Первыми, кто нас встретил на новом месте, были тучи комаров, которые носились над лесом. К ним трудно было привыкнуть. Они не только кусали нас и пили нашу кровушку, но и заставили многих переболеть противной болезнью, малярией.
Нам предстояло летать в новых для себя условиях: над лесной равнинной местностью с однообразным ландшафтом. Леса, леса и множество мелких речушек и озер. Только изредка – большая река или город. Мы приступили к изучению карт района Могилев – Орша на Днепре.
Просторное село раскинулось на правом, высоком берегу Днепра. Хатки-мазанки, стройные тополя, далеко виден серебристый Днепр. В этом селе у нас остановка – полк перелетает в Белоруссию.
В хате, где мы с Ирой остановились, очень чисто и очень тихо. Только ходики тикают на стене. Над столом висят фотографии: лихой парень с усами, рядом – тот же парень и гладко причесанная девушка. Хозяйка? Это, наверное, она. Чуть пониже – та же девушка, только лицо покруглей да брови над веселыми глазами поразмашистей. В уголках полных губ – еле заметная улыбка. Дочка?
Хозяйка неслышно ходит по дому, печально смотрит из-под платка, низко надвинутого на лоб. На худом лице – большие испуганные глаза. Скупо рассказывает о себе. Мужа убили на войне, восемнадцатилетнюю дочку немцы угнали в Германию. Молча она достает из комода несколько почтовых открыток: дочка Надя пишет, что с утра до ночи батрачит на ферме под Лейпцигом, что сердце разрывается от тоски по дому, по родному краю. Каждая открытка начинается словами: «Мамо моя рiднесенька!..»
Я невольно поднимаю глаза на фотографию, только теперь мне кажется, что улыбки на губах у девушки уже нет и она вот-вот заплачет. Женщина прячет открытки в комод, бережно завернув их в белый платочек. Некоторое время мы молчим, не знаем, как утешить бедную женщину. Почему-то нам неловко, словно и мы виноваты в том, что немцы угнали Надю. Ира говорит каким-то чужим голосом:
– Еще немного потерпите. Скоро войне конец. Все будет хорошо.
Я смотрю в окно: по тропинке идет девушка в белом платочке с ведрами на коромысле. А Надя – под Лейпцигом…
Женщина, соглашаясь, кивает, но глаз не поднимает. Задумчиво гладит пальцем синий василек, вышитый на скатерти, тяжело вздыхает.
Перелет из Крыма в Белоруссию был сопряжен с трудностями, из которых главная – постоянная нехватка горючего для наших По-2.
Мы делали остановки на аэродромах крупных городов – Миллерово, Днепропетровск, Харьков, Орел… И везде были проблемы с бензином. Приходилось быть изобретательными. Иногда по несколько дней мы задерживались на чужом аэродроме, спали в своих самолетах, питались кое-как.
В Днепропетровске, например, мы ждали бензин пять дней. Пользуясь вольготной жизнью, ходили в город, где можно было посмотреть кино, сходить в цирк, даже в оперетту… А тем временем командир полка решила послать в следующий пункт нашего пути, в Харьков, передовую команду, чтобы там подготовить наш прилет. Для этого часть самолетов была заправлена бензином, который слили из баков остающихся По-2. Передовая команда во главе с заместителем командира полка Амосовой улетела. А вскоре и бензин прибыл.
Оставшиеся самолеты были заправлены и уже приготовились к взлету, когда оказалось, что нет на месте двух девушек: летчика и ее штурмана. Майор Бершанская посылает самолет в Днепропетровск на поиски пропавших. Полчаса пикировал над городом По-2, облетал все улицы, рынки, но нигде девушек не нашел. Больше откладывать вылет целого полка не было возможности, и, оставив для пропавших самолет и техника, все экипажи поднялись в воздух. Как рассказывала техник лейтенант Зина Радина, «проходит полчаса – появляются девушки, запыхавшиеся, обе в поту и… с перманентом на голове! Они сидели в парикмахерской, когда в окно увидели По-2, поняли, в чем дело, и, сорвавшись с места, бросились на аэродром, не закончив модной прически…»
Рассказывает Калерия Рыльская:
«…Вспоминая свой полк того времени, я вижу всегда одну и ту же картину. Обширное поле и над ним белорусское небо. Грустный и тихий закат. Все наши самолеты уже вырулили на старт, стоят рядком. Они вычищены, заправлены бензином и маслом. Все дырочки залатаны, под плоскостями подвешены бомбы, девичьи пальчики уже ввернули в бомбы взрыватели и законтрили ветрянки проволочными усами. Посадочные огни – три лампочки – зажжены, но еще светло, и они неярко желтеют на зеленой траве. Моторы выключены. Еще нет задачи на сегодняшнюю ночь. Катя Олейник улетела за ней к „большому хозяину“, а мы в ожидании сидим дружной кучкой и сумерничаем. Штурманы вытащили из планшетов большие склеенные листы двухкилометровок, сплошь испещренных красным и синим карандашом.
Опустились тихие сумерки. И мы сидим не шелохнувшись, боясь нарушить мирную тишину вечера.
Но чуткий слух уже ловит знакомый звук мотора, в пустынном небе появляется черный крестик, и Катенькин самолет тихонько, по-домашнему, садится поблизости, не нарушая очарования тихого вечера. Минуты прошли – и поле опустело. Все самолеты улетели на запад…»
Нам редко приходилось летать с настоящих аэродромов. А в Белоруссии особенно. Благодаря малой скорости самолету По-2 не требовалось особых условий для боевой работы. Достаточно было, чтобы летная площадка имела нормальную длину для разбега самолета с бомбами.
Нам часто приходилось летать с песчаных лесных полян, длины которых не хватало для разбега. Выходили из положения следующим образом.
Летчик сидит в кабине, бомбы подвешены. Предстоит взлет с песчаной площадки. На песке колеса буксуют. Успеет ли самолет набрать скорость, чтобы оторваться от земли до темной стены леса впереди? У летчика замирает сердце…
Техники и вооруженцы, поставив под колеса колодки, окружают самолет и крепко удерживают его, пока летчик увеличивает обороты мотора до максимальных. По-2 дрожит, но стоит на месте. Девушки по сигналу выдергивают колодки из-под колес, и все сразу разбегаются. Самолет бежит по песку вперед, с бомбами… Все останавливаются и, застыв на месте, ждут…
Машина еле успевает оторваться и набрать достаточную высоту, чтобы не врезаться в лес. Девушки облегченно вздыхают и медленно направляются держать следующий По-2…
Конечно, процедура рискованная. Но мы уже привыкли рисковать…
…Я лечу как во сне. Еще перед полетом почувствовала недомогание. Мне очень жарко, болит голова, дрожат от слабости руки. В воздухе только и думаю: скорее бы долететь…
Меня клонит в сон, я иногда опускаю голову, засыпая, но, спохватившись, заставляю себя бодрствовать. Смотрю по сторонам, но вижу только голубое вверху и зеленое внизу, все остальное – как в тумане. Внизу лес, лес, и нет ему конца.
Наша новая площадка тоже в лесу, где-то на большой поляне. Сначала я ее не вижу, потом различаю: летают по кругу самолеты, похожие издали на мух. Вхожу в круг, сажусь. Все делаю автоматически, ничего не соображая. Вылезаю из кабины и тут же падаю в траву: ноги отказываются идти. В траве лежу и стучу зубами. Мне холодно, хотя стоит жара. Просто у меня озноб.
Достали термометр. Оказалось – сорок градусов. Сразу поставили диагноз: малярия. Это уже не первый случай в полку.
В небольшом домике, где устроили больницу, нас пятеро, у всех – малярия. Врач кормит нас акрихином. Мы желтеем. Вечером немецкие самолеты бомбят железнодорожную станцию. А может быть – аэродром? Нет, все-таки станцию. Это совсем рядом, метров триста от нас. Одна за другой рвутся бомбы, то ближе, то дальше.
Меня трясет лихорадка, и мне абсолютно все равно, убьют меня или нет. Остальные чувствуют себя получше, и им это уже не так безразлично. Они лежат, прислушиваясь к взрывам. Определяют, в каком месте рвутся бомбы. И как ложится серия – в нашем направлении или нет.
Вспышки света за окном. Грохот взрывов. Взрывы очень близко. Дрожит наш домик, вот-вот развалится. Стекол в окнах давно уже нет. С потолка падают куски штукатурки. Кажется, что бомбы рвутся везде. А как там на аэродроме? Все ли благополучно? Сегодня – полеты… Все лежат тихо-тихо…
Вспоминает мастер по вооружению гвардии сержант Ирина Дмитриева:
«Передовые части Советской армии, разбив могилевскую группировку, ушли далеко вперед, а тыловые части добивали оставшиеся в окружении группы противника. Наш полк не задерживался на одном месте, перелетая все дальше на запад. Наземный эшелон на грузовых машинах делал ежедневно по 100–150 км. По дорогам непрерывной вереницей, поднимая клубы пыли, ехали машины, шли пешие, двигаясь к Минску, догоняя передовые части. Навстречу большими колоннами шли пленные немцы. В грязно-зеленых куртках, смирные, покорные. В ответ на шутки наших бойцов заискивающе улыбались, торопливо повторяли „Гитлер капут“, „Гитлер капут“… По обочинам дороги лежали еще не убранные трупы…
Но вот и Новосады, небольшая деревушка на берегу Немана. Вокруг, покуда видит глаз, леса, леса… Здесь нас ждут. Началась жизнь, полная тревог. В первый же день приходили сдаваться немцы – деваться им было некуда. К вечеру их было уже больше двадцати. От них мы узнали, что за рекой собралась крупная группировка, которая решила, применив оружие, прорваться к своим.
Мы приготовились к отпору. От самолетов никуда не отходили. Ночью по очереди дежурили, охраняя наши По-2. В темноте прислушивались к любому звуку, любому шороху. Вдруг среди ночи послышался отчаянный визг поросенка. Это голодные немцы охотились, добывая себе провиант. И снова тишина. Но вот – три выстрела: тревога! Все вскочили, подготовив оружие. Но тревога оказалась ложной: это теленок, тяжело дыша, прогуливался по садику и упорно не отвечал на окрики часового.
Утром пятнадцать бойцов из батальона обслуживания, взяв автоматы и гранаты, пошли на разведку. Вскоре мы услышали перестрелку. Вернулся связной и сообщил, что есть раненые, немцев много. Пришло распоряжение снарядить несколько самолетов и пробомбить лес…»