Шестой эпизод. «Он держит меня за ноги головой вниз».
В дальнейшем шуточки с «броском через бедро» на диван получают развитие. Швырнув девочку на диван, папа переходит к новой процедуре:
«Он перехватывает меня за талию, хватает за ноги и поднимает головой вниз. Я не знаю, что мне делать. Мне страшно. Я прошу его отпустить. Я чувствую безысходность, это никогда не закончится. Я не могу никак это контролировать. Я чувствую, как мне сдавливает горло. Мне страшно. Кровь приливает к голове, и в висках начинает стучать. Я начинаю кричать. Он так держит меня, пока мама не наорет на него: „Немедленно отпусти ребенка!“. Позже он стал это делать, когда мамы не было дома. Я не оказывала сопротивления, просто ждала, как бы это побыстрее кончилось».
Эта стратегия насилия, лишает ребенка опоры. Отец, который должен придать ребенку устойчивости в жизни, фактически полностью ее лишает, выбивает почву из-под ног неожиданной атакой и буквально создает состояние подвешенности.
Если в 6 лет, во время щекотки, Аня еще сопротивляла, пинала отца и говорила «прекрати!» и «отпусти!», то потом девочка поняла, что сопротивление бесполезно – он все равно ее победит, а ее чувствам никто не поверит. Така папа планомерно воспитывал в ней выученную беспомощность, чтобы потом, когда дойдет дело до секса, она и не думала искать помощи и протестовать. Так и произошло: он ее изнасиловал, и она не сопротивлялась.
Часть третья. Сексуальное растление отцом.
После успешно проведенной подготовки по размыванию физических границ девочки, отец, начиная с пятого класса, начал следующую программу воспитания – сексуальное развращение. Это тоже был хорошо продуманный и постепенный процесс. Аня говорит:
«До 5-го класса ничего сексуального не было. А после 5-го класса на каникулах мы с ним первый раз поехали в поезде. Мы были в купе всей семьей – я, мама и папа; но во время последующего короткого эпизода мама либо в окно смотрела, либо на что-то отвлеклась. Отец был в „семейных“ трусах, и встал ко мне так, что из них немного выглянул член. Он сделал это, как и все остальное, украдкой, „случайно“, между прочим. Но даже тогда у меня было чувство, что это не случайно». Так отец приучал девочку к визуальным стимулам сексуального характера, чтобы она привыкла к виду его гениталиев, считала это нормальным и не пугалась. Хотя ничего, кроме отвращения, это у девочки не вызвало.
После того, как Ане исполнилось 12 лет, папа стал дотрагиваться до ее интимных мест. При этом он ей говорил: «Ну признайся, ведь тебе это нравится! Но ты не должна говорить об этом маме. Если ты скажешь, как я приятно гладил тебя, то мама будет недовольна».
При работе над этим эпизодом Аня чувствует огромную вину перед мамой, у нее льются слезы, горло сдавлено: «Я чувствую вину на 9 баллов, мне кажется, что я предала маму». Комок и сдавленность в горле – это невысказанные НЕТ, которые должны были быть предназначены отцу.
Отец говорит девочке, что ей нравится, когда он к ней сексуально прикасается. Он диктует ей, как она должна себя чувствовать. И она начинает верить, потому что с 6-ти лет он ей внушал, что ей нравится щекотка. Навязывая ей те чувства, которые она не чувствует, он еще при этом и навешивает на нее недетское чувство вины за то, что ей это нравится, и поэтому не понравится маме. Это делается для того, чтобы заставить ее замолчать о его развратных действиях. Он фактически перекладывает на нее ответственность за свои действия.
И финальный эпизод случился в 15 лет.
«Мамы дома нет. Он заходит в мою комнату, начинает меня гладить по спине, потом по пояснице, ногам. Просит перевернуться, и продолжает гладить: „Ну тебе же нравится!“. А потом говорит: „Ты же должна меня понять, я же тоже возбуждаюсь. Твоя мама мне не уделяет внимания, она все время на работе, я же живой человек. Сейчас надену резиночку. Хвостик хочет в норку“. Он идет на меня. Я стараюсь увернуться. Он меня уговаривает: „Я же тоже хочу“. Я вижу, что сопротивление бессмысленно. Мне очень больно, у меня все перехватывает спазмом, сдавливает горло. Я вся сжимаюсь. Я хочу плакать, пытаюсь отодвинуться. Я чувствую себя парализованной, я ничего не могу сделать. Он нависает, все во мне протестует, я прошу: „Папа, пожалуйста, не надо!“ Но он как будто безумный. Я чувствую, что для него я не живой человек, он меня не слышит, у него стеклянные глаза. Я не могу противостоять. Мне очень больно, меня сейчас на куски разорвет от этой боли. Я не могу ничего сделать. Я пассивно лежу и жду, когда это закончится, мне страшно».
Аня говорит о своих чувствах после изнасилования: «Я чувствую себя грязной, разобранной по частям, хочется умереть, мерзкое ощущение. Я чувствую себя отвратительно. Я чувствую себя сволочью, я предала маму. Я чувствую вину перед мамой, потому что я веду двойную жизнь».
Мама так ничего и не узнала. Дочка справлялась с этим ужасом одна. Ведь она никому не могла такое рассказать. Но вскоре родители развелись, и они с мамой переехали из квартиры, где все напоминало о насилии. Ане стало легче. А потом… папа при встречах стал вести себя так, как будто ничего не было, как будто ей все приснилось! Как ни в чем не бывало. Может, и правда ничего не было?
А два года назад, когда Анне было 28 лет, отец опять сделал попытку инцеста. Аня рассказывает: «Он надавил мне на жалость, что нужно помочь дедушке с бабушкой. Убраться, помыть окна, все почистить. Дедушка с бабушкой живут в соседнем городе. Мы поехали на машине отца, и уговор был, что вернемся в тот же день. Но после уборки мой отец с дедом выпили. И понятно, что домой везти он меня не собирался. Так что нам оставалось только заночевать. Мы спали в одной комнате. Я на диване, он – на полу на надувном матрасе. Тогда он и начал заводить песню: „А сделай-ка, Анютик, мне массажик!“ Я четко сказала „нет“, отвернулась, прочитала про себя „Отче наш“, чтобы эта гнида ко мне не лезла. И он не лез…»
У девушки тут же срабатывает защитный рефлекс, потому что она уже взрослая, она сильная, она может постоять за себя. Когда она была ребенком, она ничего сделать не могла: ее детская защита была еще не только не сформирована, но и, наоборот, планомерно атрофирована с детства отцом. Ребенок вообще в таких ситуациях не понимает, что происходит, он полностью во власти родителей. Для него родители – это боги, это творцы Вселенной, законодатели, установители порядка и правил. Моральные нормы мы усваиваем от родителей, и девочка думает, что то, что делает папа – это правильно, что так и должно быть, а если что-то не так, то она сама во всем и виновата.
Анализируя все, что делал отец, начиная с 5-ти лет Анны, можно увидеть хорошо выстроенный план. Он уже с пеленок готовил себе дочь как свою секс-рабыню. Сначала приучал к тому, что надо терпеть физическую боль и дискомфорт ради папы, лишь бы он порадовался, называл физическое насилие любовью. Позднее он стал ее сексуально развращать, и, наконец все завершилось изнасилованием, которое практически не встретило сопротивления.
Часть четвертая. Виновата ли дочь в инцесте?
Аня боялась все рассказать матери, потому что чувствовала вину перед ней. Ей казалось, что она совершает преступление против мамы, предает ее, имея связь с отцом.
Дети-жертвы инцеста как бы ведут двойную жизнь. Одна – секретная, тайная, постыдная, которой никто не знает, и в которую они и сами не до конца верят, а вторая – открытая, разрешенная. И образ папы тоже существует в двух вариантах – отец как секс-партнер, и отец как обычный папа. Ребенку надо переключаться между этими двумя режимами и никак не спутать роли, и при этом заглушить свою вину и невынсосимую боль. Такая раздвоенность сознания оставляет глубокий след в душе ребенка. Это создает напряжение, тревогу, депрессию, низкую самооценку, ощущение собственной никчемности и подлости. Папа заставлял дочку жить в постоянной лжи и чувстве вины. В этом смысле однократное изнасилование в детстве со стороны постороннего насильника приносит меньше вреда, чем постоянное насилие у себя дома.
Позднее такая двойственность Ани стала влиять на отношения с мужчинами, что проявлялось в сексуальных проблемах, болезненных ощущениях, напряженности. Мужчины ей попадались в основном нарциссы и психопаты, такие же, как и отец – лживые, манипулятивные и циничные. Они выбирают ее, а она ничего не может сделать. Надо ведь все терпеть, как она терпела ради папы.
Сейчас, когда она все вспомнила и поверила себе, она боится заговорить об этом с отцом. Не видит смысла: он от всего откажется, или скажет, что это она придумала, или что она сама захотела и ей было приятно. Именно так и говорят все педофилы, чтобы оправдать себя и обвинить свою жертву: «Это было по обоюдному согласию, ей было приятно, и она сама захотела». И, по-моему, набоковская Лолита – это просто находка для педофилов: «Ведь бывают девочки, которые сами прыгают на мужчин», «Она же сама виновата».
В романе Набокова Лолита, девочка-подросток, сама соблазняет Гумберта, взрослого мужчину, своего отчима. Но виновата ли Лолита?
Во-первых, она уже была лишена девственности до него другим педофилом, взрослым мужчиной. То есть, уже в силу этого она не виновата. Если бы девочка не переживала сексуального опыта, то ей бы и в голову не пришло такое. Когда ребенок ведет себя сексуально распущенно, это значит, что он уже пострадал. И его надо спасать и лечить от травмы изнасилования или совращения.
Во-вторых, Гумберт сам влюбился в девочку, поскольку педофилом был уже давно – его тянуло к девочкам, похожим на его несчастную школьную любовь. Педофилия здесь выступает в качестве попытки закрыть незавершенный гештальт подросткового возраста, вернуть себе ту и овладеть той, которая разбила его сердце. Гумберт увидел сходство Лолиты со школьной подругой, и влюбился. Он даже женился на матери Лолиты, чтобы быть с девочкой. Это значит, что у него уже был план соблазнения. Он очень хитро сманипулировал ситуацией, нажал на некие психологические кнопки, чтобы девочка сама ответила на его скрытые сигналы.