ке восемью дредноутами[531], которые окажут помощь английскому флоту, так как немцы вынуждены будут выделить значительные силы для сдерживания русского Балтфлота[532].
Король Георг V
Кстати, в первые годы после войны с Японией многие чины Морского министерства, в отличие от дипломатов, традиционно причисляли Великобританию к вероятным противникам. В феврале 1906 г. вице-адмирал З. П. Рожественский настаивал на необходимости разработки «плана войны с Англией» как одного из вариантов плана применения Балтийского флота[533]. Даже в 1909 г., после заключения политического соглашения с Лондоном, МГШ предостерегал власть предержащие круги империи, что ощутимых военных преференций от сближения с «туманным Альбионом» Россия не получит: «Стратегия Англии как союзника глубоко эгоистична и ради политических устремлений она способна поступиться стратегическими принципами»[534]. Однако в последние предвоенные годы на фоне форсированной милитаризации Германии значительная часть российской военно-морской элиты если не отказалась от сакраментальной англофобии вовсе, то, во всяком случае, вполне допускала возможность стратегического взаимодействия с великобританским флотом, что, очевидно, было обусловлено осознанием общности военно-политических задач обеих империй[535]. Иллюстрация тому — выдержка из меморандума начальника МГШ вице-адмирала светлейшего князя А. А. Ливена «Политическое значение России перед войной» (1912 г): «Без нее (Англии. — Д. К.) осуществление морской обороны было бы для нас предприятием безнадежным, но в расчете на согласованные с этой державой действия мы можем рассчитывать на постепенное улучшение нашего положения и в конце концов даже на полную безопасность»[536]. В датированной январем того же года «Памятной записке по поводу закона о флоте и судостроительной программы» А. А. Ливен писал: «На первом плане стоит борьба между Англией и Германией из-за обладания Немецким (Северным. — Д. К.) морем. В случае осуществления немецких вожделений Россия будет окончательно отрезана от океана. Нам вследствие этого следует всячески поддерживать Англию в этой борьбе…»[537]. Впрочем, подобные метаморфозы во взглядах на Британию были вообще характерны для российского общества и, в частности, «политического класса». Как демонстрируют результаты новейших специальных исследований, «к весне 1912 г… все, за исключением крайне правых, были согласны с курсом на сближение с Францией и Англией»[538].
Э. Грей
В мае 1914 г. генмором с участием представителей Министерства иностранных дел была выработана инструкция морскому агенту в Лондоне флигель-адъютанту капитану 1 ранга Н. А. Волкову, которому предстояло вести переговоры с первым морским лордом адмиралом Луи Баттенбергом[539]. К середине июля проект соглашения был выработан, однако в силу целого ряда причин[540] завершить эту работу до начала мировой войны не удалось[541]. Как писала берлинская газета «Миттаг» от 1 (14) августа 1914 г., «планы нашего противника не удались, ибо война началась преждевременно»[542].
В-четвертых, после подписания 3 (16) июля 1912 г. русско-французской морской конвенции[543] российский МГШ приступил к обмену информацией с французским морским генштабом. Результатом совещаний А. А. Ливена с его французским коллегой вице-адмиралом К. Обером стало взаимное признание необходимости заблаговременной подготовки к координации действий союзных флотов путем непосредственных сношений морских генеральных штабов, включая ежегодные встречи их начальников, систематический обмен сведениями и даже согласование оперативно-стратегических планов; механизм этих контактов регулировался специальным соглашением.
Принципиально важно, что на первых же совещаниях было оговорено «распределение ролей» между будущими союзниками. Французы не могли обещать содействия русскому флоту на Балтике, так как, по соглашению с Великобританией, Северное море входило в зону ответственности последней. К. Обер обещал помощь в Средиземноморье, взяв на себя обязательство воспрепятствовать прорыву в Черное море австро-венгерских и итальянских морских сил, «а в случае случайного пропуска неприятельского флота через Дарданеллы [французский флот] должен устремиться за ним и прорваться туда же»[544].
Прежде чем попытаться охарактеризовать эффективность военно-морского сотрудничества России и Франции, заметим, что оно имеет предысторию, начало которой положило создание «сердечного согласия» («entente cordiale»), юридически оформленного заключением военно-политического «соглашения Гирс Рибо» 15 (27) августа 1891 г. и военной конвенции 5 (17) августа 1892 г.[545]. Кстати, одним из первых церемониальных, притом весьма эффектных проявлений складывающегося русско-французского альянса стал обмен официальными визитами отрядов боевых кораблей. В июле 1891 г. Кронштадт и Санкт-Петербург встречали эскадру адмирала А.-А. Жерве в составе четырех броненосцев, минного крейсера, канонерской лодки и четырех миноносцев. А через два с небольшим года — в октябре 1893 г. российский отряд в составе эскадренного броненосца «Император Николай I», крейсеров «Память Азова», «Адмирал Нахимов» и «Рында» и канонерки «Терец» под флагом начальника эскадры Средиземного моря контр-адмирала Ф. К. Авелана посетил Тулон, причем начальник эскадры и несколько старших офицеров побывали в Париже, где удостоились аудиенции у президента республики С. Карно и нанесли визит председателю совета министров и в палату депутатов, не говоря уже о встречах с высшим военным и военно-морским командованием[546].
Однако Санкт-Петербург и Париж, объединившиеся для совместной борьбы портив Центральных держав на сухом пути[547], предпочли в морских, колониальных и иных вопросах оставить руки развязанными. Французское военно-морское руководство не ставило на повестку дня вопрос о стратегическом взаимодействии с русскими на морских театрах европейской войны и полагало, что «независимые действия обоих союзных флотов обещали быть более успешными». Известно, что уже в 1892 г. французский морской штаб не слишком рассчитывал на помощь российских морских сил в войне с Германией как из-за многомесячного замерзания баз Балтфлота, так и из-за слабости его корабельного состава. Поэтому Париж надеялся не более чем на сковывание некоторой части кайзеровского флота на Балтийском театре[548].
Надо полагать, оптимизм французов еще и изрядно поубавился в последние годы XIX века, когда на фоне перспектив скорого создания немцами первоклассного линейного флота[549] взоры Николая II обратились на Дальний Восток, что неизбежно вело к ослаблению русских сил в европейских водах. Вероятно, сыграло свою роль и несколько скептическое отношение французского морского командования к уровню морской и тактической выучки российских коллег и качеству военного кораблестроения в России[550]. Впрочем, и в российском адмиралтействе платили военному флоту своей союзницы той же монетой. С технической и тактической точек зрения французский флот, в отличие от великобританского или германского, не вызывал у русских морских офицеров особых восторгов. «Очень нарядно, но не по-военному и не по-морски», — заметил ветеран Русско-японской войны Н. В. Саблин, описывая свои впечатления от посещения Ревеля отрядом французских кораблей в 1908 г.[551]. Да и стратегический потенциал Третьей республики как союзника на море в военных кругах Санкт-Петербурга ставили не слишком высоко. Вот, например, что значилось во всеподданнейшем совместном докладе генеральных штабов «Политический элемент обстановки на Черноморском театре» (декабрь 1907 г,), подготовленном Б. И. Доливо-Добровольским: «Мы видим… Францию, которая уже прошла кульминационную точку своей империалистической политики и подобно смирившимся теперь, а некогда грозным Голландии и Испании, — склоняется к уходу с арены мировой борьбы»[552].
Фашодский кризис 1898 г., поставивший Францию на грань войны с Англией, заставил парижских стратегов вспомнить о русском флоте как о факторе, могущем сковать британские морские силы на Дальнем Востоке, в Индийском океане и, возможно, в Средиземном море[553]. Однако и в этом случае до координации планов применения союзных флотов дело не дошло. В 1901–1902 гг. впервые обсуждался вопрос о заключении русско-французского морского соглашения[554]. В это время флоты Франции и России являлись соответственно вторым и третьим в мире и могли составить действительную конкуренцию морским силам Великобритании, причем руководители английского адмиралтейства и многие из влиятельных флагманов (например, Дж. Фишер, возглавлявший на рубеже веков Средиземноморский флот) всерьез рассуждали о своей неспособности воспрепятствовать захвату Черноморских проливов русскими, действуй они в союзе с Францией