Трудосберегающие машины и механизмы, приводящие к массовому сокращению рабочих мест
Обеспокоенность тем, что новые машины, приводимые в действие водой, ветром, лошадьми, паром или более эффективно использующие человеческую силу, могут заменить рабочих и вызвать массовую безработицу, имеет очень давнюю историю. Эти вечные нарративы вновь возникают и в XXI веке и способны создать серьезные проблемы, подрывая, как прежде, доверие к прогрессивным новациям.
В этой главе мы рассмотрим ряд «технологических» нарративов, в которых часто встречаются такие термины, как «трудосберегающие машины и механизмы», «технологическая безработица», которые превращались в целые эпидемии (рис. 13.1). Речь идет в том числе о протестах луддитов в 1811 году, свинговских бунтах в 1830 году, страхе наступления кризиса в 1873–1879 годах, экономическом кризисе 1893–1897 годов и затянувшейся Великой депрессии 1930–1941 годов.
Со времен античности и до свинговских бунтов
Разговоры о том, что автоматические машины заменят физическую силу человека, восходят еще к временам античности. В VIII веке до н. э. Гомер в «Илиаде» описывал «беспилотное транспортное средство» – треножник Гефеста, который передвигался сам по себе. Гомер называл его «самодвижущимся» (1). Аристотель примерно в 350 году до н. э. заявил о возможности того, что машины заменят людей:
«Ибо если бы каждое орудие могло бы выполнять присущую ему работу самостоятельно, по отданному ему приказу или даже этот приказ опережая, и было бы похожим на статуи Дедала или треножник Гефеста, о которых поэт говорит, что они “сами собой входили в собрания богов”, если бы ткацкие челноки сами бы производили ткани, тогда и зодчие не нуждались бы в рабочих, а владельцам не нужны были бы рабы».
Рис. 13.1. Частота использования в книгах терминов «трудосберегающие машины и механизмы» и «технологическая безработица» в 1800–2008 годах.
Нарративы о потере работы из-за машин имеют долгую историю, а их мутации приводят к новым эпидемиям. Источник: Google Ngram, без сглаживания.
Говорят, что статуи Дедала могли ходить или бегать – как современные роботы. Герон Александрийский в I в. до н. э. написал трактат «Об автоматах», в котором описал, как сделать «программируемый» треножник Гефеста, а также торговый автомат с монетоприемником и другие удивительные устройства. Водяные мельницы начали перемалывать зерно в муку еще в I в. до н. э.
Таким образом, идея замены рабочих машинами существовала задолго до начала нашей эры, наряду со страхом безработицы.
Просматривая газеты XVIII века, мы находим свидетельства большого интереса к тому, как технический прогресс меняет экономику, но без особой тревоги по поводу влияния технологий на рынок труда. Термин «промышленная революция» вообще отсутствует в результатах поиска по газетам XVII века – историки ввели этот термин позднее. Но к XIX веку опасения по поводу безработицы из-за использования технических новшеств вышли на первый план. Этот нарратив был особенно заразителен во время экономических кризисов, когда многие люди оказывались без работы.
Определяющим событием стал протест 1811 года в Великобритании, когда группа людей объявила мифического человека по имени Нед Лудд своим духовным лидером. Произошедшая мутация старого нарратива, сделавшая его столь опасным в 1811 году, объяснялась появлением нового вида ткацкого станка, лишившего работы многих ткачей. Слово «луддит» продолжало регулярно появляться в газетах и в последующие годы и по сегодняшний день остается синонимом человека, сопротивляющегося техническому прогрессу.
В 1830 году реакцией на сокращение рабочих мест на фермах из-за широкого распространения новой механической молотилки в Британии стали свинговские бунты. Духовным лидером бунтовщиков снова стал воображаемый человек, капитан Свинг, и снова бунтовщики уничтожали машины. Конечно, нельзя было не заметить сокращение занятости в сельском хозяйстве из-за растущей механизации.
Подобные изменения пугали жителей передовых стран, переживавших наиболее активную механизацию. Жить и работать на земле было давней традицией, а теперь рабочим приходилось заниматься чем-то абсолютно новым, чтобы зарабатывать себе на жизнь.
При этом новые рабочие места, как правило, требовали от людей переезда в многолюдные города. Описывая свои страхи, они не употребляли слова «технологическая безработица», «компьютеры» или «искусственный интеллект». У них были свои термины для этого явления, в том числе «трудосберегающие приспособления», «трудосберегающие устройства», «трудосберегающие изобретения», «трудосберегающие машины и механизмы» и «трудосберегающие процессы».
Нарративы кризисных 1870-х годов
Во время кризиса 1873–1879 годов в Соединенных Штатах и Европе особенно сильно ощущались настроения, что трудосберегающие изобретения как минимум отчасти виноваты в высокой безработице. В итоге эти опасения заняли центральное место в общественном сознании, что, вероятно, усугубило и ситуацию в экономике. В Соединенных Штатах данный кризис обычно связывают с финансовыми спекуляциями, которые привели к банковской панике 1873 года. Но причину, почему кризис стал глобальным, может объяснить вызывающий страх нарратив о потере работы в долгосрочной перспективе и низких шансах трудоустройства из-за трудосберегающих изобретений. Несомненно, экономический упадок 1870-х годов сопровождался активным переходом фермеров на использование трудосберегающих машин и механизмов, а также увеличением числа рабочих, уничтожавших машины, и враждебно настроенных наемных сельхозработников (3). Источником враждебности была массовая озабоченность разнорабочих своим будущим.
В разгар экономического кризиса знаменитая Всемирная выставка 1876 года в Филадельфии, посвященная столетию независимости США, выглядела скорее витриной активной механизации труда, чем воспоминанием об американской революции. На ней, правда, были представлены некоторые личные вещи Джорджа Вашингтона – и на этом ее историческая составляющая заканчивалась. В основном же на ней были образцы достижений современной промышленности из двадцати стран мира. Путеводитель описывает один из самых ярких экспонатов гигантского зала машин:
«В центре здания расположен паровой двигатель Corliss мощностью 1400 лошадиных сил, способный приводить в движение систему валов, необходимых для работы всех экспонируемых машин. Этот двигатель имеет 40-дюймовый цилиндр с ходом 120 дюймов и сконструирован специально для этих целей. Его будут запускать по мере необходимости, и ожидается, что двигатель на выставке возьмет на себя часть работы по приведению в движение валов. Основные валы находятся на высоте 18 футов над землей и проходят почти по всей длине здания, а промежуточные идут в определенных местах от проходов до магистралей» (4).
Выставка также дала повод для беспокойства по поводу сохранения рабочих мест в сельском хозяйстве:
«Среди самых масштабных и интересных экспонатов будут сельскохозяйственные машины, которые активно используются в том числе на фермах и плантациях при обработке почвы, сборе урожая или предпродажной подготовке товаров, различные продукты пищевой промышленности, а также усовершенствованные приспособления для разведения рыбы» (5).
Впечатляющие технологические экспонаты Всемирной выставки вызвали опасения по поводу сохранения рабочих мест и ужасных последствий безработицы для человечества. В 1876 году газета The Philadelphia Inquirer писала:
«Отсутствие работы вызывает уныние, чувство безнадежности и отчаяние. Богадельни, благотворительные учреждения, тюрьмы и исправительные колонии переполнены. Мужчины унижены. Распадаются семьи. А следом идут нищета, преступления и самоубийства. А также новые жертвы для виселицы… Сегодня один человек делает то, что было бы очень трудным делом сто, пятьдесят лет назад. Используя паровую энергию, произведенную из семи тонн угля, можно всего за 10 часов сделать 33 000 миль хлопчатобумажной нити, а без паровых машин для этого понадобился бы ручной труд 70 000 женщин! Но потребление не поспевает за машинным производством. Рынки перенасыщены» (6).
Растущие опасения привели к тому, что в 1879 году сенатор от штата Массачусетс Джордж Фрисби Хоар учредил комитет «для выяснения уровня внедрения трудосберегающих процессов при производстве и распределении товаров для замены ручного труда» (7).
Однако к 1879 году уже сложился контрнарратив: трудосберегающие процессы увеличат, а не сократят количество рабочих мест.
В одной из редакционных статей Daily American попыталась развеять опасения по поводу замены ручного труда машинами:
«Цель трудосберегающих процессов – возвысить рабочий класс, и если в ходе этих изменений возникают некоторые трудности, так любой шаг на пути прогресса человечества без этого не обходится» (8).
Аргументы, приводимые в редакционной статье, очень схожи с сегодняшними, направленными на то, чтобы успокоить людей и развеять их опасения по поводу потери работы. Но, как видно из общей картины обсуждения использования машин для механизации труда во время депрессии 1870-х годов, подобные аргументы были не слишком убедительными.
В бестселлере 1879 года Progress and Poverty («Прогресс и бедность») Генри Джордж рассматривает взаимосвязи этих вопросов. Он утверждал, что значительные достижения технического прогресса в те годы были причиной роста числа людей, живущих в нищете. Он писал:
«Если бы трудосберегающие изобретения продолжались до тех пор, пока не было бы достигнуто состояние совершенства, и необходимость труда в производстве благ полностью бы отпала, то все, что земля может дать, можно было бы получать без труда и предельный уровень использования сельхозугодий был бы равен нулю. Заработная плата и проценты потеряли бы свою ценность, и важна была бы только рента. Для землевладельцев, у которых бы появилась возможность без труда получать все блага от природы, не было бы никакой пользы ни в труде, ни в капитале, и не было бы никакой возможности, чтобы принудить их поделиться какой-то долей произведенных благ. И каким бы малочисленным не было население, если кто-либо [sic], помимо землевладельцев, продолжал бы существовать, то по прихоти или по милости помещиков они содержались бы либо для развлечения землевладельцев, либо как неимущие жили исключительно за счет их щедрости» (9).
В это время возникло и выражение «нажми на кнопку» для обозначения приведения в действие механического устройства путем замыкания электрической цепи. Например, в 1879 году в новостях рассказывалось о французском изобретении, которое позволяло всаднику, нажав на кнопку, ударить лошадь электрическим током: речь шла о системе, позволявшей обуздать вышедшую из-под контроля лошадь (10).
Трудосберегающие изобретения и кризис 1890-х годов
Подобные изобретения лишь усугубляли опасения людей потерять работу. В редакционной статье 1894 года газета Los Angeles Times назвала причиной глубокого кризиса 1890-х годов именно трудосберегающие изобретения:
«Нет сомнения в том, что активное использование трудосберегающих машин и механизмов и связанное с этим расширение производства в немалой степени способствовали нынешнему кризису в бизнесе… Следует признать, что за последние несколько лет рост числа трудосберегающих изобретений и активное внедрение машин привели к тому, что общество едва успевало за изменениями» (11).
Далее в статье были перечислены недавние примеры трудосберегающих инноваций:
«В производстве головных уборов применение машин позволило увеличить производительность труда почти в девять раз. Очевидно, что мы не можем носить в девять раз больше шляп, чем раньше. Повышение эффективности производственных процессов привело к сокращению на 80 % объема ручного труда при производстве муки, но мы не сможем есть ее еще больше» (12).
В том же году газета San Francisco Chronicle опубликовала редакционную статью о трудосберегающих машинах и механизмах. Она называлась «Большая проблема»:
«Богатые стали еще богаче, а бедные – еще беднее. Состояние одних активно увеличивается, тогда как лачуги рабочих, которые еле сводят концы с концами, все больше ветшают… И чтобы еще больше подчеркнуть серьезность подобных размышлений, следует сказать, что данную проблему следует решить как можно быстрее, иначе мы станет свидетелями катаклизма, который уничтожит современный мир» (13).
В 1895 году в США в многоэтажках на кухнях начали устанавливать новую систему кухонных лифтов. У них было множество кнопок – по одной на каждый этаж здания. При нажатии на номер этажа лифт автоматически поднимался на нужный этаж и затем возвращался обратно, если нажимали соответствующую кнопку.
В 1897 году в письме редактору Chicago Daily Tribune, озаглавленном «Магазины – просто трудосберегающие машины», автор поделился собственными наблюдениями, расширяющими растущий список трудосберегающих инноваций. Он акцентирует внимание на тенденции развития универмагов: строительстве гигантских магазинов, в которых под одной крышей продавалось все, что только можно себе представить. Начало этой тенденции было положено еще в 1838 году универмагом Bon Marché в Париже. К 1890-м годам универмаги стали набирающей обороты глобальной эпидемией, которая продолжала шириться, идеализироваться и рекламироваться в последующие десятилетия.
Автор письма отмечает, что дальнейшее распространение формата универмагов может «положить конец необходимости в таком количестве людей, занятых в дистрибуции товаров, когда для выполнения этой работы хватит и трети» (14).
В 1887 году компания Marshall Field & Co, основанная в 1881 году, возвела в центре Чикаго семиэтажный универмаг. Шесть лет спустя был построен еще более гламурный девятиэтажный магазин, чтобы справиться с ожидаемым наплывом большого количества покупателей из числа посетителей Всемирной (Колумбовой) выставки 1883 года. В 1897 году в Чикаго была введена в эксплуатацию надземная городская железная дорога, получившая название The Loop («Петля»), которая облегчила путь в магазины Marshall Field большему количеству людей и сделала более наглядным инновационное решение в сфере эффективной розничной торговли. Что, возможно, и побудило автора написать это письмо.
Особенно поразительным во время экономического кризиса 1893–1899 годов был всплеск общественного гнева по поводу трестов – объединений компаний, которые определяли общую ценовую политику в своей отрасли. В выступлении в Нью-Йорке в 1899 году Джон Чейз, мэр города Хаверхилл (штат Массачусетс) и бывший профсоюзный деятель, заявил: «На мой взгляд, трест – это своего рода трудосберегающая машина». Очевидно, он имел в виду, что современный трест активно внедряет подобные машины в своем безжалостном стремлении сэкономить на человеческом труде» (15).
Машины, роботы и будущая технологическая безработица
Идея о мире без использования человеческого труда стала более яркой благодаря английскому писателю Э. М. Форстеру, прославившемуся романами A Room with a View («Комната с видом»), A Passage to India («Путешествие в Индию») и Howards End («Говардс-Энд»). В научно-фантастической антиутопии Форстера The Machine Stops («Машина останавливается»), вышедшей в свет в 1909 году, описывается будущее, в котором все делают машины:
«Потом она включила свет и при виде своей комнаты, залитой мягким сиянием, усеянной электрическими кнопками, снова оживилась. Кнопками и выключателями были утыканы все стены: кнопки для получения еды, одежды, для включения музыки. Если нажать вот на эту, из-под пола поднимется мраморная ванна, наполненная до краев горячей ароматизованной водой. Для холодной ванны – другая кнопка. И, разумеется, множество кнопок для общения с друзьями. В этой комнате, совершенно пустой, можно было получить все что угодно» (16)[15].
История Форстера заканчивается тем, что машина неожиданно выходит из строя, неся смерть и разрушения в мир, который стал слишком зависим от нее.
Чуть более десяти лет спустя, во время экономического кризиса 1920–1921 годов, нарратив о трудосберегающих машинах вновь мутировал – так родилась идея роботов. В чешской пьесе 1921 года R.U.R. («Россумские универсальные роботы») Карела Чапека впервые используется слово «робот» (от чешского слова «рабочий»), которое заменило более ранние термины «трудосберегающее изобретение» и «автомат». Впервые пьеса была переведена на английский язык и поставлена в Нью-Йорке в октябре 1922 года и получила хорошие отзывы, однако не снискала всеобщего мирового признания. И лишь в 1948 году появилась первая ее экранизация, которая и положила начало эпидемии нарратива.
Пьеса и ее идеи в итоге получили настолько широкое распространение, что слово «робот» вошло в большинство языков мира. В ней рассказывается история ученого Россума, который изобрел робота, и бизнесмена Домина, который начинает производство роботов. В итоге он сталкивается с восстанием машин, которые развили в себе способность мыслить. Идея механического человека, способного ходить, разговаривать и даже драться, может показаться более заразительной, чем истории о кнопочных устройствах. Но первоначально история Чапека смогла охватить воображение лишь небольшой группы людей, поэтому эпидемия роботов развивалась постепенно. Возможно, и скорость «выздоровления» была также низкой из-за постоянных напоминаний о технологических инновациях. В 1920-х годах лишь немногие газеты упоминали в своих статьях роботов, но от десятилетия к десятилетию использование этого термина только росло. Возможно, чтобы стать более заразной, идее о роботах была необходима поддержка творческого сообщества.
До 1930 года: появление все более ярких нарративов о том, как машины заменят людей
Описание автоматизированного будущего становились все более и более выразительным, но истории по-прежнему оно казалось чем-то очень далекими от реальности. Слово «робот» не использовалось в газетах и книгах до 1930-х годов, хотя были и некоторые яркие исключения, например, светофор, описанный в Los Angeles Times в июле 1929 года. Он заменил полицейских, регулировавших движение на перекрестке в городе Медфорд (штат Массачусетс):
«Робот, который представляет собой обычную вышку управления дорожным движением с красными, желтыми и зелеными огнями, управляется автоматически самими автомобилями, когда те проезжают по чувствительным пластинам, установленным на дорожном покрытии. Машине не стоит стоять и ждать, когда не будет встречного движения. Если автомобиль подъехал к перекрестку и путь свободен, то пластина, вмонтированная в мостовую, отдаст приказ включить зеленый свет. Если автомобиль ожидает пересечения перекрестка, а встречное движение достаточно интенсивное, то всякий раз при возникновении просвета в потоке автоматически включается свет, разрешающий проезд для ожидающего автомобиля, а после пересечения им перекрестка приоритет незамедлительно возвращается направлению с интенсивным движением. Робот управляет множеством машин, причем в первую очередь разгружаются, хотя бы частично, улицы с наибольшим объемом трафика, создавая плавный равномерный поток движения на всех направлениях на этом сложном участке» (17).
Читая этот абзац сегодня, почти столетие спустя, мы можем задаться вопросом, почему мы до сих пор время от времени стоим на перекрестке в ожидании, когда красный свет сменится на зеленый, когда никакого движения нет? Возможно, с тем конкретным роботом были проблемы, и для этой задачи до сих пор не найдено недорогое и практичное решение? Так или иначе, история 1929 года оставила свой след.
Примерно десятилетием ранее в английском языке появилось новое выражение, описывающее влияние трудосберегающих изобретений, – «технологическая безработица». Впервые оно появилось в 1917 году, но его подъем пришелся на 1928 год. В Google Ngram количество упоминаний технологической безработицы в 1930-х годах резко увеличилось, и его эпидемиологическая кривая стала очень похожа на эпидемиологическую кривую лихорадки Эбола (рис. 3.1). Пик технологической безработицы пришелся на 1933 год – худший год Великой депрессии. Параллельно набирала обороты эпидемия «эпохи силы», но в настоящее время данный термин практически не используется. В его основе лежало осознание того, что действия, которые когда-то выполнялись с использованием физического труда, теперь делают мощные машины. Во время кризиса 1870-х годов около половины всего занятого населения США работало в агросекторе, а трудосберегающими машинами того времени, как правило, была сельхозтехника с использованием лошадиной тягловой силы. К 1880 году на сельское хозяйство приходилась уже лишь пятая часть занятых в США, а нарративы касались в первую очередь новых машин, работающих на топливе и электричестве. Это уже угрожало сокращением рабочих мест в аграрном секторе. Люди начали вынужденно покидать фермы. (Сегодня в агросекторе занято менее 2 % работающих в США.)
Технологическая безработица, таким образом, стала новой постоянной причиной для беспокойства.
Любопытно, что эпидемия нарратива о технологической безработице началась в 1928 году, во время экономического подъема, задолго до Великой депрессии. Тем не менее уже в 1928 году люди были очень озабочены возможным ростом числа безработных. Ответственность за это возлагалась исключительно на технологическую безработицу и в публичных выступлениях никак не связывалась с какой-либо слабой стороной экономики США. Филипп Сноуден, бывший и будущий канцлер казначейства Соединенного Королевства, писал в New York Times в 1928 году, что США, тогдашний лидер в разработке трудосберегающих устройств, столкнулись с уникальной проблемой технологической безработицы:
«Но если другие страны вынуждены будут следовать за Америкой по пути специализации и замещения ручного труда, то и проблема безработицы в этих странах будет принимать очертания существующей проблемы с занятостью в Америке.
Это и есть та огромная проблема, с которой должна столкнуться каждая промышленно развитая страна. А именно: как избежать трудностей, которые научно-технический прогресс начинает причинять массе наемных работников. Иными словами, задача состоит в том, чтобы освободить человека от рабства у “железного человека”» (18).
В 1920-х годах было много разговоров об «экспертах по эффективности», в чьих «исследованиях временных затрат и движений» рабочие рассматривались наподобие машин. Задача экспертов состояла в том, чтобы исключить любые ненужные движения и действия, тем самым сэкономив время производственных операций и затраты на рабочую силу.
Как и другие нарративы, сложившиеся в конце 1920-х годов и получившие распространение в годы Великой депрессии, понятие «эффективность» оказалось связанным с технологической безработицей.
Как начиналась эпидемия страха перед технологической безработицей? В марте 1928 года сенатор США Роберт Вагнер заявил, что, по его мнению, безработица в стране оказалась намного выше, чем предполагалось. Он попросил Министерство труда провести соответствующий анализ. В том же месяце министерство провело исследование и получило первые официальные данные об уровне безработицы. Их обнародовало правительство США. Исследование показало, что на тот момент в Соединенных Штатах было 1 874 030 безработных и 23 348 602 работающих по найму. Следовательно, уровень безработицы составлял 7,4 % (19). Столь высокий уровень безработицы пришелся на время экономического подъема, и это заставило людей задаться вопросом, что же могло вызвать его в условиях всеобщего благополучия.
Месяц спустя, в апреле 1928 года, в Baltimore Sun была опубликована статья, посвященная основным положениям теории Самнера Х. Слихтера, который в 1940–1950-х годах считался известным специалистом в области экономики труда. В статье говорилось, что Слихтер выделил несколько причин безработицы, но при этом указал, что «наиболее серьезной в настоящее время является технологическая безработица». А именно, «причина в том, что мы сокращаем количество рабочих мест, используя различные трудосберегающие средства, быстрее, чем создаем новые» (20). Подобные слова, наряду с новой официальной отчетностью об уровне безработицы, запустили процесс распространения идеи о том, что наступила новая эра технологической безработицы, возродили страхи новых луддитов.
Случившийся ранее кризис в агросекторе, связанный со страхами перед трудосберегающими машинами и механизмами, породил представления о модели последующего промышленного кризиса.
Стюарт Чейз, который позже ввел в обиход термин «новый курс», вынеся его в название книги в 1932 году (New Deal), в мае 1929 года опубликовал книгу Men and Machines («Люди и машины»). Ее выпуск пришелся на период активного роста котировок акций. За пять месяцев, прошедших после публикации книги, реальный, с поправкой на инфляцию, объем фондового рынка США, измеряемый индексом S&P Composite, вырос на 20 %, а следом, уже в октябре 1929 года, последовал печально известный крах. Но опасения по поводу роста безработицы были очевидны уже в период бума. По словам Чейза, «мы приближались к критической точке активного роста безработицы» (21):
«В данном процессе машины сокращают объем необходимого человеческого труда: один работник заменяет десятерых. Определенное количество людей необходимо для создания и обслуживания новой машины, при этом другие навсегда потеряют свои рабочие места… При достижении предела расширения количества покупаемых силовых машин, в условиях прогрессирующей невиданными темпами механизации, результатом может быть только безработица. Другими словами, чем лучше мы будем производить, тем хуже мы будем жить. Даже при отсутствии ускоряющего фактора нужда в условиях естественной безработицы не ослабеет. Это экономика сумасшедшего дома» (22).
После прочтения книги создавалось впечатление, что катастрофа неизбежна: «Ускорение роста безработицы… если еще не началось, то может начаться в любой момент» (23). Что важно: нарратив о вышедшей из-под контроля безработице начал распространяться прежде, чем появились какие-либо признаки краха фондового рынка 1929 года.
В преддверии резкого падения фондового рынка США, за неделю до его краха, 21–26 октября в Нью-Йорке проходила национальная торговая выставка. На ней особое место отводилось прогрессу в области механизации офисных рабочих мест. Вот как об этом писали после того, как в ноябре выставка переехала в Чикаго:
«Вчера экспонаты национальной выставки показали, что бизнес-офис будущего будет фабрикой, где машины заменят человеческий труд, а робот – механический человек – станет главным офисным работником…
Здесь были и устройства для печатания адресов, факсимильной подписи, выставления счетов, калькуляторы, компенсаторы, брошюровщики, монетоприемники, принтеры, копировальные аппараты, устройства для заклейки и открывания конвертов, скоросшиватели, этикетировочные машины, почтовые счетчики, машины для расчета заработной платы, табуляторы, перезаписывающие устройства и прочие чудеса техники…
Пишущая машинка печатала буквы на сорока разных языках. На выставке была представлена портативная вычислительная машина, которая умещалась в сумке коммивояжера» (24).
1930-е годы: господство новой формы луддизма
Вскоре после краха фондового рынка 1929 года, уже в 1930 году, кризис часто начали связывать с перепроизводством товаров, ставшим возможным благодаря новым технологиям:
«После того как в последние месяцы 1929 года была достигнута наивысшая точка подъема, тяжелые времена были просто неизбежны, потому что у людей не было денег для покупки излишков товаров, которые они произвели» (25).
Как отмечалось выше, сильного страха перед роботами не было на протяжении большей части 1920-х годов. Большой волны страха пришлось ждать до 1930-х годов. Историк Эми Сью Бикс предлагает свою теорию, объясняющую, почему в 1920-е годы не было такого страха: инновации, которые получили широкое признание в 1920-е годы, явно не вели к сокращению рабочих мест. Если бы людей в 1920-е годы попросили описать новую технологию, они, возможно, в первую очередь вспомнили бы о машине Ford Model T, продажи которой к началу десятилетия выросли до 1,5 млн автомобилей в год. Радиостанции, впервые появившиеся примерно в 1920 году, стали новым увлекательным каналом получения информации и развлечений, но они явно не заменили существующие рабочие места. Электрификация охватывала все большее количество домов, появлялись новые устройства, для работы которых требовалось электричество. Профсоюзы в 1920-е годы пытались бить тревогу и заявляли, что машины отбирают у людей рабочие места, – на протяжении всех 1920-х годов они говорили об этом все громче и громче. Но общественность не особо реагировала на это. Тревоги профсоюзов не были заразительными, потому что люди не слышали на каждом углу истории об изобретениях, которые кого-то оставили без работы.
К 1930-м годам, отмечает Бикс, новости о новых интересных потребительских товарах заменили рассказы об инновациях, которые привели к сокращению рабочих мест. Переход на автоматические телефонные станции оставил не у дел телефонисток на коммутаторах. Гигантские непрерывные широкополосные (листовые) станы заменили сталелитейщиков. Новая погрузочная техника – угольщиков. Производители хлопьев для завтрака купили машины, которые автоматически их фасовали. Телеграфы стали автоматизированными. Армии линотипов, появившиеся во многих городах страны, позволяли одному наборщику дистанционно на центральном пункте набирать тексты для печати газет. Новые машины копали рвы. На самолетах появился автопилот. Бетономешалки заливали новые дороги. Трактора и зерноуборочные комбайны совершили новую аграрную революцию. В кинотеатрах звуковые фильмы пришли на смену оркестрам, игравшим во время киносеансов. И конечно же, в 1930-х годах в Соединенных Штатах наблюдалась массовая безработица, уровень которой в 1933-м достигал уже порядка 25 %.
Трудно сказать, что появилось раньше – курица или яйцо. Были ли все эти истории об инновациях, угрожающих рабочим местам, вызваны исключительным темпом развития этих инноваций? Или же истории отражали изменение уровня интереса средств массовой информации к таким инновациям из-за общественного беспокойства по поводу технологической безработицы? Вероятный ответ: в определенной степени и то и другое.
Недопотребление, перепроизводство и теория покупательной способности заработной платы
В отличие от нарратива о технологической безработице, нарратив о трудосберегающих машинах был тесно связан с теорией недостаточного потребления или перепроизводства: идеей о том, что люди, возможно, не способны потребить всю продукцию, произведенную машинами, и как неизбежный результат – хроническая безработица. Истоки этой теории восходят к меркантилистам 1600-х годов, но широкое использование термины «недопотребление» и «перепроизводство», согласно данным ProQuest и Google Ngram, получили примерно во время экономического кризиса 1870-х годов. Генри Джордж описал теорию перепроизводства в своей книге «Прогресс и бедность», вышедшей в 1879 году, во время кризиса 1870-х годов, придя к выводу, что это «абсурд» (26).
Теория перепроизводства или недостаточного потребления набрала обороты лишь в 1920-х годах. В течение нескольких дней после краха фондового рынка 28–29 октября 1929 года на нее активно ссылались при интерпретации случившегося (27).
Реального пика популярности эти нарративы достигли в 1930-е годы. Согласно данным ProQuest News & Newspapers, нарративы о недостаточном потреблении в 1930-е годы упоминались в пять раз чаще, чем в любое другое десятилетие. К настоящему времени нарратив практически исчез из широкого обсуждения, и теперь эта тема в основном фигурирует в статьях по истории экономической мысли. Но имеет смысл рассмотреть, почему она так прочно удерживалась в общественном сознании во время Великой депрессии, почему эпидемия данного нарратива могла повториться, а также соответствующие мутации или внешние изменения, которые усилили его заразность.
Сегодня «недостаточное потребление» звучит просто как узкоспециализированное выражение, но во время Великой депрессии оно обладало значительным эмоциональным зарядом, поскольку символизировало глубокую несправедливость и коллективное безумие. В те времена это была в первую очередь популярная массовая, а совсем не академическая теория.
Несмотря на очевидную реальность того, что дефляция требует сокращения заработной платы, популярной в 1930-х годах стала противоположная теория «покупательной способности заработной платы». Согласно этой теории, «чрезмерная конкуренция» привела к снижению зарплат до столь несправедливо низкого уровня, что рабочие не могли позволить себе потребление производимой ими продукции. То есть с Великой депрессией можно было бы справиться, заставив работодателей повысить сотрудникам заработную плату. Экономист Гюстав Кассель в 1935 году назвал эти идеи «шарлатанскими учениями», которые «в последнее время заняли видное место в популярных дискуссиях, посвященных социальной экономике, а также в политической агитации» (28).
Но общественность не отвергла подобные шарлатанские учения. Во время президентской кампании 1932 года Франклин Рузвельт противостоял действующему президенту Герберту Гуверу, которому не удалось восстановить экономику с помощью инструментов дефицитного бюджетного финансирования. Рузвельт выступил с речью, в которой сформулировал уже ставшую популярной теорию недостаточного потребления. Его мастерский ход заключался в том, чтобы придать нарративу форму истории, навеянной известной детской книгой Льюиса Кэрролла «Приключения Алисы в Стране чудес». В этой книге умная и любознательная маленькая девочка по имени Алиса встречала множество странных существ, которые несли вздор и противоречили сами себе. В своей версии этой истории Рузвельт заменил оппонента Гувера на Бармаглота, говорящего чепуху:
«Озадаченная, несколько скептически настроенная Алиса задала лидеру республиканцев несколько простых вопросов.
– Разве печать и продажа большего количества акций и облигаций, строительство новых заводов и повышение эффективности производства не приведут к выпуску большего количества товаров, чем мы сможем купить?
– Нет, – закричал Бармаглот, – чем больше мы произведем, тем больше мы сможем купить.
– Что, если мы создадим излишки?
– О, мы можем продать их иностранным потребителям.
– Как иностранцы смогут их купить?
– Ну, мы одолжим им денег.
– И конечно, эти иностранцы отплатят нам тем, что пришлют нам свои товары?
– О, совсем нет, как говорит Шалтай-Болтай, мы сидим на высокой стене Закона о тарифах Хоули – Смута.
– Как иностранцы будут расплачиваться по этим кредитам?
– Все просто. Вы когда-нибудь слышали об отсрочке по платежам и финансовым обязательствам?» (29)
Рузвельт использовал эту историю, чтобы указать на безрассудство политики республиканцев с ее попытками стимулирования экономики. Но его кампания не предлагала никакого решения проблемы. Вместо этого в своей речи а-ля «Алиса в Стране чудес» он предложил идею защиты инвесторов. Он также пообещал не делать чрезмерно оптимистичных заявлений, как это делал президент Гувер, и отметил, что не будет поощрять новые спекулятивные игры на фондовом рынке. Избранный в 1932 году, Рузвельт уже в следующем году подписал Закон о восстановлении национальной промышленности, создав Национальную администрацию восстановления, которая попыталась внедрить систему выплаты справедливой заработной платы. Мы обсудим результат этого эксперимента в Главе 17.
На первый взгляд, недостаточное потребление объясняет высокий уровень безработицы в годы Великой депрессии, но ученые-экономисты так и не восприняли серьезно эту теорию, не получившую убедительного обоснования.
Часто эту теорию представляли как дополнение к технологической безработице: недостаточное потребление внезапно стало проблемой в 1930-х годах из-за обретенной способности страны производить больше, чем ей необходимо. Но в других отчетах о недостаточном потреблении технологический прогресс не упоминается. Например, в 1934 году Честер С. Дэвис, глава Управления регулирования сельского хозяйства, описал, как его агентство «перераспределяло покупательную способность в массы», чтобы помочь людям тратить больше и тем самым решить вопрос недопотребления. Он объяснил, почему, по его мнению, так резко возросла степень важности технологической безработицы:
«Зачем нашему народу вдруг понадобилось это дополнение к рыночному механизму спустя 158 лет? Если хотите найти ответ на этот вопрос, посмотрите на историю развития страны с позиции постепенного объединения бизнеса в крупные корпорации, фермеров – в сбытовые кооперативы, работников – в ассоциации, ведущие от их лица переговоры о заключении коллективного договора. Все это сузило границы свободного рынка и расширило власть отдельных лиц, контролирующих эти объединения» (30). Другими словами, Дэвис видел усугубление проблемы технологической безработицы в концентрации бизнеса.
Массовая безработица вызвала серьезные социальные проблемы. Например, в Соединенных Штатах это породило насильственную депортацию (тогда называвшуюся репатриацией) миллиона рабочих мексиканского происхождения. Цель – освободить рабочие места для «настоящих» американцев (31). Популярный нарратив поддерживал депортацию, а широкая общественность почти не высказывалась против. Газеты публиковали фотографии счастливых американцев мексиканского происхождения, машущих на прощание из вагонов поездов, увозивших их обратно на родину на помощь своим соотечественникам.
Автоматические телефонные станции также сыграли важную роль в нарративах о безработице и недостаточном потреблении. Со старым телефонным аппаратом, у которого не было номеронабирателя, звонившему нужно было снять трубку, соединиться с телефонисткой и услышать ее ответ: «Пожалуйста, номер». Затем звонивший должен был сказать оператору, с кем его нужно соединить. Телефон с дисковым номеронабирателем, не требующий общения с оператором, был изобретен задолго до Великой депрессии: первый патент на такой телефон датируется 1892 годом. Переход от телефона без номеронабирателя к телефону с возможностью набрать номер самостоятельно занял много лет. Однако во время Великой депрессии в нарративе усилился фокус на потере работы телефонистками, и переход на автоматические телефонные станции был затруднен в силу моральных причин – угрызений совести: человек становился соучастником уничтожения рабочих мест. Например, в Сенате США в Вашингтоне старые телефоны на телефоны с номеронабирателем заменили в 1930 году, в первый год Великой депрессии. Спустя три недели после их установки сенатор Картер Гласс принял решение убрать новые аппараты и вернуть старые. Он выразил истинное негодование по поводу установки новых телефонов, отметив, что это лишало работы телефонисток:
«Прошу всех вернуться к обсуждению резолюции Сената за номером 74, предписывающей убрать в Сенате эти гнусные телефонные аппараты с номеронабирателем. Я против того, чтобы безвозмездно становиться служащим телефонной компании» (32).
Его резолюция была принята, и телефоны с номеронабирателем были заменены на старые. Трудно представить, что подобная резолюция была бы принята, если бы в стране не было такого высокого уровня безработицы. Эта история внесла свой вклад в широкое распространение одного из экономических нарративов, который способствовал нагнетанию атмосферы страха, связанного с сокращением совокупного спроса во время Великой депрессии.
Потеря рабочих мест из-за роботов (другими словами, из-за автоматизации) стала основным объяснением Великой депрессии и, следовательно, предполагаемой ее главной причиной. Вот как эту идею объяснял автор статьи в Los Angeles Times в 1931 году:
«Всякий раз, когда на смену человеку приходит машина, мы теряем потребителя, ибо человек лишается средств, чтобы заплатить за то, что он потребляет. Чем больше роботов, тем меньше спрос на то, что они производят, поскольку люди не могут потреблять то, за что они не могут заплатить. Это неизбежно. Никакие принятые политические решения не могут облегчить эти чисто человеческие страдания» (33).
Даже если мужчина еще не потерял работу, он будет потреблять меньше из-за вероятности или возможности потерять работу. Кандидат в президенты США, проигравший Герберту Гуверу в 1928 году, Эл Смит писал в Boston Globe в 1931 году:
«Теперь мы знаем, что большая часть безработицы может быть напрямую связана с растущим использованием машин, призванных заменить человеческий труд… Психология человека проста и понятна. Человек, который не уверен в том, что он не потеряет работу, не будет тратить свои деньги. Он скорее будет копить, и трудно его в этом упрекнуть» (34).
Альберт Эйнштейн, самый известный в мире физик, поверив в этот нарратив, заявил в 1933 году, на самом дне Великой депрессии, что она была результатом научно-технического прогресса:
«По моему убеждению, нет никаких сомнений в том, что тяжелый кризис в экономике большей частью восходит к внутренним экономическим причинам: усовершенствование производственного оборудования посредством внедрения технических изобретений и оптимизация процессов уменьшили потребность в человеческом труде, тем самым вызвав устранение части труда из экономического кругооборота. Это привело к постепенному снижению покупательной способности потребителей» (35).
К тому времени люди уже начали называть трудосберегающие изобретения роботами, даже если там не было и намека на «механических людей». В одной из статей в Los Angeles Times в начале 1931 года, примерно через год после начала Великой депрессии, говорилось, что роботы «только в Соединенных Штатах могли заменить ручной труд 80 миллионов рабочих, в то время как численность всех работающих мужчин составляла всего 40 миллионов человек» (36).
Новое слово: технократия
К 1932 году падение фондового рынка США достигло дна: менее чем за три года он потерял более 80 % своей стоимости. И здесь мы должны спросить себя: почему люди оценили рынок так низко? В значительной степени ответ лежит в нарративе, ставшем вирусным: современная промышленность теперь может производить больше товаров, чем люди когда-либо захотят купить, что ведет к неизбежному и постоянному созданию излишков.
Новый нарратив стал ассоциироваться с двумя новыми словами, которые исключили обычных людей из экономической картины: «технократия» – общество, которым управляют технари, и «технократ» – один из этих ныне могущественных технических специалистов.
Эти слова появились не в 1930-х годах, их уже использовали и в 1920-х годах для обозначения теории о том, что правительством должны управлять ученые, которые могут обеспечить мир во всем мире. Во время предыдущего экономического кризиса 1920–1921 годов. Торстейн Веблен написал книгу The Engineers and the Price System («Инженеры и ценовая система»), в которой описал мир, управляемый «Советом технических специалистов». Но эти слова приобрели новое значение после всплеска и нескольких лет высокого уровня безработицы в начале 1930-х годов. На базе Колумбийского университета сформировалась группа ученых с претензиями на революционность взглядов, которая назвала себя «Технократией». Во главе ее стоял инженер Говард Скотт, а в состав группы вошли ученые со всех концов Соединенных Штатов. К 1933 году Скотт был не менее известен, чем кинозвезды того времени.
Технократическое движение создало свой собственный язык и предложило новый вид денег – электродоллары. Как объяснялось в книге 1933 года The ABC of Technocracy («Азбука технократии»), написанной под редакцией Говарда Скотта и опубликованной под псевдонимом Фрэнк Аркрайт, электродоллар представлял собой некую единицу энергии. Выбор псевдонима Аркрайт, по-видимому, был вдохновлен жизнью Ричарда Аркрайта, изобретателя прядильной машины с водяным приводом, которая привела к сокращению рабочих мест и, как следствие, – к выступлениям против этих машин в 1779 году. Книга Аркрайта и ее идеи стали вирусными, особенно идея о том, что современная наука вскоре изменит экономику, даже отказавшись от денег в том виде, в каком мы их знаем. Эта история имеет много общего с историей биткоина, вплоть до использования псевдонимов – Фрэнк Аркрайт и Сатоши Накамото.
Согласно «Азбуке технократии», мощность экономики США составляет миллиард лошадиных сил. В книге указывалось, что одна лошадиная сила равна труду десяти человек и что для управления машиной, заменяющей десять рабочих, требуется труд всего одного человека, равный двум восьмичасовым рабочим дням в неделю. Таким образом, книга утверждала идею о том, что растущая безработица во время Великой депрессии положила начало возникновению состояния постоянной тревоги.
Выводы, сделанные в одном из отчетов об исследованиях того времени, были действительно тревожными:
«Ситуация, с которой мы сталкиваемся сегодня, – это абсолютно беспрецедентный случай в истории человечества, потому что менее 100 лет назад человеческое тело было самым эффективным механизмом по преобразованию энергии на Земле. Появление технологий делает все открытия, основанные на человеческом труде, неактуальными, поскольку скорость преобразования энергии современной машины во много тысяч раз выше, чем у человека. Вплоть до 1890 года движение социального тела с точки зрения производства энергии можно было сравнить с движением повозки, запряженной быками. Для сравнения: с 1890 года оно достигло скорости самолета и продолжает постоянно ускоряться» (37).
Мысль о том, что мир теперь будет принадлежать техническим специалистам, проектирующим машины и управляющим ими, естественно, пугала тех, кто не считал себя способным стать ученым, – а таковых большинство. Это, должно быть, подвигло их меньше тратить, инвестировать и нанимать, что в итоге усугубило ситуацию и затянуло Великую депрессию.
В 1933 году газета New York Times в одной из своих статей выразила некоторое удивление относительно силы влияния фантазии технократов:
«Сенсационность аргументации технократов вызвала почти истерическое массовое движение. Многие из тех, кто читали предсказание Скотта о том, что через два года будет 20 000 000 безработных, если что-то не будет сделано в соответствии с изложенными им направлениями, какими бы расплывчатыми они ни были, видели в этом неминуемый крах нашей промышленной и экономической системы. Из-за страха, порожденного технократией, даже приостанавливались бизнес-контракты» (38).
Где-то в 1930-х годах нарратив о технологической безработице, по-видимому, пропитал все население страны. Впоследствии при ссылках на него уже не было необходимости использовать выражение «технологическая безработица», потому что все и без этого понимали, о чем идет речь. Например, статья в New York Times 1936 года, в которой осуждаются трагические последствия отсутствия работы для душевного состояния человека и семейных отношений, не содержит ссылок на какую-либо теорию безработицы, кроме использования в описании безработных, которых «списывали в более молодом возрасте, чем новоизобретенные машины» (39).
Нарратив и Вторая мировая война
Хотя после 1935 года нарратив о технологической безработице исчез из информационного пространства (по данным Google Ngram), он не исчез полностью и продолжал оказывать определенное влияние в преддверии Второй мировой войны, пока не стали заразными новые созвездия нарративов о войне.
Многие историки объясняют победу нацистов во главе с Адольфом Гитлером на выборах 1933 года, худшего года периода Великой депрессии, массовой безработицей в Германии. Но сегодня редко кто вспоминает о том, что представитель нацистской партии пообещал в том году запретить в Германии использовать машины вместо людей (40).
Фильм Чарли Чаплина «Новые времена» 1936 года характеризует собой нарратив, настолько сильный, что и по сей день остается частью коллективной памяти.
В фильме была забавная сцена (41), когда компания внедряет новую технологию, позволяющую рационализировать обеденный перерыв рабочих, – роботизированные руки кормят работника обедом. В какой-то момент машина дает сбой и разгоняется до такой степени, что воцаряется полнейший хаос. Не случайно эта история стала заразительной именно в то время, когда большое внимание уделялось трудосберегающим машинам.
Поиск упоминаний о роботах в новостях во время Второй мировой войны, выдает нам несколько примеров. В начале войны ученый Йельского университета Кларк Халл работал над созданием армий солдат-роботов (42). Но его сообщения о ходе этой работы выглядели нереалистичными и труднореализуемыми в ближайшем будущем. «Управляемые бомбы» и «беспилотные самолеты», использовавшиеся нацистами позднее во время войны, оказались неэффективными (43). Зато в новостях было огромное количество нарративов о великом героизме солдат из плоти и крови.
Чтобы вновь стать вирусным, нарративу о трудосберегающих машинах понадобился новый поворот, случившийся уже после Второй мировой войны, – поворот, который, казалось бы, позволил заново оценить человеческий интеллект и в конечном счете человеческий мозг. Новой темой нарратива стали «электронные мозги», то есть компьютеры. Выражение «электронный мозг» имеет красивую эпидемическую кривую с пиком примерно в 1960 году, что указывает на созвездие нарративов о машинах, которые мы и рассмотрим в следующей главе.