чаще повторять ключевое утверждение: «С каждым днем во всех отношениях мне становится лучше и лучше».
Наполеон Хилл, в чьей пестрой карьере были и мотивирующие выступления, обогатил нарратив о самовнушении своими публикациями: книгой 1925 года The Law of Success in 16 Lessons («Закон успеха в 16 уроках») и бестселлером 1937 года Think and Grow Rich («Думай и богатей»). Он утверждал, что силу подсознания человека необходимо направить на формирование позитивного настроя, способствующего накоплению богатства.
Нарратив о самовнушении стал следствием мутации нарратива о гипнозе, который получил популярность несколькими десятилетиями ранее. Тот нарратив описывал путешествующих гипнотизеров, которые вводили людей в состояние транса. В нем люди демонстрировали поразительную внушаемость. В опубликованной в 1920 году книге Success Fundamentals («Основы успеха») Орисон Суэт Марден пишет:
«Одна из причин, по которой человечество не может реализовать свой потенциал и использовать все имеющиеся возможности, одна из причин, почему мы повсюду видим людей, обладающих выдающимися талантами, но выполняющих работу, подходящую лишь для посредственностей, заключается в том, что люди недостаточно высокого мнения о себе. Мы не осознаем свою божественную природу, не осознаем, что являемся частью великого принципа причинной обусловленности Вселенной. Мы не осознаем, какой силой обладаем, и, не осознавая ее, не можем ею воспользоваться. Сандов не смог бы подняться со стула, если бы гипнотизер убедил его в том, что он не может этого сделать. Прежде чем он встанет, он должен поверить в то, что он может встать, ибо утверждение “тот не может, кто думает, что не может” так же верно, как и “тот может, кто думает, что может” (Евгений Сандов, 1867–1925, был атлетом-бодибилдером, его способности поражали и восхищали зрителей)» (7).
Движение сторонников концепции самовнушения начало затухать после 1924 года, однако оно, оказывается, имело побочные эффекты. В частности, при создании весьма успешного пронацистского фильма 1935 года «Триумф воли» Лени Рифеншталь, судя по всему, частично заимствовала идеи концепции самовнушения. В основе призывов Гитлера лежало, помимо прочего, стремление вдохновить немецкую нацию на выход из депрессии, в которую она погрузилась после окончания Первой мировой войны, отчаявшись и утратив веру в достойное будущее. В то время многие полагали, что депрессия была вызвана потерей уверенности людей в себе и своем будущем и что Германии необходим был лидер, способный вернуть доверие нации. В фильме Рифеншталь Гитлер изображен произносящим речь перед восхищенной толпой. Он говорит: «Мы хотим, чтобы это государство просуществовало тысячу лет. Мы счастливы знать, что будущее зависит только от нас!» Гитлер говорит слова «мы хотим» так, словно после этого Германия чудесным образом вновь станет ведущей мировой державой.
За всем этим интересом к незримой силе доверия в сфере человеческих отношений стояла аналогия с незримой силой влияния атмосферного давления на погодные изменения и стремление прогнозировать и то и другое.
Прогнозирование погоды и прогнозирование уровня доверия в экономике
Научные прогнозы погоды стали выдающимся открытием середины XIX века. Научная мысль сделала большой шаг вперед вскоре после появления двух важных изобретений 1840-х годов: телеграфа, благодаря которому стала возможна передача данных о погодных условиях в отдаленных населенных пунктах, и практичного барографа, который представлял в виде графика данные об изменении атмосферного давления. Новые прогнозы погоды, которые вызвали тогда (и вызывают по сей день) большой интерес в научной среде, произвели на людей сильное впечатление. Была, например, одна популярная история о Крымской войне, согласно которой в ноябре 1854 года ученые обнаружили, что два атмосферных вихря на самом деле являются одним вихрем. Им удалось определить траекторию его движения и подготовить соответствующий прогноз, что спасло от гибели британские и французские корабли (8).
Возможность прогнозировать погодные изменения подпитывала воображение людей, и они размышляли о том, чего еще сможет достичь современная наука. К 1890-м годам газеты регулярно публиковали прогнозы погоды на каждый день.
Регулярность повторения обеспечивает нарративам из области метеорологии высокий эпидемический потенциал. Эти нарративы также наталкивают на мысль о наличии некоего сходства между прогнозированием погоды и прогнозированием экономических событий: меняющееся общественное доверие подобно ветру или атмосферному давлению – оно также весьма нестабильно. И действительно, люди ведь так и говорят: оживление, пессимизм или иные перемены «витают в воздухе».
Идея о том, что если метеорологи могут прогнозировать изменения направления ветров, то и экономисты должны уметь прогнозировать экономические спады, выглядит в глазах людей вполне обоснованной.
В зависимости от того, насколько общественность доверяет прогнозам экономистов о периодах подъемов и спадов, в экономических прогнозах может проявляться такой элемент, как самореализующиеся пророчества. Люди слышат заявления экономистов о том, что рецессия неизбежна, и поэтому решают отложить действия, которые могли бы стимулировать экономический рост. И наоборот, поскольку ученые/экономисты отмечают, что все предыдущие рецессии заканчивались, люди будут ожидать, что текущий экономический спад подойдет к концу. Аналогичным образом, предположим, синоптики повсеместно отмечают, что по их данным в конкретном регионе существует угроза сильных штормов и что такие погодные условия, как правило, сохраняются на протяжении шести месяцев. Основываясь на этом, люди могут на ближайшие шесть месяцев отказаться от самых разных видов деятельности, и уровень экономической активности на полгода значительно сократится. Также, если была спрогнозирована рецессия, люди, вероятно, заметят, что другие сокращают объем расходов, и воспримут эти действия как свидетельство утраты доверия.
Идея о том, что экономические колебания имеют тенденцию повторяться, соответствует давней научной традиции, которая занимает видное место в современной культуре. К примеру, астроном Эдмунд Галлей в 1682 году обнаружил, что кометы появляются с интервалом в 75,3 года. Он предположил, что одна и та же комета будет возвращаться снова и снова, и предсказал, что ее вновь будет видно с Земли в 1758 году. Галлей оказался прав, и по сей день комета Галлея возвращается с периодичностью в 75,3 года, хотя со временем она настолько потускнела, что при последнем своем появлении в 1985–1986 годах была почти невидима. История кометы Галлея и сегодня не меркнет в памяти людей, оставаясь по-прежнему ярким повествованием. Вокруг этой истории формируется теперь целое созвездие нарративов наподобие истории о том, что Марк Твен, родившийся в год кометы Галлея, предсказал свою смерть 75 лет спустя, в год ее возвращения.
По данным ресурса ProQuest News & Newspapers, первое упоминание термина «цикл деловой активности» относится к периоду депрессии 1858 года, и тогда это понятие использовали с привязкой к погодным условиям:
«Некоторые люди, полагающие, что разбираются в метеорологии, утверждают, что сезоны года образуют декады, которые соответствуют продолжительности неких циклов деловой активности. Удивительным образом паники, происходящие с такой же периодичностью, совпадают с наступлением мягких зим. Совпадение это, провидение или просто факт, пусть решают другие» (9).
Идея, что колебания деловой активности представляют собой события, повторяющиеся с периодичностью в декаду или иной устойчивый временной промежуток, сейчас не слишком популярна среди экономистов. Однако нарратив о рецессиях и снижении доверия, которые происходят с определенной периодичностью и могут быть предсказаны, надежно укоренился в головах людей.
Ставшее возможным прогнозирование погоды также навело на мысль о необходимости документирования статистических данных, представляющих собой опережающие индикаторы будущих экономических колебаний. В 1938 году, спустя десятилетие после краха фондового рынка 1929 года, предшествовавшего Великой депрессии, Уэсли С. Митчелл и Артур Ф. Бернс впервые применили данные об опережающих индикаторах при прогнозировании экономических событий, которые заставляют людей проявлять большую осторожность при принятии экономических решений после ослабления фондового рынка, следствием чего, вероятно, и становится предсказанная рецессия (10). Обзоры опережающих индикаторов сегодня включают данные министерства торговли об изменении условий ведения бизнеса (теперь объединенных с обзорами текущего состояния бизнеса), «Сводный индекс опережающих индикаторов Conference Board» и «Сводный индекс опережающих индикаторов ОЭСР». Данные, полученные по запросу «опережающие индикаторы» в базе данных ProQuest или Ngrams, говорят о том, что начиная с 1930-х годов эта концепция медленно набирала популярность и не утратила ее по сей день.
Доверие как барометр для экономики
Мы можем измерить атмосферное давление, а значит, должны, по идее, быть способными определить и уровень доверия. Однако в отличие от атмосферного давления уровень доверия может меняться в результате воздействия различных факторов. В таком случае истинные патриоты должны исполнить свой моральный долг – сделать все для укрепления доверия. И Кэлвин Кулидж, занимавший пост президента США с 1923 по 1929 год, взял на себя непростую задачу укрепить веру общества в экономику и фондовый рынок.
Заверения Кулиджа были весьма противоречивыми, иногда их называли «бычьими советами Кулиджа – Меллона». В статье 1928 года, опубликованной в журнале Atlantic, Ральф Роби выявил следующую закономерность: практически каждый раз, когда ощутимо снижался фондовый рынок или общественность выражала неодобрение в связи с высоким уровнем заимствований спекулянтов для покупки акций, президент Кэлвин Кулидж либо министр финансов Эндрю Меллон делали оптимистичные заявления насчет ситуации на рынке и отрицали факт чрезмерной спекуляции (11). Роби выразил сомнение в том, что для такого оптимизма у Кулиджа и Меллона имелись какие-либо рациональные основания. В связи с чем он интерпретировал их действия как попытку поддержать веру общественности в фондовый рынок.
Возможно, подобные «бычьи» рекомендации были попыткой Кулиджа и Меллона успокоить авторитетных представителей общества, которых пугали любые признаки утраты доверия инвесторов. В статье, опубликованной в Wall Street Journal в 1928 году, ее автор писал:
«Глава одной из наших крупнейших промышленных корпораций не так давно обсуждал с друзьями текущую ситуацию на рынке. “Мой прогноз по ситуации с нашими акциями в случае резкого падения котировок вполне оптимистичен, – отмечал он, – и я бы даже приобрел часть акций. Спекуляциями я не занимаюсь, поэтому акции, разумеется, были бы приобретены на мое имя. Сложность заключается в поиске способов продать их. У меня самого есть все, что мне хотелось бы сохранить на будущее. Однако, если я продам какие-либо акции, сотрудники вскоре об этом узнают. А поскольку большинство из них являются акционерами компании, мои действия могут не просто встревожить их, но и послужат сигналом к тому, что им пора избавляться от своих инвестиционных активов. Поэтому я оставляю в покое активы, которые, как мне известно, могут принести хороший доход в краткосрочной перспективе”» (12).
В октябре 1929 года рынок обвалился. Восемью месяцами ранее, в феврале 1929 года, Совет управляющих Федеральной резервной системы предупредил, что ФРС не будет финансировать банки, которые предоставляют кредиты по растущему курсу. Было также сделано уточнение о том, что эти меры «не наделяют Совет правом выносить решения по делам, связанным со спекуляцией». Однако инвесторы читали между строк, и реакция их была резкой и незамедлительной (13). В Washington Post писали о «напряженной битве между Федеральной резервной системой и Уолл-стрит», причем на Уолл-стрит в основном придерживались мнения о том, что ФРС должна заниматься своими делами, а не вмешиваться в чужие (14). 9 августа 1929 года, всего за два с половиной месяца до краха, Федеральный резервный банк Нью-Йорка повысил переучетную ставку (ставку, по которой он предоставлял кредиты банкам). Никогда прежде в истории страны не было государственного органа, миссия которого предполагала бы осуществление деятельности, направленной на обеспечение стабилизации ситуации на фондовом рынке. Нарратив о «битве» между Уолл-стрит и Федеральной резервной системой, вероятно, добавил популярности историям, которые в последующие месяцы привлекли внимание общественности к событиям, связанным с крахом фондового рынка 1929 года. Вследствие этого у многих сложилось впечатление, что знающие люди чувствуют, когда спекуляции на бирже заходят слишком далеко.
После краха фондового рынка разочарование людей в прогнозах госчиновников, представителей бизнеса и журналистов лишь усиливалось. В 1930 году один обозреватель говорил: «К сожалению, складывается впечатление, что те, кто пишет о бизнесе, склонны предавать огласке лишь оптимистичные заявления и избегают обсуждения любых вопросов, которые оптимизма не вызывают» (15).
В 1931 году журналист финансового блока New York Times Александр Дана Нойес отмечал: «Деловые люди, произнося свои пророчества на грядущий год, будут стремиться подчеркивать наиболее обнадеживающие факты, избегая упоминаний о неприятных отклонениях» (16).
В то же время никто не хотел быть обвиненным в том, что устроил панику, крича «Пожар!» в переполненном театре, чем усугубил страхи общественности и, возможно, способствовал паническому бегству инвесторов с рынка. Исходный нарратив о человеке, кричащем «Пожар!» в переполненном театре, появился в 1884 году, почти за полвека до краха фондового рынка. Как сообщалось в New York Times:
«Во вторник вечером зрительный зал театра Маунт-Моррис в Гарлеме был переполнен. Показывали спектакль “Поверженный бурей”. Играли сцену пожара, и вдруг по зданию разнесся возглас “Пожар!” Он был повторен трижды. Лица многих зрителей заметно побледнели, однако представление продолжилось, что несколько их успокоило, и паники удалось избежать… Луи Айслер указал на юношу по имени Фрэнсис Маккаррон, проживающего в доме № 2446 по Четвертой авеню, как на зачинщика беспорядков, и патрульный и полицейский Эдмистон взяли его под стражу… Судья Уэлд на месяц отправил его в тюрьму на острове Райкерс» (17).
Нарратив о «пожаре в переполненном театре» общественность подхватила не сразу. Спустя время нарратив был упомянут в письменном мнении судьи (а впоследствии – Верховного судьи) Оливера Уэнделла Холмса-младшего в 1919 году. Так сформировалась ассоциативная связь между нарративом и публичной персоной. Нарратив начал понемногу набирать популярность в 1930-е годы, а в дальнейшем стал по-настоящему вирусным.
На протяжении 1930-х годов постепенно укоренилась идея о том, что Великая депрессия стала итогом эпидемии «необдуманных заявлений» лидеров общественного мнения, которые, казалось, подзабыли о том, какое психологическое воздействие могут иметь подобные высказывания (18). Хотя известные люди, казалось бы, очень хорошо должны были отдавать себе в этом отчет. В итоге возник новый нарратив: поскольку лидеры мнений чересчур опасались того, что их слова могут напугать людей, общественность заподозрила их в склонности к транслированию ложного оптимизма. Иначе говоря, Джон К. Паблик полагал, что лидеры общественного мнения стремились излучать оптимизм, а слушателям самим следовало приводить высказываемые ими самоуверенные идеи в соответствие с реальной картиной. Несложно заметить, что в подобной обстановке ожидания людей могут стать весьма нестабильными.
В соответствии с более ранним нарративом о панике, многие люди также трактовали события периода Великой депрессии как массовое бегство или панику. Наблюдая за тем, как другие пытаются убежать от депрессии, люди испытывали чувство страха, которое заставляло их делать то же самое. Это чувство страха всерьез овладело сознанием огромного количества людей. Профессор экономики Йельского университета Ирвинг Фишер в 1930 году писал: «Основная опасность заключалась не в тех условиях, в которых мы оказались. Страх, панический страх, который мог передаться от фондового рынка бизнесу, был гораздо опаснее. “Единственный мой страх – это страх бояться”, – вот слова смелого человека» (19).
Помощник мэра Бостона Джеймса Керли Томас Маллен в 1931 году выступил с подобным заявлением: «Я думаю, что страх как таковой – это единственное, чего нам нужно бояться» (20).
Позднее, в 1933 году, самом тяжелом за период Великой депрессии, президент Франклин Рузвельт в своей инаугурационной речи сказал: «Прежде всего, позвольте мне заявить о том, в чем я твердо убежден: единственное, чего мы должны бояться, это самого страха – безымянного, беспричинного, неоправданного ужаса, который сводит на нет все наши усилия, и мы продолжаем отступать, а не двигаться вперед» (21).
Томас Маллен не был знаменитостью в отличие от президента Рузвельта. Поэтому эта идея приобрела вирусную популярность именно после того, как была сформулирована Рузвельтом, и благодаря неоднократным повторениям она зазвучала убедительно. Эта формулировка идеи о страхе перед страхом как таковым на сегодняшний день, вероятно, является самой известной цитатой Рузвельта (22), и, по данным ресурса ProQuest News & Newspapers, в первом десятилетии XXI века о ней вспоминали даже чаще, чем в 1930-е годы.
Вирусные нарративы непросто контролировать, и последствия их распространения могут быть непредсказуемыми. Если утверждать, что все люди боязливы, и подчеркнуто при этом заявлять, что они должны проявлять смелость, в обществе может созреть некая патриотическая решимость побороть страхи. В то же время подобные призывы могут заронить в умы людей сомнение в том, что другие решатся отбросить свои страхи. Таким образом, заявляя о том, что проблема в том, что люди боятся, можно лишь усугубить ситуацию.
В числе иных нарративов 1930-х годов были истории о том, как человек в старости попадает в ночлежку, настолько переполненную, что ночью ему приходится раздвигать раскладушку, чтобы поспать, а утром убирать ее, чтобы освободить место для других занятий (23). Были также нарративы о том, как заболевший человек не может найти деньги, чтобы заплатить врачу за лечение (24). Даже если эти истории и были в определенной степени преувеличением, желание людей тратить деньги на что-либо, помимо насущных потребностей, значительно ослабевало. В итоге люди пренебрегали обычными визитами к стоматологу, а потом вынуждены были обращаться к врачу с более серьезными проблемами по этой части.
Рузвельт приводил также ряд моральных обоснований необходимости тратить деньги. Спустя несколько дней после своей инаугурации он предпринял необычный шаг, обратившись к нации по радио в момент массового панического изъятия банковских вкладов, из-за чего было решено временно закрыть все банки в стране. В своей «Беседе у камина» он объяснил суть банковского кризиса и попросил людей прекратить предъявлять банкам требования о выдаче денежных средств. Он обратился к нации так, как военачальник обращается к своим войскам перед битвой, требуя от них мужества и самоотверженности. Рузвельт говорил: «Вы, граждане страны, должны верить. Вы не должны поддаваться панике из-за слухов или догадок. Давайте объединимся, чтобы вместе побороть страх» (25). Общество выполнило просьбу Рузвельта. Когда банки открылись вновь, денежные потоки потекли в банки, а не из них.
Это созвездие нарративов и по сей день оказывает на нас влияние. Хотя охват самого нарратива был ограничен, а его потенциал не был использован в полную силу для предотвращения рецессии, в нашем сознании он все же сохраняется и может вновь заявить о себе, если ситуация изменится. Просмотр цен на момент закрытия биржи в конце каждого рабочего дня вошел у нас в привычку, и часто мы рассматриваем эти данные как показатель уровня общественного доверия. Мы следим за изменениями различных ежемесячных индексов доверия не потому, что экономисты призывают нас это делать, а потому, что все еще подвержены влиянию старых нарративов и предполагаем, что утрата общественного доверия может стать столь же внезапным событием, как крик «Пожар!» в переполненном театре.
Нарративы о массовой безработице
Можно поискать списки причин Великой депрессии, которые были составлены в тот период. Эти официально признанные либо обсуждавшиеся причины, как правило, соответствуют событиям, которые в совокупности и спровоцировали экономический спад. К примеру, основатель современных Прогнозов Киплингера Уиллард Монро Киплингер в 1930 году, когда Великая депрессия только началась, предложил следующий перечень:
«Если вкратце, то причины безработицы можно сформулировать следующим образом:
1. Создание механизмов, позволяющих меньшему количеству людей делать работу, для выполнения которой прежде требовалось большее количество работников, – это технологический аспект.
2. Перенаселенность промышленных центров в связи с тем, что люди стремились или были вынуждены покидать фермы и переселяться в города.
3. Привлечение женщин к выполнению работы, которую прежде выполняли мужчины.
4. Иммиграция, которая на сегодняшний день в меньшей степени влияет на рост безработицы, нежели прежде.
5. Стагнация в бизнесе, которая представляет собой весьма многогранный процесс, который является как причиной, так и следствием безработицы.
Это красивые теории, каждая из них вполне обоснована. В частности та, что касается трудосберегающих машин и механизмов. Следует, однако, подчеркнуть, что ни одна из этих причин в отдельности и даже все пять вместе взятые не дают конкретного ответа на поставленный вопрос, поскольку все они имеют последствия, которые компетентные специалисты до этого никогда не изучали и не исследовали» (26).
В рамках популярных ныне нарративов о Великой депрессии современному человеку придет на ум лишь одна из перечисленных Киплингером причин: стагнация в бизнесе, которую сегодня большинство связывает с утратой доверия. Киплингер опубликовал свой список в 1930 году, и по мере развития событий Великой депрессии все больше людей приходили к мысли о том, что события эти стали именно следствием утраты доверия.
В списке Киплингера перечислены факты, а не нарративы. Но мы можем предположить, что каждой из перечисленных пяти причин соответствовал популярный в 1930 году нарратив, а значит, между этими причинами и иными скоплениями нарративов, которые достаточно сложно изучить, существует взаимосвязь. Следует отметить, что некоторые или даже многие из этих нарративов обладали потенциалом, необходимым для их продолжительного существования. То есть подразумевалось, что Великая депрессия могла продолжаться сколь угодно долго.
Шли 1930-е годы, и набор нарративов о Великой депрессии пополнился историями о катастрофическом природном бедствии, получившем название «Пыльный котел». Это была серия пыльных бурь, которые разразились в центральных регионах США с 1934 по 1940 год. Обрушившись на Оклахому, Канзас, Колорадо и Техас, бури смели неправильно обработанный и иссушенный засухой верхний плодородный слой почвы, разрушили фермы. Роман Джона Стейнбека «Гроздья гнева» 1939 года, повествующий о бедах семьи мигрантов, работающих на ферме, укрепил связь между Великой депрессией и Пыльным котлом. Роман «Гроздья гнева» стал бестселлером, в 1940 году по нему был снят фильм с Генри Фонда в главной роли. Книга получила Пулитцеровскую премию, Национальную книжную премию, ее автор – Нобелевскую премию по литературе, и с тех пор является обязательной для прочтения американскими старшеклассниками и студентами колледжей. Эта история стала частью созвездия нарративов, которое определило ход Великой депрессии.
На фотографиях Доротеи Ланж, сделанных в период Великой депрессии, представлены врезающиеся в память образы обнищавших людей, ставших жертвами пыльных бурь. Помимо запоминающейся портретной фотосъемки, фотокамера Ланж запечатлела унылых мрачных мужчин, стоящих в очереди за бесплатной едой, человека, продающего на городской улице аккуратно сложенные на небольшом деревянном ящике яблоки по пять центов, людей, выстраивающихся в очередь перед банками, сцены из жизни Гувервиля (трущоб) – картины, напоминающие современным людям о Великой депрессии.
1930-е годы стали поворотным моментом для экономических измерений. Прежде отсутствовали убедительные статистические данные, позволявшие оценить уровень безработицы. Перепись населения Соединенных Штатов, конечно, предоставляла данные о количестве работающих и неработающих, но к неработающим причислялись пожилые люди, больные, получающие образование, матери-домохозяйки и люди, находящиеся в отпусках. К 1930-м годам целью статистических исследований стала оценка уровня безработицы, при которой во внимание принимали число людей трудоспособного возраста, а не численность населения страны в целом. Ежемесячные сообщения об уровне безработицы, появившиеся по окончании Великой депрессии, могут заставить задуматься о том, что, возможно, есть риск повторения подобных событий. Согласно Google Ngrams, начиная с того момента отмечается резкий рост частоты упоминания термина «уровень безработицы», хотя значительный рост его популярности начал наблюдаться лишь после 1960 года.
Может показаться странным, что термин «уровень безработицы» не получил большой популярности в 1930-е годы. Объясняется это, вероятно, тем, что люди в большинстве своем не имели представления о том, какие количественные данные отражает это параметр. Тогда еще не проводилось четкого разграничения между вынужденной безработицей, ленью и крайней нищетой. Современные нарративы, напротив, сосредоточены на ситуациях, связанных с вынужденной безработицей, то есть отсутствием работы у тех, кто искренне пытается ее найти.
Формирование иного нарратива о великой депрессии
Нарратив о Великой депрессии в современном виде, вероятно, должен упоминать лишь немногие из причин указанных событий, перечисленных в тот период Киплингером и другими специалистами. Сегодня, определяя причины Великой депрессии, люди склонны говорить о страхе и утрате доверия, связанных с коллапсом банковской системы. Банкротства банков (а также теневых финансовых структур) стали ключевым нарративом в период «Великой рецессии» 2007–2009 годов. Киплингер же в своем списке 1930-го года о банкротствах банков, большинство из которых случились уже позднее, даже не упомянул.
Некоторые современные теории, которые пытаются объяснить столь внушительную протяженность и глубину экономического спада в период Великой депрессии, не опираясь непосредственно на эти нарративы, кажутся вполне убедительными. Гарольд Л. Коул и Ли Е. Оганиан в своей работе 2004 года пишут о том, что принятый в 1933 году Закон о восстановлении национальной промышленности, в соответствии с которым были установлены «кодексы честной конкуренции», направленные на преодоление Великой депрессии, в действительности лишь продлил ее. (Принятие указанного закона стало ответом на распространение другого нарратива о недостаточной покупательной способности, речь о котором пойдет в Главе 13 этой книги.) Принятый закон упростил процесс создания предприятиями картелей и стал препятствием для работодателей, желавших урезать заработную плату работникам. Хотя уже в 1935 году Верховный суд признал этот закон неконституционным, Коул и Оганиан утверждают, что администрации Рузвельта удалось обеспечить применение этих кодексов на практике. Кроме того, за первоначальным скачком показателя уровня безработицы последовал длительный период, на протяжении которого число безработных оставалось высоким, поскольку люди, сохранившие работу, сформировали «сообщество посвященных», а те, кто работы лишился, превратились в «маргиналов». Как утверждали Ассар Линдбек и Деннис Дж. Сноуэр (27), когда возрастает спрос, «посвященные» имеют склонность объединяться и требовать повышения своей заработной платы, а не возвращения на работу «маргиналов».
Другие теории также имеют свои сильные стороны. Экономические историки Барри Эйхенгрин и Питер Темин утверждали, что продолжительность и разрушительность Великой депрессии были связаны с бездумным следованием золотому стандарту, несмотря на изменения на рынках труда, вследствие которых установилась более твердая заработная плата. Они показали, что страны, отказавшиеся от золотого стандарта раньше, восстанавливались быстрее (28).
Милтон Фридман и Анна Дж. Шварц в книге «Денежно-кредитная история Соединенных Штатов» вину за Великую депрессию возложили на Федеральную резервную систему, которая осуществляла контроль над денежным обращением. Эйхенгрин и Темин утверждали, что сокращение денежной массы в стране было вызвано изменившейся экономической ситуацией, а не деятельностью ФРС. Отчасти сокращение денежной массы было спровоцировано банкротством банков, которое, в свою очередь, стало следствием тех же влияний, которые спровоцировали Великую депрессию. Фридман и Шварц утверждали, по сути, что ФРС справилась бы со своей задачей лучше, если бы компенсировала это сокращение. А Темин отмечал, что Фридман и Шварц не указывали на сколько-нибудь существенную взаимосвязь между банкротством банков и показателями экономической активности.
Все эти экономисты рассказывают нам лишь часть истории о тяжелой поре Великой депрессии. Комик Граучо Маркс о Великой депрессии высказался гораздо увлекательнее и популярнее. В конце 1920-х годов Граучо было 30 с небольшим лет, он играл в популярных водевилях и зарабатывал неплохие деньги. Он вспоминал: «Вскоре мое внимание и внимание всей страны привлек к себе бизнес гораздо более привлекательный, чем шоу-бизнес. Эта штука называлась фондовый рынок. Я впервые попробовал себя в этом деле в 1926 году. И оказался весьма дальновидным трейдером, что стало для меня приятным сюрпризом. По крайней мере, мне так показалось, ведь все, что я покупал, поднималось в цене… В мюзикле Cocoanuts я получал около двух тысяч в неделю, но в сравнении с тем, что я теоретически мог заработать на Уолл-стрит, это были деньги на карманные расходы. Представьте, я получал удовольствие от участия в шоу, но зарплата меня практически не интересовала. Повсюду я получал советы, касающиеся фондового рынка. Сегодня сложно в это поверить, но в те дни такое было в порядке вещей» (29).
Далее Граучо перечисляет советы, на которые он и его братья самонадеянно сделали ставку: совет, полученный от лифтера, от человека, проживавшего на Уолл-стрит, от театрального продюсера, от человека, которого он встретил на поле для гольфа. Граучо оценивает весь этот опыт как массовое «помешательство» и всеми силами пытается понять смысл своего участия нем. Идеи о том, что «Ревущие двадцатые» и Великая депрессия были временем безумия, стали легендарными благодаря таким рассказчикам, как Граучо Маркс, имевшим гораздо большее общественное влияние, чем экономисты.
В действительности наблюдался постоянный рост интереса к этой истории. Судя по графику на рис. 10.4, понятие «Великая депрессия» в 2009 году привлекало к себе гораздо больше внимания, чем непосредственно в ходе тех событий. При этом, правда, мы должны понимать, что в момент, когда разразилась Великая депрессия, люди ее так не называли. Тогда говорили о том, что наступили «тяжелые времена». В числе нарративов времен Великой депрессии были такие непривычные для людей понятия, как «очередь за бесплатным питанием», частота использования которого быстро возрастала с 1929 по 1934 год, а затем практически непрерывно сокращалась. Рост интереса к периоду Великой депрессии в 2009 году демонстрируют также результаты поиска в Google Trends, хотя рис. 10.4 представляет более наглядное подтверждение этого факта.
Рис. 10.4. Частота использования понятия «Великая депрессия» в книгах (1900–2008) и новостных материалах (1900–2019)
Нарратив о Великой депрессии спровоцировал продолжительную «эпидемию», которая длилась еще много десятилетий после самой депрессии.
Источник: Google Ngrams, без сглаживания, а также расчеты автора, выполненные на основании данных ресурса ProQuest News & Newspapers.
И наконец, каким образом нарративы о Великой депрессии влияют на наше восприятие экономических спадов сегодня? Рассмотрим в контексте нарративов хронологию событий мирового финансового кризиса 2007–2009 годов, в которой истории о банкротстве банков XIX века практически синонимичны нашему современному пониманию финансовых кризисов. После завершения Великой депрессии считалось, что банкротства банков остались в прошлом. Однако в 2007 году обанкротился банк Northern Rock. Это был первый с 1866 года случай банкротства банка в Великобритании – и старые нарративы о паникующих вкладчиках, толпах раздраженных людей у дверей закрытых банков вновь вернулись в нашу жизнь. Это событие спровоцировало панику международного масштаба, и год спустя обанкротился банк Washington Mutual (Wa Mu), а через несколько дней о банкротстве заявил и Reserve Primary Fund. Следствием этих событий стало предоставление правительством США беспрецедентных гарантий инвестиционным фондам сроком на один год. Очевидно, правительства США и Великобритании понимали, что не могут допустить усиления общественного беспокойства, которое неизбежно возникнет на фоне распространения информации о банкротстве банков.
В разгар рецессии 2007–2009 годов нарратив о Великой депрессии, вероятно, перемешался с нарративами о банкротствах банков. В результате сформировалось следующее распространенное видение ситуации: «Мы миновали время, наполненное эйфорией, спекуляциями и отсутствием морали, подобное “Ревущим двадцатым”. Фондовый рынок и банковская система сейчас рушатся, как это было в 1929 году, и вся экономика может снова рухнуть, как это было в 1930-х годах. Все мы можем лишиться работы и выстроимся у обанкротившихся банков в надежде получить свои деньги».
Иначе говоря, нарративы о Великой депрессии и ее причинах (о завершении периодов эйфории и потере доверия) не теряют своей актуальности. Период Великой депрессии был травмирующим событием, о котором люди часто вспоминают, прислушиваясь к другим нарративам, касающимся возможных вариантов развития событий. Гораздо реже, чем о скоплении нарративов о доверии и страхе, вспоминают о другом созвездии нарративов, которые присутствовали в сознании людей, живших во времена Великой депрессии: нарративах о скромности, сострадании и простой жизни. Сегодня влияние этих нарративов значительно ослабло, и на момент написания данной книги их заменили нарративы о стремлении к успеху, оправдывающие демонстративное потребление. Речь о нем пойдет в следующей главе.