— Подумать только! — сказал Эпштейн. — И теперь вы пытаетесь превратить этот печальный эпизод своей жизни в произведение искусства. Думаю, это очень… интересно.
С полки была взята одна из трубок, набивая которую он спросил:
— Джулиан, ты не будешь против, если я как-нибудь загляну к вам и понаблюдаю за процессом?
— Вы доставите нам удовольствие, мистер Эпштейн. Я найду для вас копию сценария.
Эпштейн сказал, что это было бы прекрасно, и в течение следующего получаса, пока он любовно раскуривал свою трубку и пускал колечками дым, разговор уже не затрагивал Уайлдера. Речь шла исключительно о прошлом — старый профессор, посмеиваясь, вспоминал счастливые деньки в компании четырех любимых учеников, — а потом пришла пора расставаться.
— Что ж, мистер Уайлдер, — сказал он, провожая их до двери, — если хотите создать хороший фильм, думается, вы попали в удачное место. В Марлоу есть нечто особенное — нечто бодрящее и вдохновляющее. Я почувствовал это сразу же, как только впервые сюда приехал, и решил, что уже не буду работать ни в каком другом колледже. В здешней атмосфере постоянно присутствует креативное напряжение, и я до сих пор не могу истолковать или объяснить этот феномен. Не хочу показаться фантазером, но все же рискну заявить, что сам по себе колледж Марлоу накладывает заклятие творчества на всякого сюда входящего… — Тут он самокритично усмехнулся. — Конечно, скажи я это кому-нибудь из моих нью-йоркских друзей, последуют циничные шуточки про заклятия, проклятия и так далее, однако я в это верю.
Возвращаясь к общежитию, Уайлдер позволил Памеле говорить за двоих («Не правда ли, он чудесный?..» и т. п.), а сам вел машину со стиснутыми зубами, ощущая слабость во всем теле и острую нужду в выпивке. Он хорошенько приложился к бутылке, едва закрылась дверь их комнаты, и уже заметно опьянел к тому времени, когда она развесила свою одежду и приняла душ. Он хотел спросить, испытала ли она стыд, когда он поведал Эпштейну о своем пребывании в клинике; он хотел обсудить пробудившуюся в нем странную тягу к саморазоблачению — стремление выставить напоказ свои слабости и недостатки как нечто «интересное», — но никак не мог подобрать слова. А чем больше он пил, тем больше эта тема отступала в его сознании на задний план, вытесняясь иррациональной, болезненной ревностью.
— Ты вообще думаешь ложиться? — спросила она, накрываясь простыней.
— Чуть погодя.
К тому времени он уже разделся до трусов и расхаживал босиком по холодному полу со стаканом в руке, периодически проведывая оставленную на столе бутылку.
— Сначала ответь мне на пару вопросов, — сказал он. — Чем вы с Питером занимались в том «логове онанистов»?
— Что? Джон, я не понимаю, о чем ты…
— Ты все отлично понимаешь. Ты и этот мелкий говнюк с романтическим взглядом, этот вшивый дизайнер, обкуривались и лапали друг друга. Скажи, сколько раз ты с ним переспала в те прежние деньки?
— Я даже слушать не хочу этот бред.
— Нет, ты меня выслушаешь! А как насчет Джерри? Он ведь такой симпатяга, такой одухотворенный молодой автор. А Джулиан? Или ты надеялась, что я не пойму характера твоих отношений с этими юнцами? Ладно, с ними ты еще могла бы меня дурачить, но ты полностью выдала себя со старым профессором. Да-да: «Моя маленькая ницшеанка». Бог-хренов-Отец, язви его душу! Сколько раз этот грязный старый пердун забирался тебе под юбку? А?
А?!
В этот самый момент он запнулся обо что-то (о мусорную корзину? о чемодан?), и пол комнаты увесисто и жестко врезался ему в плечо. Памела уже через секунду была рядом и помогла ему подняться на ноги — что оказалось нелегко и отняло последние силы у обоих, — после чего они доковыляли до постели и забрались под одеяло.
— Ох, Джон, — сказала она, — ты пьяный, злобный, мерзкий ублюдок, и ты наполовину безумен, но я люблю тебя.
Что он мог сделать теперь — когда страстный порыв иссяк, а вся ревность растаяла, — что он мог сделать, кроме как пробормотать: «Ох, малышка» — и, обняв ее, провалиться в тяжелый сон?
Глава пятая
— Мне все равно! Мне все равно! Как вы не понимаете, идиоты? Мне все равно! Видел бы меня сейчас папа!
— Хорошо, Генри, а теперь успокойся…
— Не называй меня «Генри», тупой черномазый ублюдок! Зови меня Доктором, а не то я переломаю все твои поганые кости…
— Ты ничего никому не сломаешь, Доктор…
— Стоп! Снято! — сказал Джулиан. — О’кей, сделаем паузу. В чем проблема, Джон?
— Не то чтобы проблема, — сказал Уайлдер, — просто мне кажется, что санитарам надо жестче обращаться с Клингером. Он им не нравится; он часто скандалит; он обзывает их макаками и мумбо-юмбами; к тому же они очень устали после ночного дежурства. Хотелось бы видеть, как они по-настоящему его хватают и заламывают ему руки, прежде чем сделать укол.
— О да! — сказал актер, играющий Клингера. — Это как раз то, что нужно.
Мистер Эпштейн объявился на третий вечер съемок и на цыпочках, прижав указательный палец к губам, проследовал к тому месту, где стояли Уайлдер и Памела. Какое-то время он молча наблюдал за игрой актеров, за работой кино- и звукооператоров, осветителей и техников, а после того, как Джулиан в очередной раз объявил: «Снято!» — спросил:
— Можем мы втроем поговорить снаружи?
Вслед за Эпштейном они покинули амбар и зашагали по густой траве, ярко зеленевшей под солнцем.
— Я прочел сценарий и нашел его превосходным, — сказал Эпштейн, — и я твердо верю в режиссерский талант Джулиана, а также в актеров и техперсонал. Но я должен сказать, мистер Уайлдер, — при этом отнюдь не желая вызвать у вас чувство неловкости, — я должен сказать, что из всех участников этого проекта именно вы достойны наибольшего восхищения. — Он сделал паузу, во время которой слышался только шум ветра в ветвях деревьев. — Пережить такое, все время сохраняя ясность ума и остроту восприятия, несмотря на неизбежные эмоциональные потрясения, а затем беспристрастно воссоздать это в фильме, придать упорядоченную структуру самому хаосу — я нахожу это выдающимся достижением.
Никогда еще никто не говорил Уайлдеру таких слов, и этой похвалы оказалось достаточно, чтобы он ощутил жжение в глазах и подступающий к горлу комок.
— Спасибо, сэр, — пробормотал он, а Памела сжала его руку, тем самым подчеркивая значимость момента.
— Я же говорила вам, что он особенный, — сказала она Эпштейну.
Когда Эпштейн двинулся через лужайку в сторону своего дома, Уайлдеру очень хотелось последовать за ним — хотелось составить ему компанию в чудесной библиотеке и продолжить разговор об «упорядоченном хаосе», — но Памела потянула его обратно в амбар. К моменту их возвращения дневная работа на съемочной площадке уже закончилась, и люди расслаблялись за стаканчиками вина и оживленным обсуждением фильма.
— …Я воспринимаю Чарли как некое подобие Христа, — говорил один молодой человек. — Он чрезвычайно силен и притом чрезвычайно мягок в общении с пациентами. Он на самом деле пытается спасать людей, и он…
— Нет-нет-нет, — прервал его другой. — Подобием Христа — распятого Христа — здесь выступает Клингер…
— Чушь, — сказал Джулиан. — С каких это пор во всяком фильме кто-нибудь обязательно должен уподобляться Христу? Это фильм о сумасшедшем доме, и он останется таковым. А если кто-то пожелает найти в нем скрытые смыслы — ради бога, но это личное дело каждого. Можно представить психушку как все наше общество в миниатюре — с этим я готов согласиться, — но даже такую аналогию я не намерен подавать публике в разжеванном виде. Черт возьми, пусть фильм говорит сам за себя.
— Золотые слова, старик, — сказал Клей Брэддок.
А Джон Уайлдер — участник проекта, достойный наибольшего восхищения, — прихлебывал виски и улыбался всем вокруг, наслаждаясь происходящим. Придать упорядоченную структуру хаосу — ну конечно же, именно к этому он и стремился всю свою жизнь.
— …И что отец? Он тоже тебе не поверил?
— Видишь ли, он узнал это от отцов других детей. И вот он говорит:
«Ральф, я хочу, чтобы ты рассказал мне в точности все, что случилось за тем рекламным щитом». Ну я и рассказал. «А я слышал совсем другое», — говорит он. Я начал клясться, что говорю правду, а он просто сидит и смотрит на меня так, словно я… даже не знаю что. И с тех пор, с тех самых пор…
— Постойте… Прошу прощения, Джулиан.
— Стоп! В чем дело, Джон?
— Мне кажется, эту сцену лучше подать с некоторой долей сомнения. В ее нынешнем виде все представляется так, словно мы все безоговорочно верим Ральфу — его печальной истории о жестокости и непонимании, — и это вполне нормально. Но что, если сыграть это так, чтобы зритель слегка усомнился: а стоит ли верить всему сказанному? Я вовсе не хочу делать из Ральфа примитивного лжеца, но он представляется мне очень сложным, проблемным подростком. Он так часто излагал свою историю всем подряд, что теперь даже сам не вполне уверен, насколько она правдива. Хочется, чтобы зритель самостоятельно оценил его рассказ, как бы читая между строк. Я подразумеваю возможность… как бы получше выразиться… возможность двойственного толкования. Кто-нибудь понял, к чему я клоню?
Джулиан понял.
— С этим я согласен, Джон, — сказал он.
И юноша, игравший Ральфа, понял тоже, после недолгих раздумий. Он и его темнокожий партнер в этой сцене, привлеченные из Высшей школы искусств и музыки, были, пожалуй, самыми способными актерами из всех присутствующих. И со второй попытки они сыграли именно так, как хотел Уайлдер.
— …Да, жуткая история. Слушай, у меня есть предложение. Давай угадывать фильмы. Ты знаешь эту игру?..
Памела поджидала его за пределами съемочной площадки.
— Получилось безупречно! — сказала она.
— Безупречно или нет, но второй дубль действительно понравился мне больше.
— Ты всегда подаешь отличные идеи, — сказала она. — У тебя и вправду природный дар к таким вещам.
— Не хочешь прогуляться?