— Меня зовут Рэндольф, мистер Уайлдер, — представился худой негр, — и я здесь главный.
— Мне нужно домой, — сказал Уайлдер. — Я хочу своими глазами…
— Никуда вы отсюда не уйдете, мистер Уайлдер. Вы останетесь здесь, с нами. Кстати, вы заметили, что я говорю на «правильном английском»?
— Я действительно убил жену и сына?
— Не спрашивайте меня об этом. Разбирайтесь сами со своей совестью. И не советую тратить силы на попытки освободиться от этих ремней: вы надежно привязаны.
— Как долго… как долго вы меня тут продержите?
— До тех пор, пока мы от вас не устанем. А может, и дольше.
— Что вы со мной сделаете?
— Будем держать вас связанным, пока не начнете вести себя смирно. А там посмотрим. Мы много что можем с вами сделать. Не хотите посмотреть телевизор?
— Нет. Не включайте его. Прошу вас, не включайте!
Но Рэндольф уже возился с настройками большого телевизора, коварно прикрепленного к стене прямо перед глазами Уайлдера. На экране возникло изображение детской ступни, помеченной тонкими черными линиями в тех местах, где она была переломана.
— Выключите это! Выключите!
— Мистер Уайлдер, если вы не заткнетесь, я буду вынужден сам вас заткнуть.
— О боже, дайте мне умереть. Просто дайте мне умереть.
— Я обдумаю вашу просьбу, мистер Уайлдер. Я приму ее во внимание.
Мертвая нога все еще медленно вращалась перед камерой, но голос Уолтера Кронкайта, по счастью, слышен не был.
— Не могу настроить звук, — проворчал Рэндольф. — Проклятье! Мне что, придется теперь все время слушать только вас?
Он щелкнул переключателем, и нога Томми исчезла.
Чуть погодя в комнату вошел коренастый хмурый негр, вместо приветствия с порога пробормотав: «О’кей».
— Это Генри, мистер Уайлдер, — представил его Рэндольф. — Он будет какое-то время за вами присматривать. Генри, это мистер Уайлдер. Он говорит, что хочет умереть.
— Ну, это можно устроить запросто, — сказал Генри и, когда Рэндольф удалился, присел на стульчик рядом с кроватью. — Вы слыхали об электрическом стуле, мистер Уайлдер? — спросил он. — Так вот, под вами сейчас электрическая кровать. Мне достаточно лишь нажать эту кнопку… — Он продемонстрировал маленький пульт, соединенный с кроватью толстым изолированным проводом. — Но я не стану ее нажимать прямо сейчас. Сначала я хочу задать вам несколько вопросов. Вы ведь не жалуете чернокожих, не так ли, мистер Уайлдер?
— Это неправда, я всегда…
— Да, конечно, вы всегда голосовали за демократов, вы поддерживаете Движение за гражданские права и все тому подобное, вы восхищаетесь доктором Кингом[55], и вы считаете «просто ужасным» то, что случилось с Эмметтом Тиллом[56], однако я говорю не об этом. Я о том, что творится у вас в душе. А в глубине души вы хотите, чтобы нас всех просто не было. Наши губы кажутся вам слишком толстыми, а носы слишком плоскими, и вы содрогаетесь от отвращения при одной мысли о наших курчавых волосах. Все так и есть, мистер Уайлдер?
— Нет… нет…
— О, вы ничего не имеете против нас, когда мы говорим на правильном английском, как ваш приятель Чарли в Бельвю, правда? Так вот, у меня есть для вас послание от Чарли, который, к сожалению, не смог приехать и доставить его лично. А послание заключается в следующем…
С этими словами он поднял пульт и нажал кнопку. Раздалось электрическое жужжание, и приподнятая секция кровати под спиной Уайлдера начала плавно откидываться назад. Когда она проделала примерно половину пути до самой нижней позиции, Генри отпустил кнопку, и движение прекратилось.
— А теперь другое послание для вас, мистер Уайлдер, — сказал он. — На этот раз от Клея Брэддока — помните его? Это актер, которого вы привлекли к съемкам своего маленького артхаусного фильма. В колледже Марлоу, помните? Клей просил передать вам вот это — и, кстати, просьба была высказана на правильном английском.
Жужжание возобновилось, секция откинулась чуть дальше и вновь остановилась. Генри склонился над изголовьем, приблизив свое широкое лицо к лицу Уайлдера:
— Сказать вам, кто вы такой? Вы самый опасный враг, какой только может быть у истинного революционера. Вы либерал. А теперь перейдем к последнему посланию. Тому, которое опустит вас ниже некуда. Вы готовы, мистер Уайлдер? Это большое послание. Оно от всех нас.
Моторчик зажужжал, и секция приняла горизонтальное положение.
Уайлдер не чувствовал никакого проходящего через его тело тока — точно так же человек, вставивший себе в рот ствол дробовика, не слышит звука выстрела, когда нажимает на курок. Он сейчас вообще ничего не чувствовал, ничего не слышал, ничего не видел. Но, к своему удивлению, он все еще продолжал дышать.
— Как там наш клиент? — спросил Рэндольф, возвращаясь в комнату.
— Не замолкал все время, пока вас не было, — сказал Генри. — Только сию минуту заткнулся. Говорил о либералах и революционерах, об Эмметте Тилле и еще о чем-то, всего не упомнишь. Но сейчас притих — должно быть, задремал.
— Нет, я не хочу, чтобы он сейчас спал, — сказал Рэндольф. — Тогда он не будет спать всю ночь. Мистер Уайлдер!
— Прошу вас, позвольте мне умереть.
— Даже не надейтесь. Вы не заслуживаете такого легкого конца. Вас ждет кое-что похуже, мистер Уайлдер. — Снова заработал электромотор, и кровать вернула его в прежнее, полусидячее положение. — Кое-что гораздо, гораздо хуже. Вас ждет жизнь.
— …Голливудский пресвитерианский центр отказался принять его повторно, — говорил доктор Чедвик, — потому что они там не занимаются хроническими алкоголиками, — именно таким был поставленный ими диагноз. Так что мне пришлось отправить его в «Эльдорадо». Другого выбора не было.
— Что за «Эльдорадо»?
— О, это вполне солидное учреждение. Правда, они не привыкли к подобным пациентам. Это, видите ли, частный гериатрический пансионат — дом престарелых с медицинским обслуживанием. Его держат там уже почти две недели, гарантируя круглосуточный уход, но не более того. И еще мне сообщили о дисциплинарных проблемах: от него слишком много шума и это беспокоит постоянных пациентов. В общем, его нужно скорее оттуда забрать, так будет лучше для всех.
— Понимаю, — сказала Памела, прикусывая губу.
Они беседовали в офисе управляющего домом, а сам управляющий и его супруга находились в соседней комнате. Оттуда доносились звуки включенного телевизора, но Памела подозревала, что они вместо просмотра передач внимательно прислушиваются к разговору в офисе.
— Доктор Роуз дал мне вот это, — сказал Чедвик, выкладывая на стол напечатанный на машинке документ. — Ему лишь нужно это подписать, и его на добровольной основе переведут в медцентр Калифорнийского университета. Без сомнения, это наиболее подходящее для него место. Но я уже приносил ему эту бумагу три — нет, четыре раза, и он всякий раз отказывался ставить подпись. Кажется, он думает, что это чек. Видите ли, в то утро я убедил его подписать пару чеков — на оплату моих услуг, а также услуг женщины, которая за ним тогда присматривала. Потому он думает, что я хочу вытянуть из него деньги. И вот здесь пригодилась бы ваша помощь. Если документ ему на подпись принесете вы, это будет выглядеть совсем по-другому.
— Хорошо, — сказала она, — но что, если я тоже не смогу его убедить?
— И все же попытаться стоит. Ну что, едем?
— Сначала мне нужно позвонить, — сказала она и, набрав номер, продолжила говорить уже в трубку: — Чет, слушай, тут возникли некоторые осложнения. Мне нужно съездить… впрочем, я лучше объясню это при встрече. Просто имей в виду, что я могу задержаться и вернусь домой поздно…
Она ехала за Чедвиком на своей машине, в которой находился чемодан с вещами Джона Уайлдера, и через несколько минут они прибыли к трехэтажному зданию «Эльдорадо».
Доктор Чедвик взял у нее чемодан, они вошли внутрь и зашагали по выстеленному мягким ковром коридору. Несколько раз им навстречу попадались деловито спешившие молодые негры в белых одеждах. Двери комнат по обе стороны были открыты, и Памела мельком замечала там вазы с цветами, блестящие спицы каталок, а иногда седые головы дряхлых стариков или старух.
— Боже, — прошептала она, — это, наверно, очень дорогое заведение?
— Вот еще одна причина для переезда отсюда, — сказал доктор. — Да, оно очень дорогое. Его комната за поворотом коридора.
Уайлдера они услышали еще на подходе, за несколько комнат до его двери. Он пел, и голос его звучал ужасно, ничем не напоминая облегченно-игривого Эдди Фишера или остепенившегося Фреда Астера, его прежнюю манеру исполнения. Сейчас это был резкий, надтреснутый голос, не попадавший в мелодию, — нечто сродни пению уличного попрошайки.
— …Купи мне орешков и кучу попкорна; я буду болеть на трибуне упорно…[57]
Он сидел на кровати, привязанный за конечности к раме, смотрел на экран выключенного телевизора и пел с такой самоотдачей, что не заметил их появления.
— Привет, Рэндольф, как он себя чувствует сегодня? — спросил Чедвик у санитара.
— Трудно понять, доктор, когда он в таком состоянии.
— …Один, два, три страйка — и ты вне игры, ты уже вне игры!..
Когда песня закончилась, он наклонился вперед, насколько позволяли ремни, и заговорил как будто в микрофон:
— Ладно, малыш Томми, на сегодня хватит песен. Отправляйся спать, дружок. Стоп, снято!
И он закрыл глаза.
— Он принимает телевизор за кинокамеру, — сказал Рэндольф, — и поет песни для своего сына. Но когда мы включаем телевизор, становится еще хуже: всякий раз при виде рекламы детской обуви он думает, что его сын мертв. Знаете эту рекламу, где показывают маленькую ногу и поворачивают ее так и этак? Эй, мистер Уайлдер! Мистер Уайлдер, к вам пришли.
— Здравствуй, Джон, — сказала Памела.
— Значит, теперь и ты работаешь на Чедвика и компанию? В дополнение к Манчину и Честеру Пратту?