Би весело улыбнулась. Лучше и не скажешь!
– Ну что ж… – Она последний раз взглянула на картину, ожидавшую последних мазков, чтобы сойти с мольберта. – Не буду вам мешать работать.
– Ну что за вздор! – возразила Сюзанна, небрежно махнув рукой. – Не уходите. Этот пирс достаточно большой для нас двоих. Если только вы не против, что я буду разговаривать и работать.
– Э-э… – Би разрывалась между жаждой остаться и посмотреть, как работает Сюзанна, и привычным побуждением это желание подавить. – Вы уверены?
– Ну разумеется! Не могу предложить вам тоже кресло, но здесь и на досках достаточно удобно сидеть.
Би уселась по-турецки на настил, с удовольствием ощущая пятой точкой просачивающееся сквозь джинсовую ткань тепло от нагретых солнцем досок, и, закрыв ненадолго глаза, вздохнула от невыразимого блаженства. Сюзанна между тем вернулась в свое кресло. Между ними стояла объемистая, заляпанная краской, плетеная корзина, полная разных художественных принадлежностей.
Би раскрыла пошире свой коричневый пакет.
– Что желаете? – спросила она у Сюзанны. – У меня есть персиковый коблер и малиновый пирог.
От такого предложения у художницы даже слегка округлились глаза.
– Ох, ничего себе! – усмехнулась она. – Мне нравится такой подход к прогулке! Но я только-только перекусила.
Она взяла кисть и сосредоточилась на картине.
Некоторое время никто из них не проронил ни слова – пока наконец Би, старательно избегавшая следить за работой Сюзанны, не приговорила весь коблер.
– От этого неба просто не оторвать взгляд, – произнесла она. – И ведь вы правда можете постоянно его видеть. Весь день напролет. Даже, наверное, ранним утром.
Над Лос-Анджелесом, к примеру, лишь в поздние утренние часы достаточно рассеивался смог, чтобы можно было понять, какая будет погода.
– Я понимаю, что вы имеете в виду. Я сюда приехала из Нью-Йорка, а там из-за небоскребов, считай, и неба не видно. Разве что ночью. Пока сюда не переехала, то даже не представляла, сколько звезд я не видела вообще.
– Из Нью-Йорка? – переспросила Би. Акцент у Сюзанны был куда менее заметным, нежели у Молли с Марли.
– Ну да. Приехала однажды на Рождество – и осталась здесь ради любви.
Примерно полчаса они незатейливо болтали о себе и жизни. Солнце между тем неспешно катилось по небосводу, об опоры пирса плескалась вода, а озеро сверкало, словно усыпанное бриллиантами.
– Итак, ты пока не знаешь, чем займешься дальше, но точно не хочешь делать то, чем занималась до сих пор? – подытожила их разговор Сюзанна.
– Ну, в целом да.
– И что ты для себя придумала, к примеру? Такое, что не стала бы делать в Лос-Анджелесе, но уже сделала здесь?
«Бог ты мой!.. Да и не перечесть!»
С чего бы начать перечисление? С отжига резины на дорогой машине и окрашивания волос в огненный цвет? Или с одержимости «Сверхъестественным» и, в частности, Дином Винчестером? Или с того, как позволила себе забыть о ежедневных тренировках на ненавистном эллиптическом тренажере? С того, что сделала ношение бюстгальтера сугубо добровольным делом, а не обязательным? Или с того, что замутила с парнем, который на десять лет моложе и от одного взгляда которого у нее едва не сводит пальцы на ногах?
– Да много чего! – рассмеялась Би, не в силах выбрать что-то одно.
– Тогда ладно. И каков твой последний проступок?
– Я сделала себе на завтрак сырное фондю.
Сюзанна на мгновение изумленно уставилась на нее, потом усмехнулась:
– Столько сыра на завтрак! Мои искренние похвалы!
Би просияла, очень довольная собой.
– Сомневаюсь, что мой врач отнесся бы к этому так же снисходительно, проверяя у меня холестерин, однако спасибо!
– Да, бывает еда, ради которой стоит принимать статины.
Истинная правда, решила Би. И главная мировая проблема.
Женщины вновь ненадолго умолкли, и Би, до сих пор стойко игнорировавшая то, что происходило на мольберте, больше смотреть по сторонам не могла. Сюзанна наносила на холст крупные сгустки краски и размазывала кистью, придавая им конкретные очертания: поверхность озера, деревья вокруг, небо. Все это делалось с удивительной естественностью, без малейших усилий и действовало поистине гипнотически.
Би любила наблюдать, как мама пишет картины. Девочку всецело поглощали быстрые движения кисти с краской и завораживала та неземная улыбка, с какой мама всегда создавала свои произведения. Возможно, Би была тогда еще слишком юной, но она сумела постичь – совсем не по годам, – что именно в искусстве мама бывает счастливой. Она столько лет мечтала заменить собой этот источник счастья и в то же время интуитивно понимала, что для мамы это не был осознанный выбор. Быть может, потому, что Би и сама ощущала такую же врожденную тягу к творчеству – еще до того, как сумела в себе это подавить.
В безотчетном порыве, пока не стало поздно передумывать, Би протянула руку к стоявшей между ними корзине, указывая на альбомы для эскизов:
– Не возражаешь, если я попользуюсь? – спросила она, уже слыша в голове гулкую пульсацию крови.
Сюзанна вскинула брови:
– Так ты тоже художник?
– Ой, вовсе нет… – смущенно покраснела Би.
Впрочем, как бы она это ни отрицала, Би помнила те далекие времена, когда у нее хорошо получалось рисовать. Конечно же, не так хорошо, как у Сюзанны или у матери, – но вполне неплохо. Это было очень-очень давно, когда мама была жива и когда еще не оперившееся искусство девочки отцом и бабушкой уже… не поощрялось.
– Так, баловалась когда-то, много лет назад, – небрежно продолжала она. – Делала в основном карандашные наброски. И потом рисовала кое-что. По работе.
– А каков твой род занятий?
– Реклама. В колледже я училась по специальности «Графический дизайн». На стажировку попала в рекламную фирму, в отдел художественного оформления.
И долгие годы поднимаясь потихоньку по карьерной лестнице, Би следила за всеми техническими новинками, а потому разбиралась и в технологических процессах, и в художественном аспекте, что, собственно, и требовалось от нее в отделе оформления. Именно внимание к художественным деталям неизменно выделяло ее рекламные кампании среди других.
Вот только она никогда не считала графический дизайн искусством.
– Хотя… – В голове внезапно всплыло воспоминание. Нечто такое, к чему она не обращалась уже довольно давно. – Когда-то я любила рисовать поздравительные открытки ко дню рождения с забавными карикатурными персонажами. Друзьям по колледжу, коллегам по работе.
«Хотя это тоже никакое не искусство».
– Думаю, им это доставляло радость.
– Еще как доставляло. – Би усмехнулась, припомнив некоторые из своих опусов.
– Что ж, тогда милости прошу – устраивайся по-свойски, – с улыбкой предложила Сюзанна. – Там есть пара нетронутых альбомов для эскизов, а еще всевозможные карандаши, – и пастельные, и угольные, – и много всякой всячины. Покопайся сама.
От внезапно разверзшейся перед ней перспективы у Би задрожали руки, сердце припустило быстрее. Столько времени прошло с тех пор, как она просто что-то рисовала для себя, и она даже толком не понимала, зачем решила попробовать себя в этом вновь – но неожиданно ей показалось это наиважнейшим для нее делом, которое нужно выполнить именно сейчас.
Выбрав все необходимое, Би раскрыла среднего размера альбом, пролистала до ближайшей чистой страницы. Но тут же, охваченная необъяснимым испугом, его захлопнула.
И все же что-то подталкивало ее к этому, что-то несгибаемое и упорное, что было больше и сильнее ее самой – быть может, даже больше всего этого озера. То же самое, что побудило ее однажды ночью метнуть дротик в карту. И тогда, вдохнув поглубже, Би вновь распахнула перед собой альбом и устремила взгляд над водной гладью.
Как ей вообще удалось что-либо изобразить такими дрожащими руками, Би не представляла. Однако, единожды начав, она уже не могла остановиться, и в течение целого часа тишину на пирсе нарушали лишь шуршание угольного карандаша по бумаге и еле слышный шорох собольей кисточки по холсту. Их ласково пригревало весеннее солнце, птицы с праздной неспешностью описывали над ними круги, в отдалении время от времени подпрыгивала над водой блестящая рыбешка – но все это проходило мимо сознания Би.
Закончив работу, она уставилась на получившееся творение, не веря собственным глазам. В черно-белых тонах это озеро проявилось на бумаге во всей своей величественной красоте, и Би наполнило непривычное чувство гордости и удовлетворения, а также будоражащая потребность делать это снова и снова. Впрочем, это импульсивное желание творить вовсе не доставило Би радости и восхищенного трепета. Оно скорее вселило в нее некое мрачное предчувствие. Это была та самая «скользкая дорожка», о которой ее бабушка говорила отцу однажды поздним вечером, после того как двенадцатилетняя Би спросила, можно ли ей после школы ходить на занятия по изобразительному искусству.
«Ты что, хочешь, чтобы она сделалась такой же, как и мать?»
Би тогда с ужасом отшатнулась от такой перспективы, потому что, как бы ни любила она маму, девочка понимала: жизнь с таким творческим темпераментом исполнена взлетов и падений. Неуравновешенная и эксцентричная, постоянно неустроенная, пугающая неизвестностью и непредсказуемостью. Как в тот раз, когда мать оставила маленькую Би с человеком, которого сама едва знала, на целых два дня, чтобы отправиться на равнину Карризо писать пейзаж с только распустившимися полевыми цветами.
Все в итоге закончилось хорошо, и та женщина оказалась исключительно доброй и вкусно готовила, однако Би очень пугалась ее большой собаки, а еще боялась, что мама может просто о ней забыть.
В свои двенадцать Би вовсе не хотела стать таким же неустойчивым и ненадежным человеком. Из-за кого отец порой чуть с ума не сходил от тревоги, не зная, где ее искать. Би и сейчас бы не желала быть таким человеком. И все же… За этот час давно уснувшая внутренняя связь с матерью всколыхнула ее вновь. Та самая связь, которую чувствовала Би в детстве всякий раз, наблюдая за маминой работой.