Пузыри на фондовом рынке
Нарративы о пузырях на фондовом рынке представлены историями об азарте и готовности идти на риск, а также о достаточно состоятельных людях, покупающих и продающих ценные бумаги. Как и нарративы о недвижимости, о которых шла речь в главе 15, нарративы о пузырях на фондовом рынке формируются под влиянием социального сравнения. Поскольку такие нарративы подпитывают некоторые психологические аспекты, а также потому, что курс акций определяется уровнем общественного доверия, существует взаимосвязь между этими нарративами и нарративами о доверии и панике, представленными в главе 10 (1). Однако фондовый рынок отличается от экономики в целом. И нарративы, которые способствуют возникновению пузырей на фондовом рынке и поддерживают их длительное существование, представляют собой отдельное созвездие нарративов, формирующихся особым путем и имеющих иные источники распространения.
Рождение нарратива
В массовом сознании быстро возникла ассоциация между словом «крах» и однодневным падением фондового рынка 28 октября 1929 года, а также чуть менее масштабным его падением на следующий день, 29 октября. Слово это стало неразрывно связано с событиями последовавшей за этим Великой депрессии. Слова «крах, крушение» наталкивают на мысли о неосторожных или пьяных водителях или водителях гоночных автомобилей, превышающих все существующие ограничения.
И нарративы о крахе, как правило, описывают периоды исключительно бурного развития, безумного оптимизма или даже безрассудного и аморального поведения, предшествующие катастрофе. Нарративы о человеческой глупости, приведшей к буму на фондовом рынке, вслед за которым последовало его грандиозное падение, чрезвычайно актуальны и сегодня.
Спекулятивный бум 1920-х годов, что вовсе не удивительно, связывали с последним технологическим изобретением того времени: информационными дисплеями компании Trans-Lux, которые называли тикерными проекторами. Впервые упомянутые в новостных сводках в 1925 году и появившиеся впоследствии в брокерских конторах, клубах и барах тикерные проекторы увидели свет в период бурного роста общественного интереса к фондовому рынку. Такой проектор демонстрировал результаты последних торгов на фондовой бирже на экране, размер которого позволял достаточно большой аудитории видеть эти цифры. Просмотр информации, отображаемой проектором, был подобен просмотру фильма или, как мы сказали бы сегодня, просмотру большого телевизора с плоским экраном. Тикеры собирали вокруг себя целые толпы, благодаря чему разговоры о фондовом рынке набирали популярность. Как сообщало в 1928 году Associated Press, тикерные проекторы стали причиной «дикого трейдинга»:
«Они подогревали спекулятивный азарт тысяч людей и привлекали множество все новых участников, ведь то волнение, которое испытывает человек, отмечая, что котировки его акций растут и ситуация стремительно меняется, сродни волнению болельщика на ипподроме, сделавшего ставку на лошадь и наблюдающего за тем, как эта лошадь стремительно несется по финишной прямой, опережая конкурентов» (2).
Устойчивость этого нарратива помогает понять, почему в последовавшие десятилетия и даже сегодня люди столь активно интересуются регулярно публикуемыми в СМИ котировками ценных бумаг, представленных на отечественном фондовом рынке. В обществе широко распространено мнение о том, что фондовый рынок является основным индикатором жизнеспособности экономики.
До 1929 года слово «крах», как правило, не использовали применительно к колебаниям фондового рынка, и новый контекст, в котором оно стало применяться, обозначил новое видение экономической системы, в которой экономический рост в значительной степени зависит от показателей фондового рынка. И поэтому курсы акций являются своего рода пророчествами или ориентирами. Фраза «бум и крах» (boom and crash) была популярна в XIX веке, правда, тогда она вызывала в основном ассоциации со стрельбой орудий, штормовыми волнами, бьющимися о берег, или даже с музыкой Рихарда Вагнера. После 1929 года слова «бум» и «крах» стали вирусными и обычно использовались при описании событий на фондовом рынке.
Крах: момент перехода от чрезмерной спекуляции к безысходности
Экономисты по сей день ломают головы над причинами краха фондового рынка, случившегося 28 октября 1929 года, в день, который не был отмечен какими-либо неожиданными и чрезвычайно важными новостями, кроме новости о самом крахе. Нет также четкого понимания причин экспоненциального роста курса акций на протяжении большей части десятилетия, предшествовавшего краху, хотя и говорят об этом реже. 1929 год был отмечен самым резким в истории скачком цен на фондовой бирже: с декабря 1920 по сентябрь 1929 года они выросли более чем в пять раз.
Доходность акций за 1920-е годы также резко возросла, однако причины столь негативной реакции фондового рынка на этот рост не ясны. Как правило, фондовый рынок несколько неуверенно реагирует на такие резкие изменения показателей доходности, которая в разные годы может значительно различаться и даже опускаться до нулевой отметки. Однако из-за одного неудачного года рынок, разумеется, не должен упасть до нуля. Он также, как правило, не демонстрирует резкого роста вследствие увеличения доходности по итогам одного впечатляющего года.
Не следует полагать, что крах 1929 года – это событие одного-двух дней, хотя нарратив часто представляет его именно таким образом. Падение рынка, произошедшее 28–29 октября 1929 года, привело к снижению показателя S&P Composite Index на 21 %, и это лишь часть общего снижения, которое происходило на протяжении последующих двух лет. Кроме того, на следующий же день 30 октября 1929 года произошел откат почти на половину величины падения. В целом сводный индекс S&P упал на 86 % менее чем за три года – с 7 сентября 1929 года, когда был отмечен максимальный показатель на момент закрытия, по 1 июня 1932 года, когда этот показатель был минимальным. Чаще же говорят об однодневном обвале рынка, случившемся в октябре 1929 года, хотя на самом деле следовало бы обратить внимание на неравномерное, но неуклонное падение рынка, происходившее день за днем и месяц за месяцем, невзирая на уверения бизнесменов и политиков, утверждавших, что экономика здорова.
Этот нарратив в силу внезапности и серьезности описываемой им проблематики оказал чрезвычайно сильное влияние на общественность, буквально приковав внимание людей к происходящей экономической катастрофе, чего прежде в Америке не происходило. Однодневное падение рынка в октябре 1929 года установило новый рекорд, и подобные события всегда становятся популярной темой в новостях. Кроме того, и сам период, когда происходили описываемые события, весьма способствовал тому, что реакция общественности последовала незамедлительно и оказалась столь продолжительной. В своей интеллектуальной истории 1930-х годов, Part of Our Time: Some Ruins and Monuments of the Thirties («Часть нашего времени: некоторые руины и памятники тридцатых годов»), опубликованной в 1955 году, Мюррей Кемптон писал:
«Непросто также реконструировать последовательность событий бури, которая пронеслась над Америкой в 1929-м и определила направление развития истории 1930-х годов… Образ американской мечты надломился и дал трещину, а слова критиков этой идеи никогда еще не звучали столь убедительно» (3).
Однако буря эта не была в полной мере неожиданной. В октябре 1928 года – в период президентской избирательной кампании и за год до краха 1929 года – редактор финансового раздела газеты New York Times Александр Дана Нойес писал:
«Один наблюдательный путешественник, недавно вернувшийся из поездки по Соединенным Штатам, отмечал, что разговоры в вагонах поездов и гостиных отелей, лишь слегка коснувшись президентской кампании, всегда перетекали в оживленное обсуждение фондового рынка. Другой человек свидетельствовал о том, что даже женщины в своих разговорах, которые ему довелось случайно услышать, раньше или позже начинали увлеченно обсуждать акции, которым они отдавали предпочтение. Похожая ситуация наблюдалась и в 1925 году, и в 1920 году и особенно в 1901 году… Однако в одном текущая ситуация разительно отличается от прочих. Прежде здравомыслящие финансисты, вероятно, полагавшие, что некая абсолютно новая экономическая сила нарушила существующий прецедент, предпочитали хранить молчание, не решаясь предсказать крах, к которому приведут спекуляции. В текущей же ситуации, напротив, сторонники консервативных взглядов прямо и решительно озвучили эту неутешительную истину. В заявлениях ряда финансистов [именно так] и на конференциях банкиров официально прозвучало предсказание о том, что конец эпохи спекулятивного безумства не за горами, а раздутый рынок на пороге обвала» (4).
Общественность, очевидно, располагала информацией, подтверждавшей наличие спекуляций на рынке, ведь люди читали об этом в новостных изданиях и обсуждали в вагонах поездов. Например, фактическая волатильность на фондовом рынке США за год до достижения своих пиковых значений в 1929 году была относительно низкой. Однако скрытая волатильность, отражающая уровень процентных ставок и сумму первоначальной маржи, которые устанавливали брокеры, предоставлявшие маржинальные кредиты на фондовом рынке, была чрезвычайно высока, что говорит о том, что высокая вероятность значительного падения фондового рынка беспокоила брокеров, предоставлявших маржинальные кредиты (5).
Рис. 16.1. Частота упоминания фразы «крах фондового рынка» в книгах в период с 1900 по 2008 год и в новостных изданиях в период с 1900 по 2019 год.
На графике отображены две чрезвычайно короткие эпидемии 1929 и 1987 годов в новостных изданиях, а также запоздавшая реакция авторов книг. Источники: Google Ngram, без сглаживания, а также расчеты автора на основании данных ресурса ProQuest News & Newspapers.
Итак, еще до того, как в 1929 году рынок достиг пиковых значений, были известны факты, свидетельствующие об опасности, правда информация была противоречивой и неубедительной. Высокий показатель соотношения стоимости акции и получаемого дохода может говорить о том, что риск падения фондового рынка достаточно высок, однако это не подготовленный профессионалами прогноз погоды, который предсказывает приближение опасного шторма за несколько часов и к которому прислушается большинство граждан. В 1929 году многие не прислушались к предупреждению о том, что показатель соотношения курса акции и получаемого дохода достиг достаточно высокой отметки. После краха фондового рынка многие из этих людей, должно быть, вспомнили об этом предупреждении и задумались, почему они не прислушались к нему раньше.
На рис. 16.1 видно, что в 1929 году нарратив о крахе фондового рынка набрал огромную силу, благодаря которой он существует и по сей день, хотя представлен в основном в книгах, а не в газетах. Первые достаточно слабые признаки эпидемии нарратива о крахе фондового рынка, которую даже сегодня преимущественно связывают с событиями 1929 года, судя по всему, начали проявляться в 1926 году, за несколько лет до самого краха 1929 года. Однако тогда их не восприняли всерьез. В газетных статьях нашли отражение две короткие эпидемии указанного нарратива, достигшие своего пика в течение года. Это говорит о том, что «заражение» было быстрым и масштабным. Первая эпидемия получила широкое распространение в 1929 году, когда однодневное падение промышленного индекса Dow Jones по данным за 28 октября 1929 года установило рекорд в 12,8 % и снижение показателя продолжилось на следующий день. Вторая эпидемия началась 19 октября 1987 года, когда индекс Dow Jones упал на 22,6 %, что почти вдвое превышает процент снижения этого индекса 28 октября 1929 года, хотя и уступает общему двухдневному падению 1929 года. С 1929 года ни одно снижение котировок фондового рынка, помимо того, что случилось в 1987 году, не было названо «крахом». Почему? Как мы отмечали ранее, газетчики сосредоточены на рекордах, вероятно, потому, что подобная информация интересна читателям, и однодневное падение фондового рынка 1987 года поставило единственный такой рекорд со времен краха 1929 года. Бытует мнение, что эпидемия интереса к фондовому рынку в 1929 году была чрезвычайно заразной. Нам известно, что накануне 19 октября 1987 года уровень «заражения» этой идеей также был весьма высоким. Истории, которые публиковали в СМИ и рассказывали инвесторы, напомнили о событиях 1929 года и усилили влияние нарратива о тех событиях (6).
Судя по всему, крах 1987 года является таким событием, которое вызывает очень яркие воспоминания, подобные вспышкам (см. главу 7), как, например, внезапная бомбардировка, автомобильная авария или объявление войны, и поэтому о нем нелегко забыть. Однако спустя десятилетия эта история уже не вписывается ни в одно существующее созвездие нарративов и поэтому больше не является «заразной».
Нарратив 1929 года о суициде
Крах 28–29 октября 1929 года стал событием, оставившим после себя воспоминания-вспышки. И вероятно, он оказал большее влияние на массы, чем кризис 1987 года. Воспоминания о событиях 1929 года несколько ярче отчасти потому, что с ними связаны истории о смерти, а именно о самоубийствах бизнесменов.
Правда, насчет того, что именно спровоцировало эти самоубийства, имеются определенные вопросы: были ли они вызваны самим крахом рынка, или же, стремясь получить более активный отклик читателей, авторы новостных статей просто решили объяснить такие поступки трудностями для бизнеса.
В своем бестселлере 1955 года The Great Crash, 1929 («Великий крах 1929 года») Джон Кеннет Гэлбрейт утверждал, что в действительности после краха общее количество суицидов существенно не увеличилось (7). Однако нарративов о таких самоубийствах после краха фондового рынка на самом деле было много. По данным ProQuest News & Newspapers, только в ноябре 1929 года на эту тему были опубликованы двадцать восемь статей. Психологический принцип, именуемый эвристикой аффекта, речь о котором шла в главе 6, предполагает, что под воздействием таких нарративов люди некоторое время будут настороженно относиться ко всему (8).
Нарратив о смерти после краха 1929 года набирал силу за счет многочисленных историй о людях, которые в результате тех событий были «уничтожены» в финансовом плане и не видели смысла жить дальше. Автор статьи, опубликованной в Louisville Courier-Journal спустя два месяца после краха, умолял читателей:
«Не стреляйте в себя!
С удивлением я читал о мужчинах, которые кончали жизнь самоубийством в 50 лет. Крах фондового рынка уничтожил их, но уничтожил лишь с точки зрения их финансовой состоятельности. Ведь у них были все те же мозги, благодаря которым они зарабатывали свои деньги, разве нет?» (9)
В 1970 году Стадс Теркел опубликовал работу Hard Times: An Oral History of the Great Depression («Трудные времена: Устная история Великой депрессии»), написанную на основе информации из бесед с людьми, достигшими пенсионного возраста к моменту проведения интервью. Эти интервью продемонстрировали, как видоизменился нарратив о событиях 1929 года в воспоминаниях людей через 40 лет. В их рассказах часто всплывали приукрашенные, зачастую преувеличенные истории о самоубийствах и событиях 1929 года. Одному из участников интервью, Артуру А. Робертсону, который на тот момент был председателем правления крупной компании, в 1929 году был 31 год. Робертсон рассказывал:
«29 октября 1929 года, да уж. Безумное время. Мне позвонили, должно быть, десятка полтора друзей в полном отчаянии. Не было никакого смысла одалживать им деньги, которые они отдали бы брокеру. Ведь завтра их положение будет еще хуже, чем вчера. Самоубийства – буквально повсюду – произвели на меня, безусловно, жуткое впечатление. Ведь я знал этих людей. Это было очень печально. В один день ты видишь цену в сто долларов, а на следующий день – уже 20 долларов, 15 долларов. Люди бродили по Уолл-стрит словно зомби» (10).
Художник и скульптор Кнуд Андерсон вспоминал:
«Испытав шок от осознания того факта, что потерял все, ради чего трудился, я нашел убежище в своем искусстве. Чтобы не терзать себя, понимая, насколько плачевна ситуация… когда пострадали люди… некоторые даже дошли до самоубийства… я ушел в искусство. Я чувствовал, что боль от экономических потерь пройдет. Это как солнечное затмение… Люди столкнулись с этим и покончили с собой… не осознавая, что все когда-нибудь пройдет» (11).
Джулия Вальтер, которая в 1929 году была женой бизнесмена, рассказывала:
«Когда рынок обвалился, банки отозвали финансирование, а маржинальные сделки по акциям потребовали закрыть. В условиях падающего рынка Фред не справился с ситуацией и все потерял. Он был разорен. Фред всегда говорил, смеясь: “Единственный миллион долларов, который я видел в своей жизни, – это тот миллион долларов, который я потерял”.
Время рыночной лихорадки казалось мне чем-то нереальным. А Великая депрессия была слишком реальной и от этого казалась неправдоподобной. Это было ужасное время, когда люди просто выбрасывались из окон» (12).
Судя по графику на рис. 16.1, эффект от эпидемии 1987 года был сильнее, чем от эпидемии 1929 года. Эпидемия 1987 года черпала свою силу из воспоминаний о событиях 1929 года. О суицидах говорили и в контексте краха 1987 года, однако эти истории, судя по всему, не остались в памяти людей надолго, поскольку не сформировали сильного нарратива. А кроме того, не было подкрепляющей его истории об угнетенном состоянии народных масс после событий 1987 года. Требование к минимальной марже в 50 %, действовавшее в 1987 году, но не в 1929 году, означает, что крах 1987 года «уничтожил» и «разорил» гораздо меньшее количество людей, чем крах 1929 года.
Нарративы о морали и 1929 годе
Как же нарратив о крахе 1929 года набрал такую силу? Возможно, свою роль сыграли идеи о морали. 1920-е годы были не только временем экономической избыточности, но также и разного рода махинаций, эгоизма и сексуальной свободы. Некоторые критики негативно относились к этим аспектам культуры, однако найти убедительные аргументы, подтверждающие их аморальность, люди не могли до тех пор, пока фондовый рынок не обвалился.
3 ноября 1929 года, в первое воскресенье после краха, на проповедях речь шла о случившейся катастрофе, в качестве причин которой называли моральные и духовные прегрешения. Проповеди помогли сформировать нарратив о Судном дне и «Ревущих двадцатых». По данным Google Ngram, термин «Ревущие двадцатые» (Roaring Twenties) редко использовался на протяжении 1920-х годов. Этот термин, который звучит несколько осуждающе, начали использовать повсеместно лишь в 1930-е годы, когда размышления о морали во времена Великой депрессии вылились в общенациональное отвращение к излишествам и паталогической самоуверенности. Блюстители морали сравнивали событие 28 октября 1929 года с ударом грома небесного.
Мюррей Кемптон описывал нарративы, возникшие в день краха 1929 года, ссылаясь на «миф» 1920-х и «миф» 1930-х годов:
«Миф 1920-х подразумевал поиск способа самовыражения индивида – в красоте ли, смехе или пренебрежении условностями – то есть в поведении, которое миф 1930-х оценивал как эгоистичное, глупое и эгоцентричное. В то время считалось неуместным говорить о том, что двадцатые годы неоднозначны, а ценности той эпохи неоднородны: некоторые из них хороши, некоторые плохи» (13).
Таким образом, крах фондового рынка считался чертой, которая разделила наполненные эгоизмом и самообманом 1920-е годы и интеллектуально и морально превосходящие их, хотя и депрессивные, 1930-е. Даже сегодня мы склонны воспринимать крах фондового рынка как Божью кару.
Знаменитости и нарратив о мальчике – чистильщике обуви
Одним из примеров привязки имени известной личности к нарративу о крахе 1929 года является история о мальчишке – чистильщике обуви. Согласно этому нарративу, известная личность вроде Джона Д. Рокфеллера, или Бернарда Баруха, или Джозефа Кеннеди (их имена известны и сегодня, за исключением Кеннеди, который знаменит по той причине, что был отцом Джона Ф. Кеннеди, впоследствии избранного на пост президента Соединенных Штатов) решала продать акции до достижения ими максимальных цен в 1929 году после того, как чистильщик обуви давал ему совет по поводу инвестирования на фондовом рынке. Джоди Чадли представила одну из версий этой истории на портале Business Insider:
«В 1929 году отец Джона Ф. Кеннеди Джозеф Кеннеди – старший внял одному из тех самых едва уловимых сигналов и не просто поднялся на вершину, но и получил огромную прибыль, спускаясь с нее. 1920-е годы для Джозефа Кеннеди – старшего, как и для большинства игроков на фондовом рынке, были очень хорошим временем. Да и могло ли быть иначе, когда все, что от тебя требовалось, – это приобрести все акции, какие можешь себе позволить, и наблюдать, как они растут в цене?
И вот после того, как он получил кучу денег от акций на ревущем бычьем рынке 1920-х годов, Джо Кеннеди решил как-то почистить ботинки. Сидя в кресле для чистки обуви Кеннеди-старший получил от мальчика – чистильщика обуви несколько весьма встревоживших его советов по поводу акций, которые он считал необходимым приобрести. Да-да, чистильщик обуви играл на бирже.
Этот неожиданный совет стал переломным в жизни Кеннеди-старшего, который поспешно вернулся в свой офис и принялся распродавать свой портфель акций. Он не просто ушел с рынка: он жестоко этот рынок обманул и благодаря этому в ходе последовавшего вскоре масштабного краха стал до неприличия богатым человеком. Там, наверху, никто не бьет в набат, но, если советы о фондовом рынке начинают давать даже чистильщики обуви, пора задуматься о выходе с рынка» (14).
В базе ProQuest News & Newspapers за 1920-е и 1930-е годы я не нашел информации, подтверждающей правдивость этой истории. Самое первое упоминание об истории, в которой чистильщик обуви дает советы об инвестировании богатому и влиятельному человеку, появилось в мемуарах Бернарда Баруха, опубликованных в 1957 году (15). Но даже в них это история не совсем об озарении, случившемся в тот момент, когда мальчишка – чистильщик обуви заговорил с ним.
В разных версиях этой истории советчиками выступают чистильщики обуви, парикмахеры или полицейские. К примеру, автор статьи, опубликованной в газете Minneapolis Morning Tribune в 1915 году, утверждал, что растущий рынок далек от краха, потому что:
«Мы не слышим историй о горничных и чистильщиках сапог, сколотивших состояние, играя в уличные лотереи. Эти небылицы, как правило, знаменуют приближение к точке максимально возможного роста рынка» (16).
Этот нарратив 1915 года, по-видимому, не обладает такой моральной силой, как нарратив о мальчике – чистильщике обуви, поскольку он не связан с каким-либо катастрофическим событием, подобным концу света, не столь эффективно подталкивает к конкретным выводам и не ассоциируется с именем знаменитости.
Актуальность нарратива о крахе фондового рынка сегодня
Хотя со времен краха 1929 года прошло много лет и веяния 1930-х для нас сегодня по большей части уже недоступны, до сих пор присутствует ощущение, что новый крах фондового рынка может вновь потрясти Соединенные Штаты. Эти растянутые во времени экономические нарративы являются долговечным наследием 1929 года, и они, вероятно, усиливают спады фондового рынка, которые следуют за периодами экономического бума, а также приводят к падению уровня доверия к самому рынку. Более того, если учитывать, что некоторые из нас склонны формировать свои суждения в контексте этого нарратива, можно ожидать подобной же реакции от многих других. На момент написания данной книги – к 2019 году – история о крахе фондового рынка не является «вирусной», однако она все также остается в общественном сознании и в случае мутации нарратива или изменения экономических условий может вновь обрести актуальность.
Как из нарративов о пузырях на рынке недвижимости, так и из нарративов о крахе фондового рынка политики могут извлечь важный урок: в периоды экономической нестабильности особую аналитическую ценность представляют те данные, которые можно получить, заглянув чуть дальше за новостные заголовки и статистические оценки.
Мы также должны учитывать, что некоторые истории, которые, мутировав, повторяются вновь и вновь, играют важную роль в нашей жизни. Истории и легенды прошлого становятся сценариями новых экономических бумов и спадов.
В двух следующих главах мы остановимся на нарративах, которые отличаются от тех, что мы рассмотрели ранее, тем, что они вызывают праведное возмущение и желание дать отпор. В обеих главах доминирующей эмоцией, изучением которой мы займемся, станет гнев: в главе 17 возмущение методами ведения бизнеса, в главе 18 – условиями труда. Эти возмущения приобретают такие масштабы, что могут спровоцировать значительные изменения экономического поведения.