Caputo, 1993. С. 260).
Майкл, сравни это с моим конспектом твоих размышлений о солидарности: «А как насчет солидарности? Я имею в виду ту, которая создается терапевтами, отказывающимися проводить четкую границу между собственной жизнью и жизнью других людей и маргинализовать тех, кто обращается к ним за помощью; постоянно осознающими, что, окажись они в такой жизненной ситуации, как те, кто приходит на консультацию, не факт, что они сумели бы справиться столь же хорошо» (White, 1993. С. 132).
И разве Фуко не показал тебе исторические и культурные границы «экспертного» знания? Правда, скорее всего, это тебя совсем не удивило. Мне думается, что, читая Фуко, ты подтвердил уже имевшиеся у тебя подозрения о том, что необходимо продолжать развивать мысли, возникшие у тебя во время работы в разных психиатрических учреждениях в семидесятые-восьмидесятые годы.
Помогли ли тебе взгляды Фуко обрести уверенность в том, что это возможно – освободиться от надзора над собой, от представления о себе как о проблеме, от постоянного самоконтроля и «дачи признательных показаний», за счет которых мы оцениваем себя, сравнивая себя с нормами, которые, по словам Николаса Роуза (Rose, 1993), «правят нашими душами»? Я спрашиваю потому, что мне казалось: тебе очень важно делать не то, что от тебя ожидается, а «думать иначе», разоблачая желания, «произведенные» в соответствии с чьими-то политическими, социальными, институциональными интересами – и осознанно отказываясь от них.
Майкл, я часто наблюдал, как именно благодаря «переосмысленному социальному воображению» упавшие духом люди в беседах с тобой обретали мужество и надежду. Они вдыхали жизнь в собственные надежды на иное будущее, в возможность измениться. И что меня больше всего поражало – они обнаруживали себя как нечто бесценное и достойное уважения (Lindemann, Nelson, 2001), достойное их собственного уважения – и твоего[17].
Одновременно с этим ты много внимания уделял проблемам как таковым, «устраивал проблемам неприятности», размещая их в конкретном культурном контексте. Речь идет и о тех проблемах, которые представлены в DSM[18] и о тех, на которые работает фармацевтическая индустрия, – все это территории, на которых проблемы конструируются. Ты «играл» с проблемами вместо того, чтобы быть преследуемым ими. Ты сбивал их с их надежных насестов, указывая, что они не такие уж грандиозные, чтобы выходить за рамки культурного анализа, как внушают нам какие-нибудь их защитники.
Джон Маклауд оправданно рассматривает нарративную терапию как постпсихологическую и дает ей более точное обозначение – «разновидность культурной работы»:
«В этом отношении нарративная терапия может рассматриваться как “постпсихологическая” форма работы (McLeod, 2004) или как разновидность “культурной работы” (McLeod, 2005), а не как прикладной раздел психологической или медицинской науки. Хотя нарративная терапия сохраняет некоторые элементы базовой практики “психотерапий”, например, разговор о проблемах, консультация с терапевтом и т. д., она во многом обходится без психологических объяснений и интервенций. Вместо этого в фокусе внимания оказывается то, как люди рассказывают о проблемах и то, как они участвуют в социальной жизни» (McLeod, 2006. С. 207; также McLeod, 2004, 2005).
Майкл, меня сейчас снова понесет в сторону, но я давно собирался тебе кое-что рассказать. Уже довольно долго я интересуюсь билингвальностью (Sommer, 2003, 2004) и политикой перевода (см. Epston, 2010, Polanco&Epston, 2009). Когда мы с тобой говорили о том, что наши книги переводят на другие языки, то всякий раз радостно изумлялись, как же это замечательно, а потом уже приходили отрезвляющие мысли о том, что нас в этом беспокоит – в плане экспортирования знания. Не окажется ли нарративная терапия похожей на любой другой глобальный бренд? Можно ли адаптировать практику нарративной терапии к людям, принадлежащим другой культуре, другой политической системе, другим материальным условиям жизни? Если да, то не приведет ли это к мутациям или даже к трансфигурации нарративной терапии? Кстати говоря, трансфигурация – это «изменение волшебным и удивительным образом». Возможно, это будет одним из способов, за счет которых нарративная терапия постоянно обновляет себя?
Эти вопросы привели меня к сотрудничеству с Марселой Поланко, как раз когда она начинала переводить «Карты нарративной практики» на колумбийский испанский. Она была полна решимости не упрощать текст, адаптируя его под реалии своей культуры, а максимально точно воспроизводить особенности оригинала. Переводя твою книгу, она параллельно размышляла, каким образом язык, которым ты пользуешься, перекликается с колумбийской литературной традицией, в частности, с магическим реализмом.
Вот смотри, что Марсела писала о переводах наших с тобой текстов:
«Я нашла поэтический резонанс. Это не тот язык, который описывает нам пережитый опыт. Скорее, это язык, который оживляет пережитый опыт. Это как живой словарь. Жизнь происходит в словарях, а не вне их. Когда я переводила историю, я проживала ее. Сама идея размещения во времени, которая подчеркивает, что история произошла когда-то раньше, а рассказывается сейчас, была неуместна» (Марсела Поланко, в личном общении 15 мая 2010 года).
А теперь сравни это с нашей самой первой публикацией в 1985 г.: «Эти вопросы характеризуются… живописной лексикой, заимствованной из повседневности, но расходящейся с привычным ее использованием, это переосмысление времени за пределами ограничений линейного хронологического времени, что часто подразумевает изменение времени глагола» (Epston&White, 1985. С. 5).
Может быть, стоит приглядеться к этой связи между твоим нарративным стилем, с одной стороны, и магическим реализмом, с другой? Между тем, что ты писал о народной психологии (folk psychology, White, 2001) и тем, что Марсела говорит о sabiduria?[19] Было бы тебе интересно прочитать вместе со мной книгу, которая называется «Повседневные чары: магический реализм и ремистификация нарратива» (Faris, 2004)? Если мы будем называть опыт, который люди получают на консультациях, «повседневными чарами», будет ли тебе комфортен этот термин? Заинтересовавшись магическим реализмом, я начал читать южноамериканских писателей, в том числе потрясающего уругвайского автора Эдуардо Галеано (Galeano, 1992). Он очень напоминает мне тебя. Когда нам не хватает тебя, мы можем читать истории Галеано. Мне кажется, он решил одну из наших с тобой серьезных проблем. Как именно? А ты читай дальше.
Помнишь, как ты буквально столбенел, когда слушатели твоих семинаров обвиняли тебя в том, что ты ничего не чувствуешь, хотя иногда было совершенно очевидно, что во время беседы с человеком у тебя возникают сильные переживания, сильный дистресс? Помнишь, как ты старался не использовать глагол «чувствовать», потому что он очень тесно связан с экспрессивным индивидуализмом (см. Taylor, 2007. С. 473–504), вместо этого ты заменял его такими существительными, как «переживание», «выражение» и глаголами «испытывать» и «проживать»? Ну вот, а Галеано предлагает нам решение этой проблемы как «празднование бракосочетания сердца и ума»:
«Разве человек берется писать не для того, чтобы собрать самого себя из отдельных частей? Всякий раз, когда мы вступаем на порог школы или церкви, образование раскалывает нас на куски. Оно учит нас отделять душу от тела, а разум от сердца. Рыбаки на колумбийском берегу, должно быть, обладают степенью докторов этики и морали, потому что они выдумали слово sentipensante – “думающе-чувствующий”, чтобы обозначить язык, который выражает правду» (Galeano, 1992. С. 121).
Нам просто необходимо пройти по этим тропинкам, как ты думаешь?
Майкл, ты никогда не признавал собственную гениальность, но я бы хотел оспорить это и обратиться к твоему гению импровизации. В вашей зажигательной и крайне уважительной беседе на конференции «Эволюция психотерапии» в 2005 г. Сальвадор Минухин по-доброму настаивал, что в твоей практике есть гораздо больше содержания, чем те идеи, которыми ты ее скрепил. Ты, в принципе, согласился с этим, упомянув метафору джазовой импровизации; ее ты разместил в контексте исполнительского мастерства. Ты настаивал, что сначала музыкант учится играть на инструменте, а потом может импровизировать. Может быть, нам стоит рассмотреть эту метафору всерьез? И если да, то, возможно, нужно обратиться к педагогике импровизации и приглядеться к тому, как учат тех, кто уже достиг мастерства в своем ремесле? Почему бы нам не почитать вместе «Привычки руки» Садноу (Sudnow, 2001)? Это автоэтнографическое повествование, в котором Садноу подробно, в деталях описывает, как он стал джазовым музыкантом. А потом почему бы нам не поговорить с нашими друзьями, которые занимаются и нарративной терапией, и джазом?
В «Картах нарративной практики» нет прямых рекомендаций по импровизации, но я совершенно искренне соглашаюсь с тем, что ты сказал: сначала нужно научиться играть на инструменте, а после этого, уже освоив технику, можно импровизировать. Я всегда считал, что ты импровизируешь в рамках структурированной системы, и «Карты» дают нам множество замечательных опор и структур. Но тебя никогда не беспокоило, что без такой книги, как эта, которую читатель сейчас держит в руках, «Карты» могут превратиться в рецептурный справочник, в мануал с правилами и предписаниями, внутри которого может погаснуть и выдохнуться сам дух этой работы?
Майкл, у меня хорошие новости! Я знаю, что ты очень обрадуешься, узнав, что уже со дня на день выйдет книга Стивена Мэдигэна (