Если в телефонной будке вдруг привидится
вам некто,
Не знающий, что делать с подаренной монетой…
Когда он закрыл дверь-гармошку, под потолком будки приглашающе загорелась лампочка, но он был вынужден присесть на низкую полочку под автоматом, дожидаясь, когда замедлится сердцебиение и прояснится голова. Потом очень тщательно вставил монетку в щель.
Это будет второе пришествие
Это будет второе пришествие
Знайте: это второе пришествие…
Он набирал номер неспешно, делая паузу после каждой из семи цифр, и насчитал десять гудков, прежде чем нажать отбой и дать монете пролететь сквозь таксофон в отсек возврата. Ошибка; но если попробовать снова, все может получиться. «Терпение, — увещевал его голос Эпштейна. — Терпение и смелость, Джон. Время еще есть». Он закрыл глаза, и семь цифр отчетливо нарисовались на внутренней стороне век; он набрал их быстро, но аккуратно, и после седьмого гудка раздался щелчок.
— Алло? — произнес женский голос на том конце линии.
— Здравствуйте. Это… Скажите, вы моя мама?
— Сожалею, но вы ошиблись номером.
— Нет, не ошибся. Пожалуйста, не кладите трубку. Послушайте, я стараюсь связать все воедино, но у меня есть только одна монета.
— Молодой человек…
— Да. Я еще здесь, но мое время истекает. Пожалуйста, подождите.
— Я бы охотно вам помогла, но, судя по всему, вы ошиблись…
— Прошу вас. Немного терпения. Я знаю, что вы принимаете меня за сумасшедшего, но это не так. Я очень, очень серьезно настроен, и все это очень важно. Подождите. Сейчас мне придет в голову правильный вопрос.
— Молодой человек?
— Да, я здесь. Пожалуйста, не вешайте трубку.
Но она это сделала, и монета исчезла в недрах автомата. Впрочем, невелика потеря: десятицентовиков у него было навалом. Главное, продолжать попытки, звонить снова и снова, пока…
Кто-то постучал по стеклу с другой стороны; он обернулся и увидел перед будкой девушку. Видимо, дождь прекратился, потому что ее одежда и волосы были сухими. Она попыталась открыть дверь, и ему пришлось встать прямо, чтобы ей помочь.
— Джон? Ты знаешь, сколько времени ты провел в этой будке?
— Нет.
— И ведь ты даже не разговаривал, только вставлял монеты, набирал номер и… Ох, Джон, ты в порядке?
— А ты еще кто? Недоделанная Мария Магдалина?
— Что? Я?!
— Одну минуту.
Он закрыл глаза и сдавил двумя пальцами свою переносицу.
— Кто же ты тогда? Может быть, Джинни Болдуин?
Джинни Болдуин была его первой любовью; и если она сейчас ответит «да», это будет означать, что ему самому всего лишь семнадцать, что впереди целая жизнь и все его ужасные ошибки еще не совершены.
— Джон, ради бога, прекрати! Ты отлично меня знаешь.
— Нет, пока не узнаю. Который сейчас час?
— Почти шесть.
— Шесть часов утра или шесть часов…
— Джон, если ты дурачишься, я тебе этого никогда не прощу. Либо ты просто дурачишься, либо… о боже! Пойдем, я отведу тебя домой.
И он позволил увести себя по траве прочь от телефонной будки.
— То есть, по-твоему, все это было просто иллюзией? — спросил он, с трудом за ней поспевая.
— Что ты сказал?
— Я о том, что в реальности ничего этого не происходило.
— Чего не происходило в реальности?
— Ладно, забудь.
— Джон, ты вспомнил наконец, кто я такая? Вспомнил, где ты находишься и что вообще происходит?
— Нет, я… нет.
— Тогда слушай внимательно. Меня зовут Памела Хендрикс. Сейчас август тысяча девятьсот шестьдесят первого года, и мы находимся в колледже Марлоу в Вермонте.
— В Вермонте?
И вот тут он расплакался, потому что все ею сказанное и впрямь походило на правду; но если это было правдой, значит все остальное было лишь видением — и тогда он выставил себя в глупейшем свете перед всеми в колледже Марлоу (кто не видел лично, вскоре узнает от других). Он уже чувствовал на себе их взгляды, когда шел через кампус и пытался костяшками пальцев смахнуть слезы со щек, — презрительные и насмешливые взгляды тех самых людей, чьи голоса подбадривали его на пути к Эпштейну и потом в его доме; а вскоре и сам Эпштейн, конечно же, присоединится к хору насмешников.
В пропахшей смолистым деревом спальне общежития она действовала как грамотная сиделка. Первым делом велела ему снять одежду и лечь в постель, а затем опустилась рядом на скрипучий стул.
— Джон, ты меня слышишь? — спросила она, когда он перестал плакать и вновь потерял представление о времени: мог быть полдень, а могла быть и полночь.
— Да.
— Я тебя оставлю на несколько минут. Ты обещаешь не покидать эту комнату?
— Да. Но тогда и ты пообещай мне кое-что.
— Хорошо, милый. — Она потрогала его лоб прохладными пальцами, как молодая мать, проверяющая, нет поднялась ли у ребенка температура.
— Что бы ни случилось, обещай, что не позволишь им забрать меня отсюда.
— Ох, ну конечно же. Я обещаю, милый. Я никому не позволю тебя забирать куда бы то ни было.
После этого, казалось, прошло много часов — спал он или бодрствовал? — пока не послышался легкий стук в дверь, а затем голос Эпштейна:
— Мистер Уайлдер?
— Одну секунду.
Он бросился к стенному шкафу, схватил свои штаны и натянул их на голое тело, прежде чем впустить профессора.
— Что… чем могу быть полезен? — сказал Уайлдер.
— Я ни в чем не нуждаюсь, спасибо. — Эпштейн опустился на стоявший у стены стул. — Честно говоря, мистер Уайлдер, я пришел сюда только потому, что я за вас беспокоюсь.
— А, вот оно как? Это весьма занятно, поскольку я, со своей стороны, беспокоюсь за вас. Возможно, я не такой человек, каким хочу казаться, но в этом плане вы еще хуже. Вам известно, что студенты колледжа между собой именуют вас Богом? Что они именуют вас Богом Отцом?
Легкий смешок Эпштейна прозвучал раздражающе.
— Бросьте. Во-первых, я не поверю этому ни на миг, а во-вторых, я не вижу, какое отношение это может иметь к…
— Ах вы не видите? А между тем это имеет отношение ко всему. Послушайте. Послушайте меня. Или профессора философии никогда никого не слушают, а только говорят сами? Прежде всего, как я узнал, по этому кампусу издавна гуляет слишком много шуточек религиозного свойства. Бог Отец, Бог Сын и Святой Душок в придачу — все в таком роде. Если заявите, что вы ничего такого не слышали, я назову вас лжецом. Будь я здешним студентом, я дал бы вам еще несколько определений. Я назвал бы вас лицемерным старым жуликом — и не важно, сколько умных книг вы храните у себя в библиотеке. Если бы у меня была возможность узнать вас получше, я мог бы назвать вас грязным старым развратником. Какую вы там фразочку недавно завернули? Ах да: «Марлоу накладывает заклятие творчества на всякого сюда входящего». Неслабо сказано — и юные девицы, каждую осень сюда приезжающие, готовы лезть из кожи вон, чтобы впечатлить мудрого педагога. Но я вас раскусил, Эпштейн… Погодите. Дайте мне досказать…
И он досказал свою речь, хотя это заняло немало времени. В какой-то момент Эпштейн произнес: «Боюсь, мне уже пора», а потом щелкнул замок закрывшейся за ним двери, но Уайлдер продолжил говорить, обращаясь к пустому стулу. При этом он выкурил все сигареты и тщетно искал в комнате спиртное, а потом бросился к раковине и стал горстями пить холодную воду, как будто умирал от жажды. Он наградил Эпштейна всеми гадкими прозвищами, какие только смог придумать; он обвинил Эпштейна во всем плохом, что случилось в его собственной жизни, и предложил Эпштейну опровергнуть эти обвинения, если сможет; он говорил и говорил, пока не рухнул на постель, совершенно обессиленный.
Некоторое время спустя он услышал голоса за дверью. Там были Эпштейн, и Памела в слезах, и еще приглушенные, вежливые голоса двух или трех мужчин, которые он не смог распознать.
Когда пара сильных рук помогла ему подняться, он воспринял это как проявление трогательной заботы; точно так же был воспринят и укол иглы в ягодицу. После этого его кое-как одели, и несколько мужчин помогли ему забраться на заднее сиденье большой машины, а потом наступила тишина. Машина куда-то ехала; он еще немного всплакнул, но вскоре отдался на волю тяжелых волн сна, похожего на погружение в пучину.
Пробудившись, он сразу понял, что находится уже не в колледже Марлоу. Все запахи здесь были другими, а у его изголовья сидела не Памела. Это была старуха с голубовато-седыми волосами, одетая как медсестра и читавшая какой-то роман в мягкой обложке.
— Мисс? — позвал он.
Она отложила книгу в сторону и, прежде чем ответить, взглянула на свои часы:
— Да, сэр?
— Скажите, где я нахожусь?
— В больнице Элизабет Фэннинг.
— А где это?
— В Мидлберри, штат Вермонт. Как вы себя чувствуете, мистер Уайлдер?
— Я чувствую… я не могу пошевелить…
— Не двигайте этой рукой, сэр, там капельница.
Она быстро поднялась, чтобы проверить, не нарушил ли он чего-нибудь.
Его рука была примотана к обтянутой марлей дощечке, а вверх от нее поднималась прозрачная пластиковая трубка, вероятно ведущая к капельнице над его головой. Алюминиевые решетки ограждения по бокам койки были подняты, словно кто-то опасался, что он может с нее упасть.
— Что со мной случилось?
— Мне об этом ничего не известно, сэр; я дежурю только в утренние смены. Постарайтесь расслабиться и не двигайтесь; мне нужно отметить в журнале время вашего пробуждения. Потом я измерю вашу температуру, артериальное давление и все, что полагается, и выполню еще несколько мелких процедур. Вряд ли нам еще понадобится эта капельница, но подождем, что скажет доктор. Полагаю, все худшее уже позади, мистер Уайлдер, и вы очень скоро подниметесь на ноги.
— А это что за стопка бумаг?
— О, это счета за услуги персональных сиделок. У вас платный круглосуточный уход, и счета постепенно накапливаются, но вам не стоит волноваться по этому поводу. У вас ведь есть медицинская страховка?