— Нет, меня только ему представили, и все.
— Возможно, тебе эта книга понравится, Джон. Не хочу навязывать свое мнение.
Уайлдер был тронут ее верой в то, что он сможет осилить целую книгу и даже получить от этого удовольствие.
— Нет, — сказал он, — вряд ли я за нее возьмусь. Сказать по правде, мне не очень-то понравился ее автор.
— Тогда не стоит. У тебя всегда было особое чутье на людей. Наверно, это одна из причин твоих успехов в рекламном деле.
— Не уверен. То, чем я зарабатываю на жизнь, по силам почти каждому.
— Почему ты все время прибедняешься? Лично я считаю эту работу очень сложной, а ты один из лучших в своей профессии.
Она поднялась с пола и выключила весь свет, кроме гирлянды цветных лампочек на елке, заполнивших комнату мягким розоватым сиянием. Потом с ногами уселась на диван и спросила:
— Как тебе елка?
— Прекрасно, — сказал он, садясь рядом. — Сейчас она выглядит прекрасно.
Затем, помявшись, как стеснительный юнец, добавил:
— В Рождество ты всегда все делаешь правильно, Дженис.
— Хочешь, включу радио и поймаю рождественскую музыку?
— Нет, и так все хорошо. Давай просто… посидим.
И Уайлдер не успел опомниться, как они оказались в объятиях друг друга. Последовавшее за этим кувыркание на диване со вздохами и стонами было бы больше под стать парочке очумелых тинейджеров.
— …Ох, Джон, — сказала она, сопровождаемая Уайлдером в ванную, — это было так долго.
— Не очень-то и долго; просто так кажется.
— Я не о том. Так долго пришлось ждать, чтобы мы с тобой снова… по-настоящему… ох, Джон.
В минуты секса с женой он вспомнил о Памеле лишь мельком и почти сразу выкинул ее из головы. С этим было покончено. Он возвращался на круги своя.
Дженис называла это «нашим вторым медовым месяцем» (хотя Уайлдер морщился, если она в тот момент на него не смотрела), и продолжалось это всю зиму и значительную часть весны. То, что он все еще мог заниматься с ней любовью не просто из чувства долга, само по себе оказалось приятным открытием, но этому сопутствовал и другой позитив: в их общении стало меньше пустословия — она уже не торопилась заполнить болтовней каждую паузу, — а чуть заметные перемены в ее поведении намекали на возросшую самооценку и некую новую умиротворенность.
Вновь наступило лето; близился его тридцать девятый день рождения.
Когда они отдыхали в своем загородном бунгало, на озерном плоту частенько резвились сразу три-четыре девчонки, чьи свежие молодые тела были для него источником каждодневных мук; а на кухонных полках не было ни единой бутылки спиртного, даже дешевого шерри, используемого для приправ.
— Я, пожалуй, после ужина съезжу в город, на собрание, — как-то раз сказал он жене, занятой лущением фасоли.
— Хорошо, — согласилась она. — Но ты с начала недели посетил уже три собрания. Разве этого не достаточно?
— В таких вещах мне самому виднее, достаточно или нет, — сказал он.
По прибытии в город он прямиком направился в «Билтмор» и пил там до полуночи, а потом переместился в нижний бар «Коммодора» — тот самый, откуда Пол Борг некогда увез его в клинику, — и там просидел до самого закрытия. Далее сил едва хватило на то, чтобы добраться до номера, который он снял в этом же отеле. Звонить Дженис он не стал, понимая, что его выдаст голос, и отложил вранье на следующий день: мол, забарахлила машина, ремонт в мастерской затянулся до утра, а будить ее звонком в столь поздний час он не стал. И она вроде поверила, хотя впоследствии его не раз посещала мысль, что их «второй медовый месяц» завершился именно в ту ночь.
Осенью ничего существенного не происходило вплоть до того дня в конце ноября, когда они с Джорджем Тейлором, возвращаясь в офис после обеда, увидели толпу перед витриной телемагазина. Некоторые женщины плакали, да и кое-кто из мужчин был готов пустить слезу, и вскоре стало ясно почему: президент был тяжело ранен выстрелом в голову. Телевизоры показывали толпы шокированных и скорбящих людей на улицах Далласа, а потом на экранах возник Уолтер Кронкайт[45], который трагическим тоном повторил последние новости.
— Пожалуй, мне лучше вернуться домой, Джордж.
— Правильно. Я тоже так сделаю.
К тому времени, как он прибыл домой, Кеннеди уже скончался.
— Это одно из самых ужасных событий в истории, — сказала Дженис, не отрывая взгляда от экрана. Ее глаза покраснели и часто моргали; она то и дело подносила к ним бумажную салфетку, а другой рукой обнимала Томми, которого раньше обычного отпустили из школы.
— Он был великим человеком и таким молодым. Его карьера только начиналась…
Если она еще не позвонила Полу Боргу, то скоро наверняка позвонит — ибо кто лучше Борга сможет разделить ее горе?
— …тяжелейшее потрясение для нации и для всего западного мира, — вещал Уолтер Кронкайт.
А Уайлдер все это время сидел в каком-то оцепенении, почти не издавая звуков и удивляясь самому себе.
Уже ближе к ночи в новостях показали далласских копов, ведущих подозреваемого по имени Освальд — щуплого субъекта в тенниске, с неразличимым лицом, — а потом другой коп продемонстрировал репортерам винтовку с оптическим прицелом. И только тогда Уайлдер разобрался в своих ощущениях и сразу поспешил на кухню, чтобы украдкой приложиться к бутылке виски, которую Дженис держала для гостей. Суть была в том, что он в глубине души сочувствовал убийце и наконец-то осознал причину этого. Кеннеди был слишком молод, слишком богат, слишком красив и удачлив; в нем сочетались элегантность, ум и талант. А его убийца был воплощением слабости, неврастенического мрака, безнадежной борьбы и саморазрушительного, яростного невежества — то есть всего того, что было очень хорошо знакомо Джону Уайлдеру. Настолько хорошо, что он почти поверил, будто сам нажал на тот курок, но в следующий момент с облегчением обнаружил себя трясущимся на своей кухне, в полной безопасности, в двух тысячах миль от Далласа.
— Да, это ужасное событие, — сказал он, возвращаясь в гостиную к жене и сыну. — Ужасное, ужаснейшее событие.
Все круто изменилось в феврале.
Он сидел в офисе, прикидывая, не провести ли остаток рабочего дня за выпивкой в ближайшем баре — «ценнейший кадр» мог себе позволить такие вольности, — когда зазвонил телефон, и это была Памела.
— Ну надо же! — сказал он. — Где ты сейчас?
Голос ее звучал скованно, как будто она не была уверена, стоило ли звонить.
— Я остановилась в «Плазе». Если есть желание сегодня повидаться, загляни в здешний бар.
Она слегка отличалась от прежней Памелы — таким было первое впечатление, когда он увидел ее в баре. Изгиб губ и глаза стали другими — более взрослыми, «умудренными», — а в ее посадке на стуле и манере говорить появилась какая-то новая уверенность. Однако Уайлдер лишь мимоходом отметил эти детали, сосредоточившись на давно и хорошо знакомом: легком колебании кончика ее носа, когда она произносила звуки «п», «б» и «м». Она заявила, что «с Вашингтоном покончено», — этим, видимо, подразумевалось, что покончено и с Честером Праттом.
— …Собственно, работать в Минюсте мне очень нравилось, — говорила она. — Я попала в отдел общественной информации — это буквально дверь в дверь с кабинетом генерального прокурора — и вряд ли когда-нибудь еще найду столь же интересную работу. Главной проблемой было пьянство Чета — он реально жуткий алкаш, и его вряд ли взяли бы в штат, узнай Боб об этом вовремя.
— Кто такой Боб?
— Бобби Кеннеди. Но обращение «Бобби» на самом деле употребляют только члены его семьи. Он нанял Чета впопыхах, потому что срочно нуждался в спичрайтере, а фэбээровцы завершили проверку и прислали отчет лишь через два или три месяца. В отчете было полно данных о его алкоголизме, но к тому времени он уже стал членом команды, и у Боба не хватило духу его выгнать. Да и Чет, надо признать, старался — написал несколько хороших речей, — но если он проводил весь день трезвым, то считал себя вправе оторваться по полной ночью и уж тем более в уик-энды. Меня это порядком бесило. А ближе к концу, уже перед самым убийством, это начало сказываться на его внешнем виде — изнуренное лицо, трясущиеся руки. Чтобы продержаться до конца рабочего дня, он бегал выпить водки в бар через улицу. Я понимаю, что это звучит ужасно, но убийство оказалось ему на руку: сотрудники начали массово подавать в отставку и среди прочих он смог уйти без скандала и позора. Тогда же ушла и я.
— А где он сейчас?
— Думаю, где-то здесь, в Нью-Йорке. Честно говоря, не знаю, да и знать не хочу. Я порвала с ним в прошлом месяце и отправилась проведать папу. Сейчас кажется, что это было много лет назад.
А все потому, что поездка к отцу изменила ее жизнь.
— Я всякий раз забываю, насколько он стар, — сказала она. — Сейчас ему за шестьдесят, а иногда он выглядит еще старше. Думаю, после смерти мамы он никогда не чувствовал себя счастливым. И он часто говорил, что я и Марк — это все, что у него осталось в этом мире. Я тебе рассказывала о Марке?
— Только то, что он гениальный пианист.
— Я так сказала? Наверно, это правда. Он уехал учиться в Рим и провел там года четыре или больше, а прошлым летом папа решил его навестить. Думаю, он хотел сказать ему, что пора уже закругляться с учебой и переходить к концертным выступлениям. Он нашел его… Джон, только пообещай не смеяться и не язвить. Обещаешь?
— О’кей.
— Он нашел его в недорогом отеле, где Марк работал тапером, развлекая туристов. Но это только часть истории, остальное еще хуже. Он живет с другим мужчиной в квартире с кучей зеркал и драпировок из черного бархата. Он оказался геем, можешь себе представить?
— Ну и дела.
— Возможно, какой-то другой родитель с этим бы как-то смирился, но только не наш отец. Он мыслит категориями Содома и Гоморры. Он говорит, что впредь не желает знать Марка, и настроен он серьезно. И вышло так, что из-за всего этого он сделался суперотцом