УМЕНИЕ ДЕЛАТЬ ПОВТОРЫ
Существует умение делать повторы. Поскольку, разумеется, бывают и плохие повторы, неумелые (когда во время описания ужина в двух фразах трижды встречаешь слова «стул» или «вилка» и т. д.). Правило: если слово повторяется, значит, оно важно, значит, на пространстве одного абзаца, одной страницы хотят удержать и его звучание, и его значение.
ОТСТУПЛЕНИЕ: ПРИМЕР КРАСОТЫ ПОВТОРЕНИЯ
Очень короткий (две страницы) рассказ Хемингуэя «Читательница пишет» разделен на три части: 1) короткий абзац, где описана женщина, пишущая письмо, «не прерываясь, не зачеркивая, не переписывая ни единого слова»; 2) само письмо, в котором женщина говорит о венерической болезни своего мужа; 3) внутренний монолог, следующий за этим, который я и воспроизвожу:
«Может быть, он мне скажет, что нужно делать, –подумала она. Может быть, он мне это скажет? На фотографии в газете у него очень ученый и умный вид. Каждый день он говорит людям, что нужно делать. Он наверняка будет знать. Я сделаю все, что потребуется. Все-таки это тянется уже так долго… так долго. И вправду долго. Господи, до чего долго. Я прекрасно знаю, что он должен был пойти туда, куда его посылали, но я не знаю, почему он должен был подхватить это. О Господи, я бы так хотела, чтобы он это не подхватил. Мне наплевать на то, как он это подхватил. Господи на небесах, я так хотела бы, чтобы он это не подхватил. Он вправду не должен был. Не знаю, что делать. Если бы только он не подхватил эту болезнь. Я вправду не знаю, для чего нужно было, чтобы он заболел».
Околдовывающая мелодия этого отрывка целиком построена на повторах. Они не являются приемом (как рифма в поэзии), но уходят корнями в повседневный разговорный язык, в самый неотесанный язык.
И я добавляю: этот короткий рассказ, как мне кажется, представляет в истории прозы совсем особый случай, где главное — музыкальный замысел: без этой мелодии текст потерял бы весь свой смысл.
ДЫХАНИЕ
Кафка, по его собственным словам, написал свою длинную новеллу Процесс за одну ночь, не прерываясь, то есть с удивительной быстротой, увлекаемый почти бесконтрольным воображением. Быстрота, позднее ставшая для сюрреалистов программным методом («автоматическое письмо»), позволяя освободить подсознание от контроля разума и дать волю полету воображения, в случае Кафки сыграла почти аналогичную роль.
Кафкианское воображение, разбуженное этой методической быстротой, бежит как река, река грез, делая передышку только в конце главы. Это протяжное дыхание воображения отражается в характере синтаксиса: в романах Кафки почти отсутствует двоеточие (кроме обычного, предшествующего прямой речи) и очень редко встречается точка с запятой. Если просмотреть рукопись (см. аннотированное издание, Фишер, 1982), можно удостовериться, что даже запятые, обязательные по правилам синтаксиса, часто отсутствуют. Текст подразделен на очень небольшое количество абзацев. Эта тенденция ослабления четкости организации текста — небольшое число абзацев, небольшое число выразительных пауз (перечитывая рукопись, Кафка часто даже менял точки на запятые), небольшое число знаков, подчеркивающих логическую организацию текста (двоеточие, точка с запятой), — неотделима от стиля Кафки; это одновременно и постоянное покушение на «прекрасный немецкий язык» (как, впрочем, и на все «прекрасные языки», на которые переведен Кафка).
Кафка не вносил окончательные поправки в рукопись Замка перед публикацией, и можно с полным основанием предположить, что он мог бы внести туда те или иные исправления, включая знаки препинания. Поэтому меня вовсе не шокирует (как, разумеется, и не приводит в восторг) то, что Макс Брод, как первый издатель Кафки, для облегчения чтения текста время от времени выделял красную строку или добавлял точку с запятой. В самом деле, даже в этом издании Брода ясно прослеживаются характерные черты синтаксиса Кафки, и в романе сохраняется великое дыхание.
Вернемся к нашей фразе из третьей главы: она относительно длинная, с запятыми, но без точек с запятой (в рукописи и во всех немецких изданиях). Больше всего в варианте Виалатта меня раздражает добавленная точка с запятой. Она представляет собой конец логического отрезка, цезуру, предлагающую понизить голос, сделать небольшую паузу. Эта цезура (хотя и отвечает правилам синтаксиса) сбивает дыхание Кафки. Давид, например, даже делит фразу на три части двумя точками с запятой. Эти две точки с запятой тем более неуместны, что Кафка на протяжении всей третьей главы (если обратиться к рукописи) употребил лишь одну точку с запятой. В издании, осуществленном Максом Бродом, их тринадцать. Виалатт довел это число до тридцати одной. Лортолари — до двадцати восьми плюс три двоеточия.
ТИПОГРАФСКОЕ ВОПЛОЩЕНИЕ
Долгий пьянящий полет прозы Кафки вы видите даже в типографском воплощении текста, где часто на целые страницы выделен лишь один «бесконечный» абзац, куда даже включены длинные отрезки диалога. В рукописи Кафки третья глава делится только на два длинных абзаца. В издании Брода их пять. В переводе Виалатта — девяносто. В переводе Лортолари — девяносто пять. Во Франции романам Кафки была навязана несвойственная для них организация текста: намного большее число абзацев, которые, соответственно, становятся намного короче, имитируют более логичную, более рациональную структуру текста, драматизируют его, четко разделяя все реплики в диалогах.
Ни в одном из переводов на другие языки, насколько мне известно, не меняли подлинную организацию текстов Кафки. Почему же французские переводчики (все, единодушно) это сделали? Наверняка у них должно было быть для этого основание. В издании романов Кафки в «Плеяде» более пятисот страниц примечаний. Однако среди них я не обнаружил ни одного предложения, где бы упоминалось это основание.
И В ЗАВЕРШЕНИЕ ЗАМЕЧАНИЕ ПО ПОВОДУ КРУПНОГО И МЕЛКОГО ШРИФТА
Кафка настаивал на том, чтобы его книги печатались очень крупным шрифтом. Сегодня мы вепоминаем об этом со снисходительной улыбкой, которую вызывают у нас причуды великих людей. Впрочем, в этом нет ничего заслуживающего улыбки; пожелание Кафки было оправданно, логично, серьезно, связано с его эстетикой или, точнее, с его манерой организовывать прозаический текст.
Автор, расчленяющий свой текст на множество коротких абзацев, не будет так сильно настаивать на крупном шрифте: сильно структурированная страница читается достаточно легко.
И напротив, текст, выливающийся в один нескончаемый абзац, читается с трудом. Глаз не находит мест, где можно задержаться, передохнуть, строчки легко «ускользают». Чтобы читать подобный текст с удовольствием (то есть не напрягая зрение), нужны относительно крупные буквы, которые облегчают чтение и позволяют в любой момент остановиться, чтобы насладиться красотой фраз.
Я смотрю Замок в немецком карманном издании: тридцать девять строчек, жалко зажатых на маленькой страничке «нескончаемого абзаца»: прочесть невозможно; или же это можно прочесть только как информацию; или как документ; но ни в коем случае как текст, предназначенный для эстетического восприятия. В приложении на сорока страницах: все отрывки, изъятые Кафкой из рукописи. Никто не обращает никакого внимания на желание Кафки увидеть свой текст напечатанным (по абсолютно оправданным эстетическим соображениям) крупным шрифтом; выужены все фразы, которые он решил (по абсолютно оправданным эстетическим соображениям) изъять. В этом безразличии к эстетической воле автора отражается вся грусть посмертной судьбы произведений Кафки.
Часть пятая. В поисках утраченного настоящего
1
В центре Испании, где-то между Барселоной и Мадридом, в баре маленького вокзала сидят двое: американец и девушка. Мы ничего о них не знаем, за исключением того, что они ждут поезда на Мадрид, где девушке предстоит операция, наверняка (слово ни разу не произносится) аборт. Мы не знаем, кто они, сколько им лет, влюблены ли они друг в друга или нет, мы не знаем, какие причины заставили их принять это решение. Из их разговора, хотя и приведенного с необычайной точностью, мы ничего не узнаем ни о мотивах их поступка, ни об их прошлом.
Девушка напряжена, и мужчина пытается ее успокоить: «Это же совсем пустячная операция, Джиг. Это даже и не операция». И дальше: «Я поеду с тобой и все время буду рядом с тобой…» И дальше: «А потом у нас все будет хорошо. Все будет у нас по-прежнему».
Когда он чувствует, что девушка даже слегка раздражена, он говорит: «Хорошо. Если ты не хочешь, не надо. Я не хочу, чтобы ты это делала, если ты не хочешь». И в конце снова: «Ты должна понять, что я вовсе не хочу, чтобы ты это делала, если ты не хочешь. Если для тебя это что-то значит, я готов пойти на это».
За репликами девушки угадываются моральные колебания. Она говорит, глядя на пейзаж: «Все это могло быть нашим. Все могло быть нашим, но это с каждым днем становится все более невозможным».
Мужчина хочет успокоить ее: «Все может быть нашим. […]
— Нет. Когда они это забирают, обратно это уже не получишь».
И когда мужчина снова уговаривает ее, что операция неопасная, она говорит: «Ты мог бы что-то для меня сейчас сделать?
— Я сделаю для тебя что угодно.
— Тогда, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, замолчи».
Мужчина тогда: «Но я не хочу, чтоб ты это делала. Мне это совершенно все равно.
— Я сейчас закричу», — говорит девушка.
Именно тогда напряжение достигает кульминации. Мужчина встает, чтобы отнести багаж на другую сторону вокзала, и когда возвращается: «Ну, ты себя лучше чувствуешь?» — спрашивает он.
— Хорошо. Все в порядке. Я чувствую себя хорошо». Это последние слова знаменитого рассказа Эрнеста Хемингуэя Hills Like White Elephants — Холмы как белые слоны.