Практически повсеместная замена людей средствами автоматизации и искусственным интеллектом
Вторая мировая война не похоронила нарратив о технологической безработице как о проблеме неопределенного будущего. На самом деле он неоднократно мутировал с новым уровнем вирулентности зачастую связывался с такими терминами, как «автоматизация» или «искусственный интеллект» (как показано на рис. 14.1). После окончания Второй мировой войны было как минимум четыре нарратива об искусственном интеллекте, пик которых пришелся соответственно на 1960-е, 1980-е, 1990-е и 2010-е годы. На момент написания этой книги нарратив 2010-х годов об искусственном интеллекте, похоже, готов получить еще большее распространение.
Каждый раз нарратив предполагал, что мир именно сейчас стоит на пороге пугающего решающего момента наступления эры господства машин.
Универсальные роботы Россума (описанные в предыдущей главе) могли говорить и поэтому представляли собой некую форму искусственного интеллекта. Правда, никто не рассказывал, как можно было этого достичь. Роботы были похожи на говорящих зверей из детских сказок. Но идея автоматизации и использования искусственного интеллекта неоднократно превращалась в новую эпидемию, по мере того как эти идеи обретали новые конкретные формы.
Страх перед автоматизацией, возможно, был связан со страхом неминуемого экономического кризиса. В конце 1945 года в ходе опроса общественного мнения Fortune, проведенного Элмо Ропером, гражданам США задавали следующий вопрос:
«Ожидаете ли вы, что лет через десять после окончания войны мы, вероятно, столкнемся с глобальным экономическим кризисом? Или вы считаете, что, скорее всего, мы сможем его избежать?»
Рис. 14.1. Процент статей, содержащих слова «автоматизация» и «искусственный интеллект» в новостях и газетных публикациях в 1900–2019 годах.
Нарративы об автоматизации и искусственном интеллекте возникали в истории неоднократно и каждый раз с определенными вариациями. Источник: расчеты автора с использованием данных ProQuest News & Newspapers.
Результаты:
Процент
Будет кризис. . . . . . . . . . . . . . .48,9
Возможно, удастся избежать его. . . . . .40,9
Не знаю. . . . . . . . . . . . . . . . . 10,2 (1)
Примерно половина населения США «ожидала» наступления кризиса после Второй мировой войны. Скорее всего, их ответы были отражением еще достаточно сильных воспоминаний о Великой депрессии и послевоенных нарративов, которые мы уже обсуждали, а не какого-либо четкого прогноза.
К счастью, эти ожидания не оправдались – кризис не повторился. Да, был фаталистический страх возвращения Великой депрессии, но острые нарративы прошлых кризисов, в том числе экономического кризиса после Первой мировой войны, потускнели. Нарратив о спекуляции просто не получил нового импульса. Кроме того, идея о том, что цены должны упасть до уровня 1913 года, больше не казалась такой уж реалистичной. Окончание Второй мировой войны также на какое-то время отвлекло внимание и от темы технологической безработицы. Вместо этого созвездие экономических нарративов, возникших после окончания Второй мировой войны, призывало тратить деньги: война ведь закончилась. (Мы обсудим спекуляции и ожидания более низких цен подробнее в главе 17.)
Среди таких нарративов были многочисленные истории о роскошном отпуске американцев сразу после войны, замещавшие нарративы о бережливости времен Великой депрессии. «Самый большой всплеск путешествий в истории Америки» был в самом разгаре, и 1946 год, первый год после окончания войны, был назван «Годом каникул победителей» (2). Еще за пару лет до победы курорты в Западном полушарии начали продвигать необычные путешествия как способ потратить часть денег, заработанных на правительственных военных облигациях, именно на путешествия.
Когда американцы действительно отправились в отпуска в 1946 году, отдыхающие должным образом запечатлели все ими увиденное на новенькие камеры Ready Mounts (35-миллиметровые цветные слайды) и сложили отснятые слайды в новые кейсы, дополнившие их прошлогодние рождественские подарки, – слайд-проекторы (3). Кроме того, для создания развернутых историй о своих путешествиях они использовали домашние кинокамеры (которые получили широкое распространение только спустя несколько лет после Первой мировой войны). Затем эти слайды и фильмы о каникулах, а также о новорожденных (например, обо мне, родившемся в 1946 году) показывали друзьям и родственникам у себя дома, источая счастье и испытывая патриотические чувства, рассказывая о своем расточительстве.
Люди также начали ощущать, что их возникший оптимизм подкрепляется собственным принятием оптимизма окружающих.
Бэби-бум, впервые отмеченный в 1946 году, являл собой прямо противоположный финал Первой мировой войны, за которой последовал не всплеск рождаемости, а масштабная эпидемия смертоносного гриппа.
Новые оптимистичные истории после 1948 года стали самосбывающимся пророчеством (термин, введенный в обиход в 1948 году Робертом К. Мертоном). В газетной статье 1950 года утверждалось:
«При таком оптимистичном единодушии, сложившемся в конце этого года, само прогнозирование может способствовать повышению активности» (4).
Но вопрос, на который мы должны найти ответ, звучит следующим образом: почему многие в 1945 году, в конце Второй мировой войны, не ожидали послевоенного кризиса и почему периодические рецессии 1950-х и 1960-х прервали этот коллективный оптимизм? Ответ должен лежать в значительной степени в нарративе о Великой депрессии, который все еще имел хотя и неустойчивое, но влияние в послевоенный период, – в нарративе о технологической безработице, правда, уже в видоизмененной форме.
Нарратив о рецессии из-за автоматизации
Тот самый «час Х» для экономического нарратива о трудосберегающих машинах, появившегося в 1929 году, пробил в конце второй половины ХХ века, но уже в видоизмененной форме.
Термин «сингулярность» стал использоваться после того, как Эйнштейн опубликовал свою общую теорию относительности в 1915 году. Это слово обозначает ситуацию, в которой некоторые условия в уравнениях становятся бесконечными. Оно использовалось для описания астрономического явления, которое назвали «черной дырой»: «сингулярность пространства-времени». Но позже термин «сингулярность» стали использовать для определения момента, когда машины наконец станут умнее людей.
Подобные мутации в экономическом нарративе сместили акцент с замены физического труда электрическими машинами на замену мозговой деятельности искусственным интеллектом. Базовый нарратив о технологической безработице остался прежним, только примеры ее стали масштабнее. Во-первых, гигантские локомотивы и электросиловое оборудование экономили на использовании человеческой физической силы. После мутации центральной темой нарратива стали компьютеры, заменяющие мыслительную деятельность человека. Подобная мутация актуализировала нарратив.
Термин «автоматизация» отличается от «трудосбережения» тем, что автоматизация предполагает, что больше никто не участвует в производственном процессе, за исключением, возможно, технического специалиста, нажимающего кнопки в диспетчерской, чтобы запустить процесс.
Затем начиная с 1950-х годов, автоматизация описывалась не просто как использование машин, а скорее как применение «машин, управляющих машинами» (5). Это выглядело так, как будто тот или иной процесс происходил сам по себе, без чьего-либо участия.
Примерно в 1955 году внезапно разразилась эпидемия «автоматизации». Общественность сильно обеспокоила возможность сокращения рабочих мест из-за замены людей машинами. Примечательно, что в то же время электронная обработка данных начала заменять целые бизнес-операции. Новый нарратив предполагал более массовую замену человеческого участия в производстве, чем в нарративе о технологической безработице 1920-х и 1930-х годов. В 1956 году произошло первое «выступление против автоматизации… вспыхнувшее из-за страха перед эпохой кнопок» (6). Ходили истории о грядущем невообразимом скачке в области автоматизации. Вот что писали в 1956 году:
«Недавно посетители одного производственного предприятия в восточной части страны с изумлением обнаружили для себя действующий завод нового типа. Они увидели, как огромные листы стали загружались в конвейерную систему. Затем сталь перемещалась по конвейеру протяженностью 27 миль и после обработки с использованием 2613 машин и различных инструментов превращалась в новенькие холодильники – упакованные и готовые к отправке. Что поразило посетителей, так это то, что ни машин, ни стали не касались человеческие руки, а конвейер ежеминутно выдавал по два сверкающих белизной холодильника. Они были свидетелями автоматизации процессов в действии» (7).
Автоматизация также рассматривалась как предвестник неизбежной смерти профсоюзов, отстаивавших права работников: организовать профсоюз с участием машин просто невозможно (8).
Опросы рабочих показывают внезапное изменение мнений где-то во времена двойной рецессии 1957–1958 и 1960–1961 годов. Аналитик общественного мнения Сэмюэл Любелл, известный своими успехами в предсказании результатов выборов, писал во время замедления экономики в 1959 году, между двумя рецессиями:
«Весной 1958 года, когда я проводил опрос о том, как общественность относится к рецессии, лишь немногие говорили об автоматизации как о причине безработицы. В настоящее время каждый третий или четвертый работник во время интервью, скорее всего, исходя из личного опыта, расскажет о случаях замены рабочих машинами. Часто эти истории заканчиваются печальной фразой: “Некоторые из них уже никогда не вернутся на свои рабочие места”. Некоторые еще говорят: “Это только начало”. Такой же мрачный прогноз о том, что “через два года мою работу будет выполнять машина”, были озвучены лифтером на Стейтен-Айленд, бухгалтером в Кливленде, стрелочником в Янгстауне и железнодорожным служащим в Детройте» (9).
Причиной двойной рецессии, самой серьезной со времен Великой депрессии, могло стать сокращение расходов, вызванное опасениями общества относительно будущего на фоне страха перед автоматизацией. Впоследствии рецессию 1957–1958 годов назвали «рецессией из-за автоматизации» (10).
Действие фильма 1957 года «Кабинетный гарнитур» (The Desk Set) с легендарными актерами Кэтрин Хепберн и Спенсером Трейси в главных ролях происходит в компании, собирающейся приобрести суперкомпьютер IBM под названием «Эмерак». Хепберн играет роль Банни Уотсон, суперэрудированного консультанта компании, Трейси – Ричарда Самнера, компьютерного инженера, который работает над планами по разработке нового компьютера. По ходу фильма Ричард влюбляется в Банни и делает ей предложение, несмотря на то, что в результате его работы она лишится своего заработка. В фильме отмечается, что использование предыдущей версии компьютера для расчета заработной платы уже оставило многих сотрудников без работы. Напряжение в фильме нарастает, когда у «Эмерак» происходит сбой, и он рассылает уведомления об увольнении не только Банни, но и всем сотрудникам. Позднее эту ошибку все же исправят.
В фильме показано, как компьютер берет на себя часть функций справочной библиотеки компании, отвечая на вопросы, введенные с помощью пульта управления. Например, «Эмерак» спрашивают: «Каков общий вес Земли?» «Эмерак» отвечает: «С людьми или без?» (Я недавно задал OK Google тот же вопрос, и он прозаично ответил: 5,972 × 1024 кг.) Затем Банни спрашивает «Эмерак»: «Должна ли Банни Уотсон выйти замуж за Ричарда Самнера?» «Эмерак» отвечает: «Нет», возможно, подразумевая, что у компьютера были романтические отношения с ее создателем. (Я задал OK Google тот же вопрос и в ответ получил ссылку на статью в журнале New Yorker 2011 года «Is iPad the New Emerac?» («Является ли iPad новым “Эмерак”?»)
Повсеместная озабоченность относительно угроз, которые несет с собой автоматизация, царила вплоть до 1960-х годов. В 1962 году Центр изучения демократических институтов выпустил отчет о кибернетизации (слово, которое начало набирать популярность как синоним автоматизации, но сошло на нет после 1960-х годов). В выводе отчета говорилось:
«Кибернетизация предвещает изменения в социальной системе, столь масштабные и отличные от тех, которым мы традиционно противостояли до этого, что это станет настоящим вызовом нашим нынешним представлениям о жизнеспособности нашего образа жизни. Для того чтобы у нашей демократической системы появился шанс выжить, нам понадобится гораздо более глубокое понимание последствий кибернетизации» (12).
В 1963 году профсоюзный лидер Джордж Мини связал требование перехода на 35-часовую рабочую неделю с последствиями автоматизации. В 1964 году президент США Линдон Джонсон во время президентских выборов подписал законопроект о создании Национальной комиссии по технологиям, автоматизации и экономическому прогрессу. Отчет об исследовании, проведенном этой комиссией (13), был отложен до 1966 года, когда паника почти сошла на нет.
Страх перед автоматизацией в 1957–1966 годах исчез довольно быстро и на долгие годы. В 1965 году в Wall Street Journal вышла статья Альфреда Л. Малабре – младшего под названием «Тревоги по поводу автоматизации оказываются ложными». В статье отмечалось, что люди в 1965 году как будто просто забыли об автоматизации. Малабре отмечает, что автоматизация даже не упоминалась на съезде одного из крупнейших профсоюзов – Объединенного профсоюза работников автомобильной промышленности. Автор статьи пришел к выводу, что «уровень пессимизма, пронизывавшего руководящие органы ведущих профсоюзов, учебные заведения, правительство и даже менеджмент, был, мягко говоря, невысоким» (14).
Истории «Звездных войн»
Страх перед автоматизацией вернулся в 1980-х годах. Мы видели, что нарративы зачастую возвращаются с определенными изменениями. Иногда в новых нарративах используются новые слова, хотя порой и старые. На рис. 14.1 показан стремительный взлет упоминания слова «автоматизация» в начале 1980-х годов. Использование слова «робот», придуманного в 1920-х годах, также демонстрирует резкий всплеск в начале 1980-х годов. Одно из возможных объяснений: широкому распространению историй о роботах способствовал феноменальный успех производителей домашних компьютеров Atari и Apple, что подтолкнуло людей к мысли об ускорении темпов научно-технического прогресса. В 1983 году компания под названием The Robot Store начала производство и продажу человекоподобных роботов. Эти роботы выглядели как люди, и президент компании строил планы, что в течение ближайших двух лет от 10 % до 20 % американских домохозяйств обзаведутся ими (15). Однако устройства оказались практически бесполезными, и производство их было прекращено.
В соответствии с наблюдаемым всплеском популярности слова «робот» в районе 1980 года, мы видим, что это совпало с выходом на экраны целого ряда очень успешных фильмов о роботах – пример того, как «эпидемия» может со временем измениться и принести с собой новые вирусные истории.
В трилогии «Звездные войны» Джорджа Лукаса, трех фильмах, вышедших в период с 1977 по 1983 год, были показаны самые известные (на сегодняшний день) роботы в мире: R2-D2 и C-3PO. С 1984 по 1987 год на телевидении выходил многосерийный мультфильм «Трансформеры», рассказывавший о приключениях гигантских роботов, обладавших способностью превращаться в машины и оружие. Выход сериалов сопровождался массовой продажей детских игрушек в виде киногероев. Среди других успешных фильмов о роботах того времени были также «Бегущий по лезвию» (1982 г.) и «Терминатор» (1984 г.).
Конечно, роботы появились в фильмах задолго до 1970-х годов и продолжают это делать и по сей день. На самом деле роботы в кино появились даже раньше, чем чешский драматург Карел Чапек придумал слово «робот», получившее широкое распространение в 1922 году. В частности, роботы (или автоматы) в фильмах назывались «манекенами» (как в фильме 1917 года The Dummy («Манекен») или «механическими людьми» в L’Uomo Meccanico («Механический человек») 1921 года. После 1922 года в кинематографе появилось еще больше роботов, особенно это заметно в описании будущего в фильме Фрица Ланга «Метрополис» 1927 года, который назвал робота «человеком-машиной».
Тем не менее большинство фильмов про роботов представляли собой абсолютно неправдоподобные ужастики для юношества, наподобие фильмов о космических пришельцах, пытающихся уничтожить Землю, которые вряд ли могли похвастаться серьезным влияниям на общественное мировоззрение (16). Эти в большинстве своем несерьезные фильмы, вероятно, не оказали существенного влияния на экономическую активность, за исключением случаев, когда они могли добавить эмоциональности страхам перед будущим, в котором все будет автоматизировано.
Еще один всплеск успешных фильмов про роботов предшествовал панике относительно растущей автоматизации в 1957–1964 годах. Среди роботов – героев фильмов – той эпохи были робо-век в картине «Робот-монстр» (1953 г.), Тобор (написание слово «робот» наоборот) в «Тоборе Великом» (1954 г.), Чани в «Дьяволице с Марса» (1954 г.), роботы с Венеры в фильме «Цель – Земля» (1954 г.), робот Робби в «Запретной планете» (1956 г.), Кронос в «Кроносе: разрушителе Вселенной» (1957 г.), Колосс из «Колосса Нью-Йорка» (1957 г.) и МОГУЭРА в «Мистерианахе» (1957 г.).
Вместе с рецессиями 1980 года и 1981–1982 годов, когда уровень безработицы стал исчисляться двухзначными числами, вернулся сильно мутировавший нарратив об автоматизации. Рост безработицы подталкивал к мысли о том, что автоматизация может вновь стать причиной сокращения рабочих мест, а значит, снижения совокупного спроса и еще более высокой безработицы.
В 1982 году Эндрю Поллак из New York Times вывел понятие «новая автоматизация», примером которой являлась бросающаяся в глаза активная автоматизация офисов.
«До сих пор автоматизация офиса касалась в основном секретарей, которых все еще не хватает, и прочих канцелярских служащих, выполнение функций которых можно ускорить, заменив пишущие машинки на электронные текстовые процессоры, а шкафы с картотеками на системы хранения информации с использованием ЭВМ. Новые системы автоматизации офисов также влияют и на систему управления, потому что они дают менеджерам возможность оперативного доступа к информации, находящейся на компьютерах компании, и возможность самостоятельно ее анализировать – то, что когда-то требовало наличия соответствующего среднего управленческого звена» (17).
И снова нарратив о том, что мы достигли особой точки, сделавшей весь прошлый опыт работы с трудосберегающими машинами и механизмами неактуальным, и что, возможно, только сейчас мы увидим растущую армию безработных, стал вирусным. «Я не могу понять, куда мы можем сбежать на этот раз», – говорит Поллак (18). Этот вирусный нарратив вполне мог быть реальной причиной того, что две рецессии 1980-х годов были столь разрушительны.
Как видно на рис. 14.1, в 1995 году был третий всплеск темы автоматизации. И снова нарративы заявляли о скором достижении особой точки, нивелирующей весь прошлый опыт с трудосберегающими машинами и механизмами. В 1995 году в самом начале интернет-бума существовал нарратив о наступлении эпохи компьютерных сетей:
«Большинство экономистов сходятся во мнении, что негативное влияние автоматизации временно, однако растущее меньшинство их коллег и многие технические специалисты считают, что у текущих технологических изменений есть два отличия от всего, что мир видел ранее.
Во-первых, если тракторы могут оставить без работы только сельхозработников, а автоматизация обрабатывающих станков – только рабочих на заводах, то умные устройства и компьютерные сети способны изменить практически любой вид профессиональной деятельности, где необходимы вычисления, коммуникации или простые логические выводы. Они могут заполнять и проверять заявки на ипотеку, переводить телефонные звонки на нужного человека и даже доить коров без участия человека с помощью доильных аппаратов с микропроцессорным управляющим устройством.
Ни одна технология никогда еще не была столь многогранной, столь безграничной, способной связывать не связанные между собой отрасли: банковские услуги, электроэнергетику, страхование и телекоммуникации.
Во-вторых, мощность устройств и сетей, управляемых с помощью микропроцессоров и соответствующего программного обеспечения, увеличивается невиданными доселе темпами: их производительность практически удваивается примерно каждые 18 месяцев. Среди прочего подобная тенденция приводит к беспрецедентному сокращению стоимости технологии с использованием микросхем, что позволяет расширить и ускорить их внедрение» (19).
Новый поворот в нарративе о страхе перед автоматизацией в 1995 году не сразу вызвал рецессию. Большинство людей не стали из-за этого сокращать свои расходы, и мировая экономика активно росла. Доминирующие нарративы 1990-х годов, казалось, были сосредоточены на исключительных возможностях для бизнеса, которые им принесет грядущее тысячелетие. Нарративы об автоматизации вновь возникли в 2000-х годах вместе с разрушительными последствиями бума доткомов, бума на рынке недвижимости и мировым финансовым кризисом 2007–2009 годов. Но нарративы об автоматизации до сих пор с нами, просто они звучат по-новому.
Бум доткомов, или Бум 2000 на фондовых рынках
Интернет, ставший общедоступным примерно в 1994 году, запустил нарратив об удивительной мощи компьютеров. На рубеже веков казалось, что эпоха интернета совпала с наступлением нового тысячелетия, о котором так много говорили в последние несколько лет перед этим. В конце 1990-х годов акции доткомов были главными бенефициарами. За время расширения объема рынка с 1974 по 2000 год котировки акций выросли более чем в двадцать раз (20). Это было самое большое увеличение объема фондового рынка за всю историю США, и об этом говорят все описания этого периода. (Сегодня эта история начинает забываться, поскольку на смену ей пришли нарративы, связанные с троекратным ростом после мирового финансового кризиса 2007–2009 годов. На момент написания этой книги они имели большее распространение.)
В обсуждениях активного расширения фондового рынка в последней четверти ХХ века страх быть замененным машинами не фигурировал в качестве мотива для покупки акций доткомов. Почему? Люди склонны больше говорить о возможностях, предоставляемых инвестициями в изобретения эпохи информационных технологий, чем о своем личном чувстве неполноценности перед лицом научно-технического прогресса. Но похоже, что подобные чувства могли мотивировать людей стать частью феномена доткомов в качестве акционеров технологических компаний.
После мирового финансового кризиса 2007–2009 годов возрос страх перед сингулярностью
Согласно Google Trends, последняя волна роста опасений, связанных с автоматизацией или технологиями, началась в 2016 году и на момент написания данной книги сохраняет свою активность.
Чем можно объяснить текущий всплеск страха перед автоматизацией? Чтобы ответить на этот вопрос, рассмотрим запущенное в 2011 году компанией Apple приложение для iPhone – Siri, использующее технологии автоматического распознавания речи и понимания естественного языка (21). Для многих способность Siri говорить, понимать и предоставлять определенную информацию выглядела как появление долгожданной сингулярности, когда машины становятся такими же умными, как люди, или даже умнее их.
В том же году IBM представила миру свой говорящий компьютер Watson в качестве участника телевизионной викторины Jeopardy![16], и Watson победил рекордсменов, игравших против него. Следом за ними появились Alexa (Amazon Echo), OK Google (Google) и прочие вариации и модификации, такие как Tmall Genie (Alibaba), DingDong (LingLong) и Алиса (Яндекс). Это были удивительные изобретения: казалось, что время, о котором говорилось в «Звездных войнах», «Трансформерах» и «Джетсонах», наконец наступило.
Apple купила Siri у ее создателя – SRI (Stanford Research Institute) International, разработавшего ее при государственном финансировании Управлением перспективных исследовательских проектов Министерства обороны США (DARPA) в 2003–2008 годах. Более ранние подобные проекты не получили широкого распространения. Но в 2011 году люди вдруг получили устройство, с которым можно было поговорить и которым можно было похвастаться перед другими. Siri и ее ближайшие конкуренты, казалось, решили уничтожить потребность в человеческом общении. Можно было представить, что мир предпочитает Siri в качестве собеседника, потому что Siri – гораздо более полный и надежный источник информации. Мысль о том, что люди в конечном счете заменимы, была пугающей, и легко было представить, как у человечества в итоге снизится коллективная самооценка.
Примерно в то же время большое внимание привлекли и другие изобретения, в частности беспилотные автомобили, которые, несмотря на определенные опасения, связанные с их безопасностью, по прогнозам, оставят без работы большое количество людей. Хотя очень немногие из нас видели собственными глазами беспилотный автомобиль, все мы знали, что их прототипы уже колесят по нашим дорогам. Эти автономные транспортные средства могут делать то, что мы считали непрограммируемым, например замедлять движение при обнаружении детей, перебегающих улицу. Выходит, что здравый человеческий смысл можно свести к списку сигналов для беспилотного автомобиля. А это, в свою очередь, означает, что его можно и вовсе заменить.
В последнее время активно говорят о машинном обучении, когда создаваемые компьютеры настроены на самообучение, а не на программирование с использованием человеческих интеллектуальных возможностей. Результаты выдачи интернет-поиска Google Trends для «машинного обучения» показывают сильную тенденцию к росту начиная с 2012 года, а поисковый индекс Google в период с 2004 по 2019 год увеличился более чем в четыре раза. Активному распространению нарратива способствовали и самые свежие примеры. Об очень успешной шахматной компьютерной программе AlphaZero говорят как о развивающейся исключительно за счет использования инструментов машинного обучения, то есть без какого-либо участия человека. В этом нарративе описывается программа, построенная на принципе tabula rasa, которая играет огромное количество шахматных партий сама с собой и учится на собственных ошибках (22). В некотором смысле нарратив о машинном обучении вызывает большее беспокойство, чем компьютеры с программами, созданными людьми.
Историк Юваль Ной Харари описывает этот нарратив как порождающий «все больший страх перед собственной ненужностью» и беспокойство о попадании в «новый класс бесполезных» (23). Если эти нарративы в итоге выльются в крупную эпидемию, то подобные экзистенциальные страхи, безусловно, смогут повлиять на экономическую уверенность людей и, как следствие, на экономику в целом.
О рабочих местах и Стиве Джобсе
История Стива Джобса – замечательный нарратив, связанный со страхом потери работы из-за механизации. Ей посвящено огромное количество книг, написанных во время мирового финансового кризиса 2007–2009 годов. Особого внимания заслуживает книга Уолтера Айзексона «Стив Джобс»[17], вышедшая в 2011 году. Только за первую неделю было продано 379 тысяч экземпляров (24). На сайте Amazon у нее уже более 6500 отзывов, а средний рейтинг составляет 4,5 звезды из 5 возможных. Айзексон специализируется на написании биографий известных людей (включая Альберта Эйнштейна, Бенджамина Франклина и Илона Маска), но его книга о Джобсе была, безусловно, самой успешной. Почему эта книга стала вирусной? Отчасти этому способствовало время выхода: издатель мудро выпустил книгу на рынок всего через несколько недель после смерти Джобса, что позволило нарративу о его кончине, распространяемому СМИ, подогревать разговоры и о книге.
Интересно, что нарратив о Стиве Джобсе создает впечатление о нем как о реальном человеке, а не о роботе, который был просто незаменим в Apple Computer. Таким образом, собственная история Джобса нашла свой отклик и у людей, беспокоившихся о том, что в какой-то момент они могут просто «устареть». Он основал компанию, но, как гласит история, был вынужден уйти из нее, потому что некоторые скучные менеджеры не выносили его эксцентричного поведения. Когда у Apple начались проблемы, его позвали обратно, и он вдохнул новую жизнь в компанию, которая на сегодняшний день является одной из самых успешных в мире. Нарратив о Стиве Джобсе – это фантазия для людей, которые не совсем вписываются в традиционное общество, многих людей с раздутым эго, но скромными достижениями в жизни. В образе Джобса они вполне могут увидеть самих себя.
Экономические последствия нарративов о трудосберегающих «разумных» машинах
Мы проследили, как на протяжении двух столетий общественность уделяла большое внимание нарративам о машинах, которые заменят людей при выполнении определенных работ. Эти нарративы, безусловно, влияли и продолжают влиять на готовность людей тратить деньги на товары и услуги, инвестировать, заниматься предпринимательством и играть на бирже. Экономические трудности, возникающие в результате наступления временной рецессии или депрессии они ошибочно воспринимают как сокращение рабочих мест из-за активного использования машин. Это приводит к возникновению пессимистичной экономической реакции в виде самосбывающихся пророчеств.
Решение Генри Джорджа проблемы трудосберегающих машин – и главная идея его книги Progress and Poverty («Прогресс и бедность»), опубликованной во время депрессии 1870-х годов, – заключалось в том, чтобы ввести единый налог на землю и тем самым обложить им выгоду землевладельцев, использующих трудосберегающие изобретения. Идея Джорджа предполагала, что единственной целью использования новых машин была обработка земли, что могло бы иметь место при условии сугубо аграрной экономики. Это предложение аналогично широко обсуждавшемуся во время Великой депрессии «налогу на роботов», к которому вернулись в последние годы. Идея заключается в том, чтобы путем налогообложения компаний, использующих роботов, получить средства, которые бы помогли правительству справиться с ростом безработицы из-за замены людей машинами (25).
Джордж предложил тратить часть налоговых поступлений на социальные нужды (26). По сути, это идентично идее введения единого базового дохода, о котором так часто говорят сегодня:
«В этом случае все делились бы поровну – между слабыми и сильными, маленькими детьми и дряхлыми стариками, увечными, хромыми и слепыми и здоровыми» (27).
Были и другие варианты воплощения идеи о едином базовом доходе: у Джулиет Рис-Уильямс в книге Something to Look Forward To: a Suggestion for a New Social Contract («То, к чему стоит стремиться: предложение для нового общественного договора», 1943 г.) и Роберта Теобальда в книге Free Men and Free Markets («Свободные люди и свободный рынок», 1963 г.). В 1986 году ученые и сторонники этих идей создали Европейскую сеть базового дохода (BIEN), которая позже была переименована во Всемирную сеть базового дохода. Нарратив о том, что в будущем многие или даже большинство людей станут безработными, помог сохранить поддержку системы прогрессивного подоходного налога и налогового зачета за заработанный доход, хотя в наше время это не смогло обеспечить выплату единого базового дохода ни в одной стране мира.
Мутирующий нарратив о технологиях и безработице имеет тенденцию привлекать внимание общественности, когда новая история создает впечатление, что проблемы, порожденные технологической безработицей, достигли критической точки. В известной книге Чарльза Уайтинга Бейкера, увидевшей свет в 1932 году, Pathways Back to Prosperity («Назад к процветанию») была сделана попытка объяснить, в чем ошибалась общественность относительно трудосберегающих устройств и механизмов до начала 1930-х годов. Бейкер отмечал, что «широкое использование автоматизированных устройств и экономичных транспортных средств – это всего лишь уже свершившаяся данность». Он подчеркнул, что безработица – новая долгосрочная проблема, с которой нам придется жить всегда. Таким образом, Бейкер выступал за введение чего-то вроде единого базового дохода для всех:
«Мы должны признать тот факт, что есть один и только один путь, который позволит нам создать рынок для наших огромных товарных излишков… Необходимо увеличить покупательную способность 95 % американских семей, имеющих мизерные доходы, сразу и они сразу начнут покупать больше» (28).
В последние годы мы вновь наблюдаем активное нарастание беспокойства по этому поводу. Примечательно, что уже начиная с 2012 года Google Trends показывает огромный рост числа запросов по термину «единый базовый доход». Практически такой же рост демонстрирует и ProQuest News & Newspapers. Резко возрос интерес общественности к проблеме неравенства, при этом большое внимание уделяется увеличению доли доходов 1 % самых богатых людей или одной десятой самых богатых людей из этого 1 %. Книга Томаса Пикетти Capital in the Twenty-First Century («Капитал в XXI веке»), описывающая эту тенденцию, стала бестселлером и породила бурные дискуссии. Вирусным стал термин «цифровой разрыв», описывающий определенное неравенство, связанное с доступом к цифровым средствам коммуникаций.
Никто не может сегодня сказать, каким образом в будущем трудосберегающие «разумные» машины повлияют на то, как люди будут зарабатывать на жизнь. Но сами нарративы могут усилить подъемы и спады как в экономике, так и на уровне государственной политики.
На момент написания этой книги нарративы об искусственном интеллекте и машинном обучении, способных заменить человеческий разум и отказаться от посредничества квалифицированных специалистов, создают определенную неустойчивость в обществе и с точки зрения структуры его расходов, и с точки зрения модели предпринимательского поведения. Эти и другие экономические нарративы способны оказывать влияние на спекулятивные рынки, особенно рынки недвижимости и ценных бумаг, о которых мы поговорим в следующих двух главах.