В России еще несколько лет продолжали смотреть на Великобританию как на потенциального противника[556], однако антибританский компонент русско-французского альянса все более размывался по мере дипломатического сближения Парижа и Лондона. Поэтому, как удачно замечает современный исследователь, «с точки зрения совместного военно-морского планирования и эффективного взаимопонимания союз остался совершенно платоническим»[557].
Крейсер «Аскольд»
Единственной совместной акцией российского и французского флотов, направленной на решение конкретной внешнеполитической задачи, стало посещение Персидского залива крейсерами «Аскольд» и «Фриан», состоявшееся в ноябре декабре 1902 г. по инициативе французского внешнеполитического ведомства. Согласно инструкции ГМШ командиру «Аскольда» капитану 1 ранга Н. К. Рейценштейну, цель похода состояла в том, чтобы «появлением русского флага в этих водах показать иностранным и местным властям, что мы считаем эти воды вполне доступными плаванию всех наций в противоположность стремлениям Великобританского правительства обратить Персидский залив в закрытое море, входящее в сферу его исключительных интересов»[558]. Однако и на сей раз каждый из кораблей союзных держав действовал самостоятельно, одну из причин чего следует, очевидно, искать в отсутствии специальных сводов сигналов и иных документов, обеспечивающих весьма непростой процесс совместного плавания кораблей разной национальной принадлежности, не говоря уже об их боевом применении под единым командованием.
С подписанием же в 1912 г. морской конвенции ситуация, казалось бы, должна была измениться. В руководстве российского морского ведомства были склонны весьма оптимистично оценивать результаты обмена мнениями с французскими коллегами. Любопытно, что внимание светлейшего князя А. А. Ливена привлекла удивительная предупредительность французов и даже их готовность взять на себя некоторые обязательства, не требуя никаких, по существу, компенсаций от русских. Как нам представляется, уступчивость наших союзников имела политическую природу и была обусловлена стремлением Парижа укрепить военный союз с Россией всеми мерами, вплоть до некоторых авансов. Вероятно, именно поэтому в выработке проекта конвенции самое деятельное участие принял М. Палеолог, в то время занимавший пост политического директора французского министерства иностранных дел[559], а впоследствии ставший послом в России и далеко не последним лицом в петроградском политическом бомонде.
Отметим, что вице-адмирал А. А. Ливен придавал большое значение готовности французов облегчить Российскому флоту задачу завоевания и удержания господства на Черном море путем давления на флоты Австро-Венгрии и Италии. Тем не менее ни при подписании конвенции, ни при состоявшейся в мае 1913 г. встрече А. А. Ливена с новым начальником французского морского генштаба вице-адмиралом Ле Брисом никаких конкретных договоренностей о взаимодействии в районе Проливов, т. е. в вопросе, важнейшем с точки зрения российского стратегического планирования на «южном театре», оформлено не было[560]. Некоторый прогресс в этом смысле был достигнут в июне 1914 г., при посещении Франции новым начальником МГШ вице-адмиралом А. И. Русиным. Сменивший Ле Бриса вице-адмирал Рибо высказал готовность передислоцировать основные силы французского флота из Тулона в Бизерту. Не возражали французы и против базирования на этот порт и российского корабельного соединения — бригады линейных крейсеров Балтийского моря, призванной пресечь прорыв германской «Средиземноморской дивизии» в Дарданеллы[561].
Однако практическую значимость подписания морской конвенции переоценивать, на наш взгляд, не следует. Документ лишь декларировал в предельно общих формулировках готовность сторон «действовать совместно», но не конкретизировал формы и организацию этого взаимодействия[562]. Председатель Совета министров В. Н. Коковцов, ознакомившись с протоколом «первого обмена стратегическими взглядами», счел необходимым отметить, что «изложение это страдает в некоторых своих частях недостаточной определенностью и может при известных условиях дать повод к различному пониманию». Премьер находил желательным, чтобы «последующий обмен мыслей имел своим предметов более точное изложение как состоявшихся постановлений, так и последующего их развития»[563]. Но и в дальнейшем прикладное «военное» значение этих контактов оставалось весьма ограниченным. При чем это утверждение представляется справедливым не только в отношении обмена сведениями технического характера[564], но и в отношении согласования планов применения российского и французского флотов. Даже в ходе посещения Франции группой морских офицеров во главе с вице-адмиралом А. И. Русиным[565] в июне 1914 г., когда, по наблюдению специально исследовавшего этот сюжет А. Ю. Емелина, были в значительно мере сняты накопившиеся взаимные претензии[566], «вопросов стратегического характера ни с той, ни с другой стороны почти не имелось; нас взаимно интересовали, главным образом, тактически-организационные принципы наших флотов и их технические особенности»[567]. Поэтому на оперативно-стратегические калькуляции нашего морского ведомства контакты с союзниками сколь-нибудь существенного влияния не оказали. Да события первых недель Великой войны — такие, как прорыв «Гебена» и «Бреслау» в Дарданеллы лишний раз, надо полагать, убедили российское морское командование в том, что и Черноморскому, и Балтийскому флотам следует полагаться лишь на собственные силы.
А. И. Русин и О. Буэ де Лапейер на линкоре «Курбэ» (Тулон, июнь 1914 г.)
Что же касается перспектив взаимодействия союзных флотов на тактическом уровне, то таковое на повестке дня не стояло, что было обусловлено весьма пессимистическим отношением военно-морских кругов к возможностям применения «многонациональных» сил под единым командованием. Кстати, опыт Первой мировой войны в этом отношении мало что изменил. Авторитетные советские специалисты, проанализировавшие процесс совместных действий флотов Англии, Франции и Италии в Средиземном море, охарактеризовали его как «малопродуктивный»: «Разные тактические свойства судов и их вооружения, различные методы артиллерийской стрельбы и маневрирования, различные способы связи, разные сигнальные коды — вообще, различная материальная часть и боевая подготовка, — сильно мешают продуктивному использованию боевой силы союзных флотов, не говоря уже о трудности организации единого командования ими и о почти полной невозможности добиться необходимой спайки между личными составами союзных флотов»[568].
Таким образом, в предвоенные годы военно-морские контакты с союзной Францией и дружественной Великобританией так и не вышли на уровень, позволивший им оказать сколь-нибудь существенное влияние на содержание стратегического планирования в российском морском ведомстве, не говоря уже о направленности строительства нашего флота. Этого, кстати, нельзя сказать о взаимодействии в морских делах между нашими союзниками. Достаточно вспомнить, что именно соглашение с Францией позволило англичанам резко сократить традиционное военное присутствие в Средиземном море и сосредоточить лучшие силы своего флота в водах метрополии перед лицом германского Флота открытого моря, иными словами, реализовать принципиально новую, если угодно, идеологию дислокации и применения военно-морских сил[569].
Россия же от контактов с французами и англичанами подобных дивидендов не получила. Это стало одной из причин того, что предвоенные планы применения отечественного флота, особенно на Балтийском театре, страдали одновариантностью внешнеполитического контекста. Как было показано выше, «План операций морских сил Балтийского моря на случай возникновения европейской войны» 1912 г. был основан на предположении о неминуемом противоборстве с многократно превосходящими силами германского Флота открытого моря при невмешательстве Великобритании, то есть на наименее вероятном с политической точки зрения сценарии.
Причины такого положения, которое М. А. Петров справедливо назвал «поразительным несоответствием политики и стратегии»[570], разумеется, многообразны — это и несколько скептическое отношение наших будущих союзников к потенциалу Российского флота, потерявшего свою «союзопривлекательность» после катастрофы на Дальнем Востоке; периферийный и закрытый (следовательно, второстепенный в контексте европейской войны) характер Балтийского и Черноморского театров военных действий. Однако главная, на наш взгляд, причина сложившейся ситуации — неспособность главного вершителя военной и внешней политики Российской империи — державного вождя Николая II — и верхушки государственной бюрократии интегрировать усилия оборонных министерств и внешнеполитической службы в видах обеспечения военной безопасности государства. Попытка же создания постоянно действующего механизма таковой координации путем учреждения в июне 1905 г. Совета государственной обороны успехом, как мы показали выше, не увенчалась.