– Да. Я вернулась.
– Ясно. – Он помолчал мгновение. – Надолго?
– Навсегда. – Би злилась на себя за то, что у нее так дрожит голос, но сейчас ей от волнения уже сделалось нехорошо.
На другом конце линии снова повисла тишина, и от напряжения у Би даже заныло между лопатками.
– А почему ты на ранчо?
Она нервно сглотнула.
– Потому что я решила, что мне понадобится уединенное местечко, чтобы принести извинения и как следует объясниться.
– То есть у нас ожидаются трогательные объяснения?
Би как будто уловила в его голосе нотку успокоения и нервно усмехнулась:
– Ожидаются.
Помолчав еще пару мгновений, Остин кашлянул.
– Значит, говорите, там замышляется преступление?
Би неуверенно улыбнулась, чувствуя, как по телу словно разливается волна облегчения. Это был пока что не зеленый свет, но, по крайней мере, начало.
– Да. Прямо в эту минуту на ранчо, в небольшом домике между главным домом и амбаром, совершается надругательство над григорианским календарем.
– Над григорианским календарем, говорите? Нельзя ли узнать поподробнее?
Ей трудно было сказать, улыбается он или хмурится, точно она знала лишь одно: как же чудесно снова слышать его голос!
– Разумеется, – ответила она, держась своей роли. – У меня имеются достоверные сведения о том, что внутри дома находится женщина в трусиках с надписью «Четверг».
– Не уверен, что это серьезная проблема, мэм, – возразил он и добавил: – Я и сам отчасти неравнодушен к трусикам с «Четвергом».
У Би защипало от слез веки. Почувствовав, как потеплел голос Остина, она на миг стиснула губы, уже осмелившись на надежду.
– Да, но сегодня среда. Так что это прямое нарушение календарного распорядка.
– Да, понимаю… Больше чем уверен, что это также является прямым нарушением окружного устава, подраздел четыре-семь-три-восемь.
– Вот и я так думаю, офицер. Может быть, вы приедете и проверите все лично? Пока это не вылилось в полнейшую анархию.
– Да уж, Арло анархию не одобряет.
Би сразу услышала, как кто-то – видимо, сам Арло – на заднем плане спросил, в чем дело.
– Жалуются на шум, сэр, – соврал Остин. – На озере.
Ответ ему прозвучал четко, хотя откуда-то издалека:
– Отдай это дело Рейнольдсу. Ты нужен мне здесь.
Без малейших колебаний Остин изменил первоначальную версию:
– Беатрис на ранчо.
Тут повисла полная тишина. Даже разные приглушенные офисные звуки, которых Би прежде как будто не замечала, резко прекратились.
– Ох, чтоб мне… Дуй туда и все наладь. Достала уже всех тут твоя жалкая задница.
Под дружеский хохот Остин вернулся к звонку:
– Сейчас буду, – сказал он и повесил трубку.
От нелепых слез у Би все затуманилось перед глазами.
– Скорее, – прошептала она.
Спустя двадцать минут Би услышала, как к дому медленно подъехал автомобиль. Би, лежавшая, свернувшись, рядом с Принцессой, резко села, и пульс у нее так же резко припустил.
Момент настал.
В конце телефонного разговора Остин вроде бы оттаял, но ей все равно еще только предстояло все исправить.
Она поднялась. Потом села. Затем снова встала. Совсем растерявшись, Би быстро дошла до кухни и как бы невзначай оперлась локтем о тумбу. Тут же решив, что это выглядит нелепо, она перешла к очагу и опустила руку на каминную полку.
«Хм… нет. Уж слишком театрально. Может, лучше на диван?»
Она перебежала к дивану, присела на подлокотник и, уставившись на дверь, положила ногу на ногу. Затем поставила ноги ровно. Затем вновь их скрестила.
Дверца машины хлопнула, отдавшись во всех ее нервных окончаниях. Би вскочила на ноги и испуганно застыла посреди комнаты, точно пупырь на гладкой тыкве. Сердце бешено застучало, гулким эхом отдаваясь в ушах.
Затем снаружи послышались шаги, и Би замерла, словно приросла к месту. Стало слышно, как вытирают ноги о коврик. Затем дверь резко распахнулась, и появился Остин, сразу заполнив собою весь проем. С низко надвинутой на лицо форменной шляпой, с дневной щетиной, уперший руки в бока и уверенно расставивший ноги. Вылитый шериф перед играющим стволом ковбоем.
Он выглядел настолько мужественно, что захватывало дух, и Би не могла отвести от него глаз. И Остин от нее, как видно, тоже. Он застыл в дверях, пожирая ее взглядом. Волна эстрогена смешалась с уже переполнявшим Би адреналином.
Как же он прекрасен – ее мужчина!
– Мэм, – произнес он наконец низким хрипловатым голосом, – я так понимаю, здесь возникло какое-то недоразумение с трусиками?
«О боже милостивый… – сглотнула Би. – Никогда, похоже, не привыкну, как он произносит это слово».
– Здравствуй, Остин.
Он кивнул в ответ:
– Привет, Беатрис. – Затем, пристально поглядев на нее, спросил: – Так… ты и вправду вернулась?
– Да.
– Почему?
Би заморгала от его скоропалительных вопросов, звучавших не грубо, но достаточно прямолинейно. Остин имел на это право. И ему требовался такой же прямой ответ.
– Потому что я не хочу быть где-то в другом месте.
Он медленно кивнул.
– Что ж… это хорошо.
Би улыбнулась.
– Я кое-что тебе привезла.
Совладав наконец с еще непослушными ногами, она дошла до дивана, где и пряталось в ожидании прихода Остина упомянутое «кое-что». Остин ступил внутрь, закрыл за собой дверь и направился к Би. Когда он был уже на полпути к ней, Би быстро наклонилась, достала из-за дивана квадратную рамку с рисунком размером немногим меньше, чем метр на метр, и водрузила ее на спинку дивана.
Остин резко остановился, изумленно разглядывая пейзаж с угольно-черными очертаниями их дома на ранчо и природой в пастельных тонах в лучах закатного солнца. Би внимательно следила за его лицом.
– Беатрис… – наконец произнес он приглушенным голосом и перевел взгляд на нее. – Это… просто…
По рукам у нее побежали мурашки.
– Если рамка не нравится, то могу поменять. – Она выбрала простой деревянный багет, хорошо перекликающийся с внутренним убранством ранчо. – Или можно вообще оставить без рамы.
Остин подошел ближе, оказавшись уже в шаге от Би, и снова залюбовался картиной.
– Она идеальна, – восхищенно произнес он. – Это именно то, – перевел он взгляд на Би и замер, глядя ей в глаза, – что я и хотел. Мама будет в восторге. Спасибо!
Би просияла. От облегчения и радости у нее едва ли не закружилась голова. Она понимала, что это не может исправить то, что она натворила, и то, как все вдруг оборвала. Но как только она решила для себя вернуться в Криденс, то желание нарисовать ранчо Куперов, о чем Остин просил столько недель назад, сделалось неодолимым.
И как же это было замечательно – не подавлять внутренних порывов, не притворяться, будто просто чиркаешь каракули карандашом или мелками. А целиком отдаваться этому занятию. Ранчо Куперов обрисовалось у нее менее чем за час, она легко его вызвала из памяти. А золотисто-розовые оттенки воскресили в ней тоску по тем тихим воскресным вечерам, когда в кругу семейства Остина они пили чай со льдом.
Шагнув вперед, Остин забрал у нее картину и опустил на сиденье дивана, бережно прислонив к мягкой спинке. Затем, развернувшись к Би, подступил еще чуть ближе, боком прижавшись к дивану сзади. Она тоже повернулась к нему, непроизвольно копируя его позу. В висках тяжело запульсировало от осознания того, что она может просто протянуть руку и его коснуться. Если только он позволит.
– То есть… ты все ж таки художник?
Улыбка на лице у Би померкла.
– Да. Ты оказался прав. Я действительно художник и всегда им была. – Как же чудесно было открыто это признать! Тем более объявить это своему мужчине. – Совсем как моя мать.
– Так твоя мать – художник?
– Была.
Он вопросительно поднял бровь:
– Она что, отошла от дел или?..
– Она умерла, – пояснила Би, закончив за него фразу. – Когда мне было десять лет.
– Ох, Беатрис, извини, – наморщил он лоб. – Мне очень жаль.
В его глазах светилось нежное сочувствие, смягчившее остроту ее эмоций. Би покачала головой.
– Не стоит, – мотнула она головой и тихо добавила: – Это было уже очень давно.
– С ней… – начал он и запнулся. – Она, что…
– Она погибла в автомобильной аварии.
Поморщившись, Остин покачал головой.
– Господи… какой ужас.
– С ней в машине был еще один человек, который тоже погиб. Мужчина, намного моложе ее. Они вместе сбежали за пару недель до трагедии.
– Ясно, – медленно кивнул Остин. – Вот почему ты так опасалась заводить со мной отношения?
– Да. И именно поэтому я большую часть жизни отрицала и подавляла ту часть себя, которая определенно тяготела к искусству. Отец столько боли пережил с моей матерью, что творческое начало… в нашей семье… уже не поощрялось. У них с бабушкой, которая к нам переехала жить, когда не стало мамы, был для меня целый свод правил. Великое множество запретов, нацеленных на перенаправление моих способностей. И мне понятно, почему. Я, сколько себя помню, рисовала, и у меня неплохо получалось. Но они очень любили меня и опасались, что я стану тем самым «яблоком от яблони». Господи… да я сама боялась этим «яблоком» оказаться!
– И тут нарисовался я…
– Угу. – Би улыбнулась. – Я готова была нарушать какие угодно правила, но ты для меня был точкой невозврата… запретной чертой. Которую категорически нельзя было пересекать. Пока я уже больше не в силах была тебя игнорировать. И тогда я стала оправдывать свою связь с тобой тем, что ничего особенного не происходит, что я не убегаю при этом от семьи. Что между нами нет, собственно, никаких серьезных отношений. Хотя, разумеется, они были.
Остин взял ее руки в свои, поднес к губам и стал целовать костяшки пальцев. У Би от его нежности замерло сердце.
– Еще как были! – добавила она.
Остин прижал ее руки к груди, и Би прильнула к нему, наслаждаясь их близостью.
– Но на самом деле… Не столько ты был для меня запретной чертой, сколько вот это, – указала она на картину в раме. – Именно это больше всего приводило меня в ужас. Что я уступлю этому сидевшему во мне притяжению. Что я предамся искусству. Потому что из детства я вынесла слишком отягощенный опыт общения с искусством, оставивший во мне чересчур много эмоционального багажа. Вот почему меня так устраивала моя работа в рекламе. – Она невесело усмехнулась. – В рекламе не плачут.