— Вы были на нашей террасе? — спросила девушка. — Это единственное по-настоящему приятное место во всем здании.
Одна из панелей стеклянной стены отодвинулась, и они вышли на просторную, продуваемую ветром площадку с белым галечным полом. Тут имелось несколько столиков и стульев из кованого железа, а также каменные скамьи, но девушка сразу повела его к низкой балюстраде, откуда открывался вид на город. При взгляде вдаль захватывало дух, при взгляде вниз он испугался чуть не до смерти.
— Летом мы проводим на террасе большую часть времени, — сказала она, — но сейчас мне здесь нравится даже больше.
Похоже, ее совсем не волновало то, что ветер может испортить ее прическу а-ля Джеки Кеннеди, и он был уже почти влюблен в ее походку — она шагала по гальке с горделивым изяществом балерины, — в большие карие глаза и выразительный рот.
— Давно вы здесь работаете?
— С тех пор, как окончила колледж в июне. Меня привлекло разнообразие обязанностей — здесь нужно делать все понемногу, но в целом впечатление… трудно сказать. Вы меня понимаете. — Она пренебрежительно сморщила нос.
— Это же всего лишь реклама.
Он узнал ее имя (Памела Хендрикс) и тут же, заправив под пиджак выбившийся галстук и пытаясь пригладить взъерошенные ветром волосы, предложил вместе пообедать, что явилось для нее полной неожиданностью.
— Нет, я… к сожалению, не могу…
И глаза ее столь быстро утратили блеск, что он не решился задать следующий вопрос: «Тогда, может быть, завтра?» Вероятно, она была любовницей Фрэнка Лейси (Уайлдер вспомнил, что во время презентации этот плечистый увалень с квадратной челюстью сидел рядом с ней, бедро к бедру) и сейчас вытащила его на террасу, просто чтобы вызвать во Фрэнке ревность — этак вполне по-девчоночьи.
— Тогда, может быть, созвонимся в более удачное время.
— Может быть.
Вернувшись в приемную, они пожали руки на прощание, и, пока лифт пролетал тридцать девять этажей вниз, он чувствовал себя падающим с небес обратно в реальность.
Менее недели спустя он подошел к телефону в своем офисе, чтобы ответить на звонок, и услышал голос:
— Это Джон Уайлдер? Говорит Фрэнк Лейси, «Хартуэлл и партнеры». Скажите, шесть обложек под рекламу еще не заняты?
— Пока нет.
— Хорошо. Мы готовы их выкупить; я пришлю вам контракт сегодня во второй половине дня.
— Что ж, это будет… очень хорошо.
— Это великолепно! — воскликнул Джордж Тейлор. — Видит бог, Джон, я знал, что, если эту сделку можно провернуть, никто не справится лучше тебя. Я бы угостил тебя обедом, но сейчас дел по горло.
И слово «обед» благополучно проследовало вслед за Джоном к его рабочему столу, где он набрал номер «Хартуэлла» и попросил к телефону Памелу Хендрикс.
— О, здравствуйте, — сказала она. — Мои поздравления.
— Откуда вы узнали?
— Ну а как иначе: слухом земля полнится.
Это могло подразумевать, что Фрэнк Лейси упомянул об этом в постели, когда она лежала рядом, поглаживая его широкую грудь.
— Я, собственно, хотел узнать, не пообедаете ли вы со мной сегодня?
— Спасибо, но, к сожалению, я не могу…
На сей раз он прервал ее с решимостью человека, которому уже нечего терять:
— Тогда как насчет встречи после работы? Посидим где-нибудь за бокалом вина.
На том конце возникла заминка.
— Хорошо, договорились.
Теперь нужно было сделать еще два звонка.
— …Дженис, сегодня из Лондона прилетает этот тип с контрактом по «Ягуару»; Джордж попросил меня угостить его ужином. Ничего особенного, надеюсь закончить с ним до десяти, а потом отправлюсь на одно из собраний… О’кей… Увидимся утром.
Со вторым звонком было сложнее.
— Мистера Пола Борга, пожалуйста… Пол? Это Джон. Послушай, я только хочу узнать, не собираешься ли ты сегодня вечером на Варик-стрит… Вот и славно. Там хотя бы прибрано? Простыни чистые? А полотенца?.. Что значит, как мои дела? Мои дела в порядке. А как твои?..
Он повел ее ужинать в «Плазу», надеясь впечатлить, но с первых минут стало ясно, что она уже неоднократно бывала в этом ресторане. Первая порция виски пошла так приятно, что он предоставил Памеле вести разговор, а сам сидел рядом, смаковал напиток и разглядывал ее профиль. Кончик ее маленького носа слегка дергался вверх и вниз при произнесении слогов, начинающихся с «п», «б» или «м», и ему эта особенность показалась очаровательной.
Она рассказывала о своем вермонтском колледже под названием Марлоу — небольшом экспериментальном заведении, о котором Уайлдер никогда не слышал.
— Это типа Беннингтона[23], только еще более либеральный, и обучение в нем совместное.
Далее речь зашла о ее отце и старшем брате, который был «абсолютно гениальным пианистом», и Уайлдер начал понимать, что эта девчонка богата — возможно, даже очень богата.
— А чем занимается ваш отец?
— Он банкир. Специалист по инвестициям. Такие вот дела…
За второй или третьей порцией аперитива она объяснила, почему никогда не бывает свободна в обеденное время.
— Я все лето, как говорится, «встречалась» с Фрэнком — Фрэнком Лейси, — пока его консультант по вопросам семьи и брака не посоветовал ему это прекратить, что он и сделал. Но мы по-прежнему каждый день обедаем вместе, этим как бы подтверждая, что мы остаемся друзьями. Звучит глупо, я понимаю.
— И ты все еще без ума от него.
Она покачала головой и поджала губы:
— Нет. Теперь уже нет. На мой взгляд, мужчина, позволяющий какому-то консультанту принимать решения за него, не может… не может считаться настоящим мужчиной. Ты ведь женат, не так ли?
— Да, я женат.
— И ты бы позволил какому-нибудь консультанту по брачным вопросам убедить тебя… Впрочем, не бери в голову. Это все слишком сложно.
Когда подали запеченную говядину с вином, она тоскливым голосом сообщила, что большинство студентов в Марлоу были «чудовищно креативны».
— Нет, я не о креативности в пошлом варианте рекламщиков, пойми меня правильно… — И ее нож убеждающе нацелился острием ему в горло.
Она имела в виду настоящее творчество: поэзию, живопись, скульптуру, музыку, танцы; она имела в виду театр.
— Что там только не ставили, от Софокла до как его, ну, ты знаешь… до Беккета. А я всегда была скучной бесталанной заурядностью. Собственно, ею и остаюсь.
Когда пришел черед кофе и коньяка, она сделалась менее разговорчивой и начала поглядывать на него как бы сквозь романтическую дымку; в такси он наконец ее обнял.
— Как-как называется улица? — переспросила она. — И что там находится?
— Просто одно местечко, которое, я надеюсь, тебе понравится.
— Ты очень милый, Джон.
И она подставила рот для первого, ритуального поцелуя, позволив его ладони ласкать ее грудь, пока они катили по длинной Седьмой авеню.
Она была шикарна. Во всяком случае, именно это слово то и дело срывалось с его уст, когда они обнимались, катались, переплетались и сливались воедино на постели ниже уровня тротуара, а подземка Седьмой авеню грохотала у них под полом.
— Ох, ты шикарна… ох, детка, ты… о боже, как ты шикарна… ты шикарна…
Она не говорила ничего, но ее вздохи, стоны и долгий финальный крик вполне убедительно свидетельствовали о том, что и он был… скажем, не слишком плох.
Позднее они долго лежали в молчании, и он мысленно переваривал удивительное открытие: ему было тридцать шесть лет и он до сих пор ни разу не получал такого удовольствия от секса. Он чуть было не сказал это вслух — «Можешь себе представить? Мне тридцать шесть лет, и это был самый лучший…» — но вовремя сдержался. Она могла бы посмеяться над таким признанием или пожалеть его, после всех «чудовищно креативных» парней в Марлоу и бурного лета в объятиях Фрэнка Лейси. Вместо этого он спросил:
— Памела, сколько тебе лет?
— В феврале исполнится двадцать один.
Она отделилась от него, встала и нагишом прошла по линолеуму через комнату, напомнив ему девчонку на плоту в тот первый уик-энд после Бельвю. Удивительно, как можно иметь столь длинные ноги при ее невысоком росте?
— За первой дверью только туалет, без раковины, — предупредил он. — Если тебе нужна раковина, она есть на кухне.
— А, понятно, — откликнулась она. — Это похоже на квартиры во Франции.
Выходит, она также побывала во Франции — а может, и всю Европу объездила еще с детства, каждый год проводя там каникулы. Направляясь к бару, он позволил своему сознанию заполниться сводящими с ума картинами: юная Памела смущенно раздвигает ноги перед елейным соблазнителем-аристократом во время завтрака с шампанским в Булонском лесу; Памела в исступлении царапает спину пыхтящего испанского крестьянина на грязной соломе в хлеву; Памела, распростертая на песке адриатического пляжа, шепчет «Te amo»[24] в ухо итальянскому автогонщику…
Но вскоре она вернулась к нему. Он наполнил два бокала и натянул штаны, а на Памеле уже был старый плащ Пола Борга, обнаруженный ею в шкафу. Они пристроились рядышком на краю постели.
— Очень уютное местечко, — сказала она. — Когда мы ночью здесь появились, я не успела его разглядеть, потому что была слишком… ну, ты понимаешь… слишком увлечена…
Он еле удержался от восклицания: «Увлечена? Неужели? Мной?!»
— …но теперь вижу, что здесь и вправду мило, — договорила она.
— Эта квартира не предназначена для постоянного проживания, — пояснил он. — Она используется только… короче, мне здесь тоже нравится.
Он звонко чокнулся с ее бокалом.
— Полагаю, это можно назвать «причащением к любимому зелью».
— Хм… — промычала она на манер доктора Бломберга, и он понял, что слабыми шуточками Памелу Хендрикс не проймешь.
Пусть ей было всего двадцать, но, чтобы вызвать ее смех, требовалось нечто по-настоящему уморительное. И еще: ни разу за весь вечер она не спросила его о жене, или о наличии у него детей, или о том, сколько девчонок он приводил сюда до нее. Отсутствие этих во